Глава 4
Филизуг

Спустя месяц Славочкины суставы вернулись в прежнее состояние, боль ушла, пальцы стали подвижными. По нескольку минут в день он брал инструмент и пытался разыгрываться. Дарья Сергеевна, собрав старые и свежие рентгеновские снимки, приехала к медицинскому светиле, ворвалась без очереди в кабинет, потрясла у него перед лицом и шмякнула на стол проекции Славочкиных рук.

– Чашку держать не будет? – торжественно продекламировала она. – Да его в музучилище назад приняли! Вы все его еще узнаете! Доктора херовы!

Славочка пропустил больше полугода, его восстановили, но с потерей одного курса. За время болезни в училище пришел новый педагог – Филипп Андреевич Изугов, в прошлом преподаватель Гнесинки, непонятно зачем переехавший из столицы в провинциальный город. Он долго присматривался к Славочке и предложил перейти к нему в ученики от Анны Георгиевны Петросян, известной в Н-ске скрипачки. На общем собрании решение одобрили. Славочка стал заниматься под руководством Филизуга (так струнники за глаза прозвали москвича). Они, помимо уроков, встречались в свободных классах вечерами, и спустя год Славочка не просто набрал былую силу, но и продвинулся в технике настолько, что его сразу перевели с первого на третий курс. Сам Филизуг, весьма виртуозный музыкант, истово верил в Славочкину гениальность, и на концертах, в том числе филармонических, они чаще выступали дуэтом, передавая и подхватывая соло от одного другому, артистично улыбаясь, подмигивая друг другу, на лету меняясь смычками и исполняя другие, необязательные, но очень волнующие зрителей трюки. Филизуг был немолодой, высокий, одного роста со Славочкой, подтянутый, худощавый, элегантный, с крупными, некрасивыми, но выразительными чертами лица. В обычной жизни он носил голубые джинсы и свободные пуловеры с V-образным вырезом, темно-синий в крапинку шейный платок и дорогие ботинки с узким носом. Его будто бы вырвали из какого-то европейского будущего и сплюнули в Н-ске в конце девяностых, настолько он казался непровинциальным, незашоренным, непохожим на всех остальных. На выступлениях они стояли со Славочкой в смокингах и бабочках, стареющий, но еще сильный лев-отец и набирающий мощь молодой горящий лев-подросток – оба смотрелись восхитительно, купались во влюбленных глазах женщин, срывали неистовые аплодисменты, снисходительно принимали букеты цветов. Неудивительно, что Славочка во всем копировал своего учителя, обожал его талант, его свободу, проводил с ним большую часть жизни в репетициях, концертах, ресторанах, беседах.

Зимним вечером они занимались в большом зале училища (администратор оставила им ключи), с двумя роялями и помпезными шторами на холодных окнах, репетировали 1-й концерт Чайковского для новогоднего выступления. Филизуг аккомпанировал Славочке (он элегантно владел фортепиано, читая с листа), останавливался, возбужденно брал скрипку, показывал неудавшийся фрагмент, снова садился за рояль. Славочка был изможден концом недели, огромной нагрузкой. Пальцы заплетались, он хотел маминых фрикаделек и полноценного сна. Филизуг орал.

– Слава, проснись! Ты что, почувствовал себя охренеть каким гением (гнев Филиппа Андреевича был одухотворенным и высокохудожественным)? Ты четвертый раз долбишь эту вариацию, будто всаживаешь кол в вурдалака. Здесь любовь, Слава-а, любовь в ее чистейшем, кристаллизованном виде. Ты любил кого-нибудь, кроме мамаши и ее котлеток, инфантильный пупсик?

Славочка опустил скрипку, прикрыл веки. Филизуг стоял в эффектной позе, махал руками, фонтанируя сочными образами и матерясь. Перед Славочкиными глазами поплыли картины маленького зала музыкальной школы, тоже с двумя роялями Petroff, Аськины руки на клавишах, сумасшедшая энергетика, чувственность музыки из-под ее пальцев… О чем она думала в этот момент? Откуда была такая мощь любви в этой ушастой дурочке? Кого она любила? Своих драных кошек? Губастых рыбок? Славочка вновь физически ощутил запах подпушья на ее шее, прикосновение горячего языка… Как бы он хотел в ответ попробовать на вкус ее кожу… Если бы только в дверь не ворвалась мама и Аськины подруги… Славочку затрясло, закололо в суставах, он вскинулся, поднял скрипку и заиграл, через боль, через слезы, через дрожь, которая вплелась в мощное вибрато…

Филизуг заткнулся, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…

– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этим смычком? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился, как прокаженный.

– А-ась-ку, – прошептал дрожащий ученик. – Д-девочку из нашей музыкалки. Она ак-компанировала мне ин-ногда на клавишах.

Филизуг с силой выдохнул, вырвал скрипку из Славочкиных рук, положил ее на стул.

– Какая Аська, дебил? При чем здесь Аська? Ты что, не понимаешь, твоя миссия на земле – любить только музыку! Только музыку, в которую кутается Бог, когда устает подметать весь этот человеческий мусор. Плоть и кровь – это смрад, это вонь, это гниение, это похоть, это зависть и ханжество! Аськи, шмаськи, юльки, шпульки – сиюминутный мираж, который потрясет перед тобою сиськами пару юных лет, а каждое утро остальной жизни будет накидывать халат на увядающий лобок и провисшие ягодицы, упрекая тебя в равнодушии и отчуждении. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– У вас был несчастный брак, Филипп Андреич, да? – Ошалевший Славочка сорвал с шеи бархатную подушку и вытирал ею потный лоб.

– При чем здесь мой гребаный брак? Да, он был неудачным. Дурным, конфузным, отвратительным. Поначалу она казалась мне эльфом. Я дрожал над ней, воспевал в каждом движении смычка. Каждое мое фортиссимо было прилюдным семяизвержением, и залы ревели, будто сами участвовали в акте нашей любви. Но со временем я к ней остыл, как остывают ко всему несвежему, потерявшему срок годности. Да, можно, давясь, зажав нос, заставить себя доесть, дожевать. Но зачем эта тухлая отрыжка наутро, несварение, отхождение газов?

– Вы ее бросили? – Славочка содрогался всем телом, оживляя в воображении физиологические сравнения Филизуга.

– Если бы, – Филипп Андреевич отошел к роялю, сел на стул и изящно закурил. – Она не простила моего охлаждения. Изменила мне с бывшим сокурсником (выдох седой струйки в воздух), неудавшимся скрипачом, но блестящим менеджером, надо отдать ему должное. Короче, с директором филармонии. Он подогнал ей недурного адвоката, она оставила меня без копейки. Практически вся московская движимость и недвижимость отошла к ней, а я – сирый и убогий – вынужден был скрываться от сплетен и позора в первом попавшемся Мухосранске. И вот я здесь! – Филизуг эффектно развел руками, как бы открывая занавес.

– Мне очень жаль… – пролепетал Славочка, – точнее, я счастлив. В общем, если бы не эта ваша Аделаида, я бы никогда не повстречал такого талантливого педагога.

– С чего ты взял, что она Аделаида? – поднял бровь Филизуг.

– Ну такую женщину, как вы описали, не могли назвать просто Аськой, как козу в деревне.

Филипп Андреевич раскатисто рассмеялся, утирая проступившие слезы.

– Говнюк, ты все же гений, не зря я решил вложить в тебя душу. – Он ослабил шейный платок и расстегнул пару пуговиц на рубашке. – Ее зовут Аделина!

– Да ладно? – прищурил глаз Славочка. – Вы надо мной издеваетесь…

– Ей-богу! Аделина Нимская! Может, слышал?

– Я не читаю светскую хронику, – потупился ученик.

– И не надо, мой дорогой. И не надо. – Филизуг встал и начал расхаживать широкими шагами по классу. – В общем, так. Настало время истинного признания. Еще несколько месяцев назад я приладил в своей съемной квартире веревку на крюк для люстры и подобрал подходящий по высоте табурет. Я искренне хотел удавиться. Но на следующий день в этой засиженной мухами шараге появился ты. И своими корявыми ручонками вознес к небу такую музыку, что я понял: Бог не покарал меня. Он направил старого ловеласа к человеку, который порвет этот мир своим талантом.

– У меня уже не кривые ручки, – обиделся Славочка, рассматривая еле видимые бугорки на суставах.

– Ты не слышишь меня, дебил, – оборвал его Филизуг. – Ты – уникум, понял? А я – проводник между тобой и Богом. Мы вместе сделаем такую программу, мальчик, от которой залы будут задыхаться, рыдать и молиться. Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, а я буду твоей тенью, я буду твоим смычком, сынок… И когда-нибудь в мемуарах ты вспомнишь своего учителя… И да. Никаких Асек, Аделаид и Аделин. Отныне мы выше этого. Отныне мы – только МУЗЫКА… И зови меня просто Филом. Понял?

– Да, Фил… Только музыка…

* * *

Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда мерзнущая под окном, выдохнула: занятие закончилось. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через минуту дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина, – Дарья Сергеевна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, мама! Почему ты ходишь за мной по пятам, мама? – Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был известным…

– Мама, а ты знаешь, какой ценой придется заплатить за эту известность? – Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий. – Нужно отказаться от любви, от жизни, от Аськи…

– Ах ты божечки! Эка цена! – причитала Дарья Сергеевна. – Любовь-то я тебе дам, будешь плыть, берегов не увидишь. А Аська, коза-то еще драная, ваще тебе не сдалась! Умница, Филипп Андреич-то! Дело говорит. Пойдем, пойдем… суп остынет… великих ждет великое… Об Аське он печется, дуралей мой некормленый…

Славочка встал, вытер обледенелыми варежками слезы, расправил плечи и услышал слабую мелодию из кабинета, где они только что занимались с учителем. Филизуг играл Брамса. Концерт для скрипки с оркестром. Тонко, холодно, бесплотно, бестелесно. Как играют Богу, уставшему под вечер мести человеческий мусор. Славочка улыбнулся и набрал полную грудь морозного воздуха. Ушастой девочки за пианино, в которую он тыкал смычком, загорелой девушки с запахом персика, которую хотелось зацеловать до смерти, чувственной, наглой, земной Аськи со смешным козьим именем в его жизни больше не было.