Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую, красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за огромным столом. В одном из них сидела просто одетая толстая женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Сергеевна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Сергеевне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед подростком на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Сергеевне: «Пойдите погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Сергеевна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глаза видеть, что будут делать с сыном.

Анна пристально смотрела на Славочку. У целительницы были мясистые щеки, цепкие серые глаза, немного смещенный набок нос, пухлые губы. В целом, если бы не умный взгляд, – лицо продавщицы в молочном отделе. Она взяла со стола ножны, достала кинжал и стала водить вдоль Славочкиного тела, будто счищала с него кожуру, что-то приговаривая и периодически ужасно рыгая. Чем дальше, тем больше тело ее содрогалось отрыжкой, в итоге она кинулась в скрытое помещение за шторкой, где, судя по звукам, ее жестоко вырвало. Через пять минут Анна вышла опустошенной. «Мама, заходите!» – крикнула она, будто не сомневалась, что Дарья Сергеевна никуда дальше соседней комнаты и не уходила.

– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Сергеевна, измученная, рассчиталась с Зинаидой (по-божески, подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Сергеевна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще не остывших сенях. Дашуней ее называла мать. Она являлась ей во снах в огненной одежде, закрывая лицо поднятым локтем.

– Обними меня, – просила Дарья.

Но мать мотала головой и пятилась назад. Стыдилась своего лица еще при жизни. Их называли рыжиками – сборщиц гранат, которые работали на местном заводе боеприпасов. От взрывчатого вещества кожа приобретала оранжевый оттенок, волосы становились тыквенными, а руки – грязно-желтыми, с красными дужками под ногтями и вокруг лунок. Мать приходила домой и щеткой до крови терла кожу. Однажды она вернулась раньше времени и, не снимая резиновых сапог, упала на холодный пол.

– Мам, ты чего? – Дашуня наклонилась над ней, втягивая ноздрями привычный запах пороха и костра.

– Ты больше с нами не живешь, – сказала мать.

– Как?

– Кормить тебя больше не буду. Выходи замуж и убирайся.

От ледяной обиды восемнадцатилетняя Дашуня прокусила губу, кинулась в дверь и столкнулась с безумным, поседевшим отцом.

– Мать погибла, – прошептал он синим ртом. – Цех взорвался, рыжее пламя полощет над городом.

– Так вон она лежит… – пролепетала Дашуня.

Отец рванул в комнату, упал на колени и начал сгребать жену с пола, пытаясь прижать к себе. Из его груди вырывался не то плач, не то волчий лающий кашель. Он елозил грязными кургузыми пальцами по ее оранжевым волосам и выл:

– Жива, дура, жива-а-а…

Мать затравленными глазами смотрела на него и тихо стонала:

– Меня выгнали сегодня, Сереженька, с работы выгнали. Без выплаты пособия, я брак выдала, брак. Мы нищие, нищие…

– Вот так и пришлось выйти замуж. За первого попавшегося, Юрку, что ухаживал. – Дарья Сергеевна всхлипнула.

– Не любила его, что ли? – спросил Степан.

– Да никого я не любила. Я, Степ, вообще к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья – неинтересно мне все это, Степ! Вот дети – это да. Славочка. Да и Катюша. Души в нем не чаю. То есть в них.

– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе. – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя-то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречали, и стол жильцам накрывали. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя она как будто.

Все дни Дарья Сергеевна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу доводила сына до ворот целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда, в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры, ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.

На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, с трудом вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой-то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые движения, он отключился, впал в транс и очнулся только оттого, что окно резко открылось, холодный ветер полоснул по лицу, а Анна закричала: «Кто-о-о?»

– Мама, – выдохнул Славочка.

Анна вдохнула кубометр воздуха, что-то забормотала и снова завопила: «Кто-о-о?»

– Аська, – гаркнул Славочка чужим голосом, не вполне осознавая, что именно его речевой аппарат вытолкнул это имя.

Анна отрезала это еще теплое слово от Славочкиных губ, шире раскрыла окно, выпустила нагретый комнатный воздух в ледяное предзимнее небо и резко закрыла ставни. Потом задергалась в конвульсиях, побежала к унитазу за занавеской и долго сотрясала воздух мучительной рвотой.

– Ну хватит. – В комнату вбежала взволнованная и заплаканная Зинаида. – Хватит, Аня, я больше не могу это слышать. – Приняла на руки выпавшую из-за шторки целительницу и подвинула к ней кресло.

– Все, Зин, иди, иди, накрывай ужинать. И позови эту, мать его, под окном вон торчит, – сказала она и обернулась к Славочке: – Пройдут твои суставы, сынок, все пройдет. А если без любви не сможешь женской, так приезжай сюда, все верну. Только один приезжай, без матери.

Окоченевшая Дарья Сергеевна зашла в теплую комнату.

– Зинаида назначит вам травы, пусть пьет три месяца. – Анна переменилась в интонации, говорила отрывисто, строго, потом кивнула Славочке: – Выйди!

– Оставьте его, мама. – В голосе Анны звенело железо.

– Как оставьте? – Дарья Сергеевна оторопела. – Вы в своем уме, он же сын мой! Кому, куда, где я его оставлю? Да он кровиночка моя, жизнь моя. – Она залилась слезами.

– У вас муж есть, дочь есть, вот ими и займитесь. – Женщины встретились глазами. Анна смотрела внутрь зрачков Дарьи Сергеевны. Но та выдержала взгляд и пошла в атаку, как боксер на ринге. Сжала зубы, налилась кровью:

– Никогда не оставлю. И никому не отдам.

– Да и черт с вами, езжайте домой. Лечение окончено.

Анна ела оливье, Зинаида суетилась, подкладывала ей на тарелку то огурчики, то маленькие бутерброды с сыром, то поджаренные тефтельки. Налила по рюмочке, села рядом. Обе выдохнули, выпили залпом.

– Ну что? Девчонку отрезала? – спросила Зинаида.

– Девчонку.

– А надо было мать.

– Да я б не выжила, если б мать отрезала. Видала, сколько силищи в этой стерве?

– Задавит она парня.

– Задавит, – Анна кивнула с набитым ртом. – Судьба у него красивая, его еще нам с тобой по телевизору покажут.

Сестры засмеялись, прожевывая тефтельки.

– Зато девочку спасла. Налей-ка мне еще водочки. Мамаша эта ее б со свету сжила по-любому. – Анна наколола на вилку огурчик, уставилась на него и загрустила. – Детей только у него не будет. Род заканчивается. А жаль. Красивый пацан. Породистый.

Дарья Сергеевна возвращалась с сыном к Степану по дороге вдоль поля. Марсианский закат отражался в лужах и стеклах домов с другой стороны.

– Мам, красиво здесь, да? – первый раз за несколько месяцев очнулся Славочка и шлепнул ногой по луже, разбрызгивая закат. – Так есть хочется. Мам, а ты утром вареники делала, да? В сенях пахло. С вишней, мам?

Дарья Сергеевна остановилась, взглянула сыну в исхудавшее лицо. В глазах ее застыли слезы. За долгие мучительные полгода он ни разу не попросил есть. В кожаном ремне каждую неделю делали новую дырку, ближе к центру, чтобы брюки хоть как-то держались на тощих бедрах. Куртка висела на нем, как на пугале, сделанном из старой швабры.

Она взяла его лицо в свои руки и, всхлипывая, стала покрывать поцелуями.

– Родной мой, деточка моя, тебе и правда легче? И супчик дома есть, и вареники, и пирог я испеку, все для тебя, мое золотце, сердечко мое, сладость моя…

– Мам, ну не плачь, пошли домой, быка бы сейчас съел.

Из дома выскочила всегда веселая Катюша. Славочка раскрыл объятия ей навстречу, она запрыгнула ему на шею, обвивая руками и ногами.

– А дядя Степа меня снова на лошадке катал!

Он кружил ее, как пушинку, теплый, любимый, нежный комочек, вечный кусочек радости. Он не представлял жизни без нее, перегрыз бы горло любому, кто решился бы обидеть сестру.

– Братан, да тебе полегчало! Все-таки Анка наша – мощь! Не зря к ней люди со всего мира прутся. – Степан был красный, оживленный, широкий душой: сегодня они сидели не в сенях, а за большим столом в комнате. С самоваром, с бутылью самогона, с блестящими, перемытыми Дарьей Сергеевной рюмками. Славочка ел как тигр, срывая зубами мясо с куриной кости, запихивая в рот одновременно все, что лежало на столе. Дарья Сергеевна лоснилась от пота и рюмочки самогонки, улыбалась, открывая зубы, и даже хохотала над сальными Степановыми шутками. Катюша сидела на коленях Степана, а он, обняв ее одной рукой, другой широко описывал круги, оживляя сцены из своей героической жизни и попутно сшибая со стола то тарелку с закуской, то рюмку, то уже полупустую бутыль.

Когда дети легли спать, они вдвоем остались за столом, и Степан вдруг сник:

– Дашунь, так вы завтра уезжаете, что ли?

– Уезжаем, Степ, уж и Катька школу пропускает, и Славочке, даст бог, придется в училище восстанавливаться. И болонка у нас там, надеюсь, не померла. Да и муж… – Она осеклась.

– Оставайся, Даш. Разве ж плохо тебе со мной? Ты – вот прям моя баба, Дашунь, тебе налей рюмочку – и ты на все готова, а хозяйка какая… Катюшу б здесь в школу отдали, а Славку б твоего в Ставрополь отправили… ну, там, на скрипке… или на чем он лабает?

– Лабает? В Ставрополь? Да ты в своем уме, Степан? Где ты, а где мой Славочка! Его Москва ждет, весь мир его ждет! – Она бросила стальной взгляд, от которого Степан мгновенно отрезвел и почувствовал себя нищим актером, сыгравшим за рубль ролюшку и выброшенным на улицу пинком под зад.

Дарья Сергеевна вымыла посуду и ушла спать в сени к детям. Степан остался один, допил бутыль и уснул, уткнувшись в миску с остывшими варениками.