Недоинтеллигентность

Первый эпизод с детским садом, с которого я начала своё печальное повествование, когда меня хвалили, и мамочка радовалась, – ба-а-альшое исключение из правила. Мама посетила мой детский сад. Где-то бегемот издох. Ведь правило было таково: всегда и везде, на все собрания и на все мероприятия, в театры и в кино, на ёлки и «отвести в гости» со мной ходил только папа. Мама – никогда. Я тогда воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. Мама всегда была занята (и это правда!). У мамы часто было очень плохое самочувствие (и это тоже правда). А с папой ходить, к примеру, в театр, было весело. Мы никогда ни о чём серьёзном не говорили, сплошные шуточки да баечки, обсуждение увиденного и просто пустой треп. А мама нас ждала дома с обедом. В общем, было здорово…

Правда, когда я выросла, то поняла, что очень многого в культурном воспитании, какое бывает во всех столичных (и не только) интеллигентных семьях, я недополучила. Ведь папа не водил меня ни на выставки, ни в музеи, ну, может разок в Пушкинский, и то – безо всяких объяснений, а потому я мало что поняла и усвоила. Мамочка всегда говорила: надо интересоваться культурой, надо знать живопись. Конечно, надо, кто ж спорит. А как?

Я с огромным интересом разглядывала художественные альбомы, что были у нас дома. Кстати, любопытный момент: как только я лихо заболевала – с температурой и плохим самочувствием, сваливалась так, что меня укладывали в кровать под тёплые одеяла и в шерстяных носках – я тут же просила дать мне все эти альбомы и часами разглядывала репродукции. Часами! И так каждую болезнь. Мамочка очень радовалась и с гордостью рассказывала об этом всем. «Ребёнок интересуется классической живописью!» Ну да, я интересовалась… Но дальше-то что? В конце концов, я выучила наизусть все имевшиеся в доме картинки. И постепенно охладела к этому. Но чтоб хоть раз отвести меня в Третьяковку, такого не было к моему несчастью. Справедливости ради отмечу, что и сами родители ни по каким музеям сроду не ходили. Не спрашивайте, почему. У меня нет ни объяснения, ни предположения, кроме одного: не очень-то им самим хотелось. Ибо у мамы был один бог – книги. Она искренне считала, что оттуда можно почерпнуть всё, любое знание, любое образование.

Мамочка всегда считала себя очень культурной женщиной. Пожалуй, на фоне посещавшей наш дом «интелихенции», большинство из которой были примитивной образованщиной (провинциалы, командировочные из глубокой периферии, московские недоучки), она могла слыть интеллектуалкой и энциклопедисткой. Ведь на самом деле книг ею прочитано было… сказать – много, значит, не сказать ничего. Она прочитала ВСЁ, что возможно, всё, что попадалось ей на русском языке. Но если говорить о живописи…

К нам в дом приходят люди и аж приседают.

– Ах, какие картины! Боже, сколько у вас картин, это же просто галерея! Ах, искусство…

Искусство приобреталось в Измайловском парке по сходной цене. Например, «глубокомысленная» картинка, на которой изображен стол с рублем и мелочью и запиской «Купи молока и хлеба». Или кривой очкастый интеллигент и подпись «Кто не пьёт пива, тот смотрит криво». Пошловатые пейзажи, какие-то якобы натюрморты. Ну, и разумеется, сколько-то изображений Христа (а то как же без него!).

После одного из ремонтов в родительском доме, когда я уже жила отдельно со своей семьей, в их гостиной появилась чудовищно бесвкусная люстра с висюльками под богемский хрусталь. М-да, получается, что лучше было тогда, когда выбора в магазинах никакого не было: бери, что дают… Тогда хотя бы не приходилось предъявлять миру свой вкус, вернее, полное его отсутствие… Но, собственно, кому предъявлять-то? Впрочем, и вкус – откуда бы он взялся? Из шахтёрского посёлка? Или из книг? Не-а, так не получится никогда. Как говорится: девочку можно вывезти из провинции, но вот провинцию из девочки…

Бедная моя мамочка! Она даже не подозревала о себе такое. Хотя, возможно, в этом она счастливейший человек, убеждённый в том, что он и есть носитель Культуры и Знания.

Мой любимый человек постоянно водит теперь меня по лучшим музеям, я своими глазами вижу шедевры из «Огонька». Он терпеливо мне рассказывает, объясняет, втолковывает… Ну что ж, лучше поздно, чем в другой жизни… Но как же мне стыдно…

А ещё с детства я страшно любила рисовать! Так же страстно, как человек без слуха любит петь. Вот уж чего мне нельзя было делать ни в коем разе, так это пытаться что-то изображать с помощью карандаша или красок. Поразительная бездарность! Зато много и с любовью портила бумаги… Будучи совсем ребёнком и не зная, что же я могу подарить любимым родителям на дни рождения или другие какие праздники, я всегда рисовала им картинки. Ну, и подписывала, конечно: «С Днём рождения, любимая мамулечка!», «С 23 февраля тебя, дорогой папочка!». Однажды я услышала, как мамочка накануне какого-то 8 марта сказала папе: «Опять она нарисует какую-нибудь каляку-маляку, чтобы отделаться!»

Отделаться? Я немного растерялась тогда… А что же ещё я могла подарить? Как? Так и остался этот вопрос для меня непостижимо таинственным: что мама имела в виду? Что ей надоели мои рисунки? Или… Или я просто её так сильно раздражала?

Всё-таки мамуля ошибалась насчет универсальности книг как метода познания и образования: проплешины в знании изобразительного искусства, к примеру, у меня страшенные. И не только в знании… Я их всё-таки уже не так чувствую, картины. Они не вызывают у меня тех ощущений, какие были тогда, в детстве, в гриппе, в пледе и носках. Я к ним намного более равнодушна. Сейчас пытаюсь заполнить этот стыдный пробел. Пытаюсь… Сейчас…

Открывать заново жизнь в моём возрасте? Вообще впервые понять, что такое жизнь и научиться (нет, пока не научиться, но учиться, быть в процессе познания)… сейчас будет смешно до колик… учиться слышать пение птиц, чувствовать запах цветов, разглядывать оперение пташек и следить за их повадками, такими, оказывается, разными у разных пород… Учиться нюхать воздух и ощущать разницу между воздухом, напоенным разнообразной зеленью и совсем другим запахом дыхания моря, соседствующего с мёртвой пустыней. Мир потрясающе разнообразен, интересен и достоин того, чтобы жить! Боже, осознать это в полной мере после сорока – сколько потеряно времени! Как бездарно прожита большая часть жизни.

Я научилась, наконец, смотреть не только под ноги, но и вверх, на небо. А там, оказывается, звезды и такая игривая луна, которая все время меняется, кокетничает, подмигивает, почему-то выглядывает днём во время царствования солнца… М-да, из меня просто сыплются банальности, как крупа из дырявого мешка! Но что ж поделаешь, если в моей жизни это всё – открытие, большая новость.

…Мы гуляем по Риму, и моментами я не могу сдержать слёз – слёз восхищения перед этой божественной красотой вечного города. На каждом сантиметре – потрясающие исторические памятники, будто рукою волшебника чудесным образом вписанные в ландшафт удивительной природы! Никогда не знала, что бывает такая красота! Хочется встать на колени и поклониться до самой булыжной мостовой то ли древним римлянам, то ли местным ботаникам, то ли маэстро Бернини, то ли всей Италии, то ли всё-таки богу…

Людям должно быть со мной комфортно.

А мне с ними?

Мы с мамой очень часто и подолгу вели беседы на общеморальные, нравственные, весьма и весьма высокие темы. Главный пафос маминых речей всегда был таков: человек должен быть безупречен в своем поведении по отношению к другим людям. И ещё, очень важное: мама признавалась не раз, что в воспитании сына и дочери главной её целью было, чтобы людям рядом с её детьми было хорошо, приятно, комфортно. У меня просто дух захватывало от такого понимания родительского долга. Я восхищалась и даже не задумывалась над тем, где в таком прекрасном раскладе помещается мой комфорт, моё счастье? Каким оно виделось мамочке? Но я вообще-то не была склонна к критическому анализу маминых чувств и мыслей: они для меня были, как для правоверного христианина Библия – непререкаемы, некритикуемы, но принимаемы, как истина в последней инстанции.

Мамочка больше всего на свете боялась, что её дочь может быть кому-то в тягость, может как-то мешать. Всякий раз среди людей я ловила на себе её «страшные» глаза: мол, не болтайся под ногами ни у кого, веди себя тихо, не возникай. Я всячески старалась прислониться куда-нибудь к стеночке, желательно слиться с ней и не дай бог не попасться лишний раз никому на глаза. Наверное, мама была права: дети не должны мешать взрослым и вообще это правильно – воспитывать человека так, чтобы он прежде всего думал об окружающих, а уж потом о себе. Что-то мне это напоминает… А-а-а! «Прежде думай о родине, а потом о себе!»

Недавно мне в голову пришёл образ, который меня сильно позабавил: мама всегда хотела, чтобы я была чем-то вроде прокладки или подгузника для окружающих людей, то есть, чтобы я была для них удобна и создавала комфорт. Ну, и очевидно, играла ту же роль. А после использования меня можно было бы просто выбросить. И я не должна роптать: главное – быть нужной людям. По-моему, очень неплохой слоган для рекламы прокладки как бы от имени прокладки. С крылышками.

Вот с тех давних-предавних пор сидит это теперь накрепко в моей натуре: я – мешаю, я – лишняя, я – хуже других. Не умею отстаивать свои права, ибо на подкорке у меня записано: нет у тебя прав, тварь дрожащая! С людьми строить отношения совершенно не могу: либо сразу начинаю сооружать изо всех сил барьеры, выпускаю на всякий случай иголки, как дикобраз (меня же могут, просто обязаны обидеть, и правильно!), либо, наоборот…

«Ой, вы такая милая! Как с вами приятно общаться! Сразу видно хорошего человека! Давайте дружить!» – говорит мне некто, и я кидаюсь бездумно в распахнутые объятия чуть не со слезами благодарности: боже, я понравилась, значит, я буду любить этого человека до скончания веков! А потом, понятное дело, очередные грабли по лбу. Поэтому теперь предпочитаю в принципе держаться от людей подальше. Я не знаю, как с ними жить в гармонии и согласии.

Смешно: в любом заведении (ресторане, отеле, магазине, поликлинике) я всегда на уровне подсознания убеждена в том, что я – не главный, не лучший и вообще неправильный клиент, а все прочие – как раз те, кого необходимо обслужить в первую очередь. Опять же: поражаю, злю моего любимого, когда в любой ситуации начинаю пятиться и приговаривать: «да, ладно-ладно, ничего, я подожду, ради бога, мне ничего не нужно…» – вот так бормочу и отступаю. Отступаю, уступая свои права, абсолютно такие же, как у всех прочих. Могу развернуться и вообще быстро-быстро уйти. Мне проще остаться голодной, не принятой врачом, не поселенной в номер, чем нормальным образом заявить о своих абсолютно законных правах.

– Чем гордишься-то? – кипятится любимый.

Господь с тобой, родной, какое там горжусь! Ненавижу себя, презираю, но…

…Да, в тот далекий страшный год имени «тройки по труду» жизнь моя изменилась кардинально, стала совершенно иной. Главным её наполнением, её господином, повелителем, начальником и генералиссимусом стал страх. Я ещё не знала тогда, что страх может расползаться в разные стороны, давать неравномерный рост то влево, то вправо, может ползать по организму, вызывая то тут, то там всякие ощущения: боли, тошноты, ломоты, что он может мигать, как красная сигнальная лампочка в самом центре мозга, может затыкать изнутри уши и заливать чем-то серым глаза… Всё это я узнáю, непременно узнáю в течение грядущих лет, долгих лет страха. Конечно, если бы мамочка догадалась тогда, что со мною произошло, наверное, она приняла бы какие-то меры, что-то попыталась бы изменить. Ведь это же ужасно, нестерпимо, когда твой ребёнок так страдает. Любимый ребёнок… Вот, возможно, здесь ошибка в моих рассуждениях. Любимый… Я ни в чем не уверена…

Свой страх я считала заслуженным – я же реально провинилась! Я обожала маму и до смерти боялась потерять её любовь или спровоцировать её нездоровье, плохое настроение, слёзы. А потому я до резей в животе стала бояться школы, контрольных, отметок, вызовов к доске – в общем, всего того, что является нормальной каждодневной школьной жизнью. Таким образом, школа (и музыкальная тоже!) превратилась в мýку. В наказание. В ежеутреннюю пытку болью и тошнотой.

Иногда я не выдерживала и бросалась к любимой мамочке на грудь:

– Мамуля, ведь всё будет хорошо, всё будет в порядке? – а зубы мои стучали.

– Да, конечно же, ты чего, доча? – недоумевала мамочка, гладя меня по голове. Этого мне хватало для успокоения. Минут на десять. Очень скоро я опять начинала слышать стук собственных зубов…

Мамочка иногда страшно удивлялась:

– Не понимаю, что с Катькой произошло? Была малышкой такой храброй, везде лезла первой, ничего не боялась. Я так радовалась, что у меня такой незакомплексованный, в отличие от меня самой, ребёнок…

Ох, мамуля, и тут я не оправдала твоих ожиданий! Прости…

Наверное, тогда же из жизни ушла радость. Вот та обычная детская щенячья радость, которая ПРОСТО ТАК. Если козырнуть музыкальными терминами, то можно сравнить наступившее у меня состояние с режущим слух диссонансом, когда, к примеру, вы играете гамму до мажор и с какой-то дури вдруг жмете на соль-диез, которого быть не может в этой гамме. Вот такой «диссонансной» стала моя жизнь: она «звучала» неправильно, некрасиво, резала слух, глаз и все прочие органы и чувства.