– За кого вы меня принимаете? – Крайнув с достоинством военачальника пошагал в первый ряд. Занял центральное место напротив приглашенных гостей и удовлетворенно подал знак остальным. Мариуш и Яуген наблюдали, как толпа хулиганов молча вливается в зал и распределяется вдоль стен, словно отряд охраны на футбольном матче. Никто из них не сел, но ни у кого не было в руках палки или иного оружия. Только сосредоточенные мины бритоголовых говорили о готовности к атаке. В зале воцарилась тишина. Притихшие националисты казались гораздо более опасными. Самые смелые из белорусов не решались даже пикнуть. Погас свет, появились титры, из динамиков громыхнули первые такты военного марша. Вдруг пленка оборвалась, повисла тишина. Снова загорелся свет.

Воспользовавшись паузой, Мариуш выложил фото колонны скинов на своей страничке и удовлетворенно наблюдал, как стремительно растет число лайков. Яуген еще перед выходом отключил звук в своем телефоне и положил камеру на колени, незаметно нажав на кнопку записи. Он напряженно пытался понять, как могут развиваться события. Толпа была очень большая, а хайнувские патриоты представляли собой горстку учащихся гимназии да пару пэтэушников, которым больше хотелось выпустить пар во время драки, чем бороться за идею. Яуген знал их всех и видел сейчас в зале.

Его беспокоило другое: в сегодняшнем сопровождении Крайнува присутствовали визитеры из Белостока, Вельска Подляского и даже Кракова. Спортсмены-нацисты. Люди, которым наплевать на патриотические ценности и которые просто любят помахать кулаками. Яуген знал об этом лучше, чем кто-либо другой, потому что год назад снимал о них фильм для одного телеканала. Он провел рядом с ними почти полгода и знал их методы. Поэтому сейчас, глядя на тесную колонну бритоголовых вдоль стены «Шахтера», он чувствовал, что пахнет жареным. Даже если сегодня у них получится выйти целыми из этой переделки, то взрыв все равно неизбежен. Это лишь вопрос времени. Они с Мариушем решили поговорить об этом по дороге в Вельск. Его нюх подсказывал ему, что вскоре о маленьком городке под названием Хайнувка услышит вся страна. И на этот раз дело будет не в фестивале церковной музыки на телеканале «Полония». Это будет прайм-тайм. Все информационные программы будут греметь лишь об этом, а в бегущих строках появится надпись: польско-белорусская война. Он был в этом почти уверен.

Корч уже, видимо, вышел из Фейсбука, потому что махал телефоном перед глазами Яугена, а лицо его совсем побелело.

– Что? – прошипел он.

– Полиция была здесь, но уже уехала. Ищут какую-то подозреваемую, – пояснил Мариуш. – Только бы стекла в машине не разбили. Отец меня убьет.

– В случае чего, все будет снято. – Яуген развалился в кресле и показал, будто снимает на камеру.

Несколько лысых сразу же запротестовали. Марыся жестом предложила оператору положить камеру. Потом соединила руки как для молитвы и вытянула губы «клювиком».

– Я пошутил, Маня. – Яуген пожал плечами и нагнулся к Корчу. – Увидишь, сегодня ничего не будет. Это пока только демонстрация силы. Погром состоится в следующий вторник, если не подвернется более подходящего случая. Но повод для драки они уже ищут. Будь осторожен, выбирай выражения.

– Если что, за сценой есть боковой выход, – шепнул Корч. – Не хватало, чтоб мне разбили рожу прямо накануне предвыборной кампании. Машина будет на задней улице, возле церкви. Ищи меня там.

Яуген махнул рукой.

– Прорвемся. Главное, чтоб ты меня тут не бросил, трусишка, – пробормотал он, а потом указал куда-то пальцем.

Корч удивился, увидев в толпе националистов Асю Петручук. Она была дочерью его друга, который, взамен за помощь в получении контракта на строительные работы в городской управе, частично финансировал его предвыборную кампанию. Один из бритоголовых галантно отодвинулся, освобождая девушке место. Было видно, что наследница Петручука прекрасно себя чувствует в компании этих людей. Они похлопывали ее по плечу, относились по-свойски. Она зарделась, когда Заспа – неоднократно судимый за нарушение порядка во время выступлений старосты и обзывание его стукачом, коммунякой и красным пауком – отдал ей свою рубашку в клетку от Фреда Перри. Ася охотно воспользовалась предложением и встала на освободившееся место, с которого было лучше видно сцену. Яуген Пашко, видимо, читал мысли Корча, потому что наклонился к другу и заявил:

– Молодая совсем. Кровь бурлит. В таком возрасте все хотят воевать.

– Лучше бы она у нее бурлила в рамках Автономного движения Полесья. Нам пришлись бы очень кстати такие деятели. Андрей обещал мне ее в помощники, а тут на тебе. Так мы Малую Беларусь не создадим.

Пашко рассмеялся.

– Ведь этой партии нет. Не так давно, в интервью, ты отказывался от того, что хочешь передвинуть границу.

– Малая Беларусь пока не существует, но дай мне лет пять. Она будет. Автономное движение Полесья – это я. Пока лучше стартануть с Корвином-Микке. Мы с ним единогласны по многим вопросам.

– Белорусский фашист.

Красивое лицо Корча осветила широкая улыбка.

– И к тому же очень результативный.

Свет погас. На экране наконец появились первые титры и название: «Яко и мы отпускаем».

* * *

У ресторана «Царский» не оставалось мест, поэтому Романовская припарковалась на обочине и около ста метров прошла пешком. Башня старого железнодорожного вокзала, в которой молодожены должны были провести первую брачную ночь, была украшена живыми красно-белыми цветами, образующими белорусский орнамент. Романовская прошла мимо не останавливаясь. Башня не вызывала у нее такого восторга, как у постоянно толпящихся возле нее туристов. Некоторые выходили из машин и делали селфи на ее фоне. У Кристины это надрывно разукрашенное строение ассоциировалось, в лучшем случае, с мрачным замком Синей Бороды.

На рельсах стояли отремонтированные локомотивы, приспособленные под ресторан, отель и банкетный зал. Несмотря на размеры и разбросанность комплекса, Романовская быстро догадалась, где будет проходить предсвадебный обед. У нее не было при себе приглашения, но она подумала, что вряд ли их будут проверять. Судя по маркам автомобилей, припаркованных у ресторана, в «Царский» прибыли сливки местного общества. Перед входом в бывший вокзальный зал ожидания стоял хор из двадцати человек. Вместе с молодым баянистом они ждали сигнал, чтобы начать припевки. Хор еще не издал ни звука, но Кристина уже знала, что голова у нее точно разболится.

Официантка с прической чеховской героини присела в зачаточном книксене при виде появившейся в дверях Романовской. В ответ на предложение раздеться, Кристина испепелила ее взглядом. Несмотря на то что она была не в мундире, ей даже в голову не пришло напялить на себя какой-нибудь праздничный туалет, как, несомненно, сделают жены местных царьков. Черные узкие брюки, белая рубашка, с расстегнутыми тремя верхними пуговицами и смокинговый пиджак все равно выдавали ее принадлежность к слугам порядка. Спортивные наручные часы оставались на руке. Единственными дамскими элементами ее наряда были туфли на шпильке и лак для ногтей, которым она воспользовалась по случаю сегодняшнего торжества.

Интерьер был оформлен с большим вкусом. Стиль дореволюционной России дизайнеры воссоздали с музейной точностью. На столах – вязаные салфетки, кипящие самовары. Стены украшены картинами и фотографиями той эпохи, иконами. Никакого кича и перебора. Романовская была здесь как-то раз по работе и запомнила, что за чай с вареньем, грибной суп, блины с икрой и кусочек творожника заплатила, как за недельные покупки в супермаркете. Пирог, правда, хоть и не стоил таких бешеных денег, но просто таял во рту. Тогда ей хотелось уйти отсюда как можно быстрее, из страха испачкать накрахмаленную скатерть и понести за это материальную ответственность. Сейчас тот зал был пуст. Стулья стояли вдоль стены, открывая аутентичный паркет. Романовская догадалась, что завтра здесь будут танцы. В одном из боковых залов, предназначенных для камерных банкетов, мероприятие, судя по доносившимся возгласам, было в самом разгаре.

– Будь здоров, Гена! – услышала она тост, когда официантка открыла перед ней дверь.

Романовская поклонилась собравшимся. Несколько мужчин поднялись, чтобы поприветствовать ее. Она приклеила на лицо официальную улыбку и по очереди пожимала руки собравшимся. Неформальный совет старейшин был представлен семью мужчинами, занимающими почетные места за главным столом. Все они были зрелых, а некоторые даже преклонных лет.

Кристина сразу же узнала Адама Гавела, старосту района; Томаша Терликовского, бывшего начальника городской полиции по прозвищу Старый, кабинет которого она на данный момент занимала; Мундека Сулиму, хозяина кабельного телевидения, называемого Малым Дядькой из-за роста метр шестьдесят; Кшиштофа Сачко, директора частной клиники для душевнобольных «Тишина», а также Анатолия Пиреса, основателя лицея с белорусским языком обучения с его неизменным псом-сфинксом у ног, которому каждый из присутствующих кидал лучшие куски с барского стола. Шестого старца, одетого в поношенный залатанный костюм, но зато с залихватской бабочкой в горошек, она прекрасно знала, хотя они в течение последнего десятка лет не перекинулись даже и парой слов. Седой ежик на голове мужчины был густой, как у терьера. Он единственный из всех собравшихся был гладко выбрит, без усов, что еще больше подчеркивало его избыточный вес. Ему было лет восемьдесят, если не больше. Седьмое место пустовало. Приборы были чистыми. Кристина догадалась, что этот стул зарезервирован для жениха – Петра Бондарука. Однако гости неплохо веселились и без хозяина.

Те, кому, как и Кристине, выпала сегодня честь быть приглашенными в «Царский», могли считать себя избранными. Они занимали столы поменьше, поставленные вокруг главного, словно планеты Солнечной системы. На самом деле власть в городе держали семь старцев, а не фигуранты из городской управы или даже сам мэр. Это было известно всем, даже первоклассникам. Но надо признать, что большинство более мелких чиновников оказались сегодня здесь и были уже в изрядном подпитии. Кристину усадили за боковой стол, рядом с главным, спиной к известному ей оборванцу в бабочке.

Она осмотрелась. Рядом с ней искренне смеялся над шутками пяти белорусских советников мэр города. Потом она увидела трех сыновей Бондарука. Все как один с кислыми минами. Разумеется, рядом обнаружились: ксендз; четыре священника; вечно надутый и с бегающим взглядом директор белорусского радио «Рацыя»; добродушный как Лабрадор хозяин Рубль-плаца; директор тюрьмы, жена которого арендовала у города первый этаж белорусского музея под ресторан «Лесной дворик»; директор больницы, похожий скорее на пациента; и, наконец, пятеро предпринимателей, в основном конкурентов Бондарука, которые периодически поглядывали на пустое место за главным столом и конфиденциально перешептывались. Большинство гостей, по всей видимости, провели здесь уже несколько часов, судя по раскрасневшимся от выпитой водки лицам. Вдруг один из услужливых советников неловко пошатнулся на стуле и облил Романовскую красным вином. Она, правда, успела ловко отодвинуться и уберечь хотя бы белую рубашку. Содержимое бокала впиталось в мягкую обивку стула, пиджак и влилось в сумку.

– Какая реакция, – похвалил ее мэр. – Просто женщина-динамит.

– Я бы уже сидел весь в вине, – льстиво замурлыкал другой советник и принялся извиняться перед Романовской от имени коллеги. – Вапняк – слон в посудной лавке. Недаром спец по строительным делам.

– А ты, мой мальчик, не старайся так, – смеялся мэр. Он, кажется, веселился в этой компании активнее всех. – Если бы ты испортил блузку пани коменданту, пришлось бы тебя отстранить.

Романовская притворилась, что ей понравилась шутка. Она встала из-за стола, сняла пиджак и повесила его на спинку стула. Она хотела пойти в туалет, чтобы слегка подсушиться и проверить, как чувствует себя ее пистолет после стакана вина, но гостю, сидящему за ее спиной, как раз пришла в голову та же идея, потому что он отодвинул стул одновременно с ней и перекрыл ей выход.

– Дед Миколай. Мясник, – представился он хриплым голосом и уважительно поклонился.

– Нестерук и компания, – прозвучало из глубины зала. – Лучшая колбаса в городе. И сальтисон в кишке. Попробуйте, на блюде еще что-то осталось. Но с чесноком.

Опять смех.

– Мы знакомы, – ответила Кристина и протянула ему руку. – Кристина Романовская. Из полиции. Я немного изменилась.

Мясник принадлежал к поколению, которое женщинам руку не пожимало. Он взял ее за кончики пальцев и чмокнул, ко всеобщему веселью.

Официантка поставила перед Кристиной чистые приборы, налила водки в объемистый стакан. Стоя в самом центре пиршества, Романовская огляделась и поняла, что она тут единственная женщина.

В этот момент к самому младшему, субтильному и красивому сыну Бондарука – светловолосому Томику, подбежал официант. Он подал запечатанный конверт на серебряном подносе, а потом деликатно наклонился и что-то прошептал Томику на ухо. Раздались приглушенные возгласы.

Томик трижды ударил ножом по хрустальной рюмке. Несмотря на то что ему едва исполнилось двадцать, он был в курсе всех тайн и планов предприятия и считался правой рукой отца. Из-за этого братья Василь и Фион не переваривали его и объединились против любимчика в единый фронт. Однако если бы им пришлось бороться между собой за наследство, они утопили бы друг друга в ложке воды. Все сыновья Бондарука были от разных матерей.

– Все собрались. Можем начинать, – объявил Томик. Руки его подрагивали. Романовская думала: с перепою или от волнения? – Отец занят важными делами по бизнесу, поэтому попросил меня прочесть вам документ, содержание которого для меня тоже является загадкой. Я впервые вижу это письмо.

Он хитро улыбнулся и продемонстрировал печать на документе. Гости оторвались от еды. В течение какого-то времени никто не пил и не наливал. Всем было ясно, что отсутствие жениха сулит неприятности. Вдруг зазвонил телефон у главного редактора местной газеты. Сережа Миколаюк, шеф «Гостинца», вышел, держа аппарат возле уха и плотно закрывая ладонью трубку.

Томик вскрыл конверт, вынул лист писчей бумаги и быстро пробежал по нему глазами. Потом развернул его в сторону гостей, чтобы все могли убедиться, что текст довольно короткий и написан от руки. Бондарук не пользовался компьютерами, не вел электронную переписку. Все дела он решал лично либо по телефону. Номер его мобильного знали буквально несколько человек в городе. Даже иностранные бизнес-партнеры сначала связывались с его ассистентами.

К удивлению Романовской, текст был написан по-белорусски. Разумеется, она знала этот язык. Она жила здесь достаточно долго, чтобы выучить его. И все-таки слегка побаивалась, что во фразах посложнее нюансы ускользнут от нее, а переводить письмо на польский никто не собирался. Гости в нетерпении смотрели на молодого Бондарука, предчувствуя сенсацию.

«Я, Петр Бондарук, сын Станислава и Алины, рожденный в Залешанах в 1948 году, сегодня заключу брак с Ивоной Бейнар, двадцати пяти лет. Это будет мой первый и последний семейный союз. Если Бог даст мне еще детей, в чем я очень сомневаюсь, буду этому очень рад и позабочусь о том, чтобы они были обеспечены до конца своих дней, так же, как их мать и ее семья.

Я очень прошу прочесть это письмо полностью, до самой последней строки, в присутствии всех гостей. Несмотря на личное отношение каждого из вас к его содержанию. Я хочу, чтобы моя воля стала достоянием общественности, а это возможно лишь в присутствии городских властей.

Отдавая себе отчет в своей скорой смерти, заявляю, что с завтрашнего дня, уже в качестве мужа Ивоны Бейнар, я ухожу на заслуженный отдых. Буду удить рыбу, пить самогон на террасе и закусывать салом, игнорируя рекомендации кардиолога. Предприятие же я передаю в молодые руки, чтобы оно и дальше успешно развивалось.

Каждый из моих троих сыновей получит по нотариально подтвержденному документу, в котором будут перечислены унаследованные блага. Однако фабрикой, которая принадлежит как мне, так и всей здешней общественности, поскольку пилораму мы построили вместе, а я в течение долгих лет лишь развивал ее, должен руководить человек компетентный. Ни один из моих сыновей на эту роль не подходит. Томик хоть и образован, но труслив».

Томик запнулся. Откашлялся. В помещении стояла звенящая тишина.

– Не знаю, что себе думал отец, когда писал это письмо, – сказал он по-польски.

– Отец приказал читать, так читай, братишка, – поддел Томика Василь.

– Ты сам этого хотел, – буркнул младший брат и снова распрямил лист.

«Фион спустит все деньги на юбки, а Василь никогда не интересовался фабрикой, поэтому и сейчас я не стану его принуждать. В связи с этим со всей ответственностью заявляю, что свое имущество я решил передать моему четвертому внебрачному сыну. Все присутствующие наверняка знают его. Это редактор Миколаюк. Сережа, извини, что ты узнаешь об этом таким образом. Такова была воля твоей матери».