Предисловие

Интерес к германскому офицерскому корпусу и роли, которую он сыграл в истории Германии, был особенно значителен в десятилетие, последовавшее за окончанием Второй мировой войны. Союзники стали свидетелями почти невероятного сочетания архаичного общества и высокой военной эффективности его армии. После неудавшегося покушения на фюрера 20 июля 1944 года мир получил первое представление о моральной и политической дилемме, перед которой оказались передовые члены этого общества. Последующий суд над военными преступниками позволил проследить, как происходил отход от принципов чести и воинской доблести, которые исповедовались в течение почти двухсот лет и на основании которых базировалось привилегированное положение офицерства по отношению к большинству немецкого народа.

Со временем интерес к побудительным мотивам немцев в годы Второй мировой войны значительно уменьшился. Но в мире произошло множество других событий, напомнивших, насколько часто и повсеместно возникает в обществе вопрос взаимоотношений между гражданскими и военными, чему Германия служит лишь одним, хотя, возможно, и наиболее доказательным примером. Как в эпоху огромной социальной подвижности могло возникнуть и сохраниться нечто столь закостенелое, как офицерский корпус? Как ему удавалось, реагируя на различные социальные и политические события, сохранять при этом присущую ему сплоченность? Как контролировался его состав? Какие факторы играли главенствующую роль в деле его образования и какова была допустимая степень его политической автономии? В государствах, где гражданская власть либо традиционно была слабой, либо незадолго до этого была грубо попрана, подобные вопросы могли возникать неизбежно. Поэтому история германского офицерского корпуса может вызвать интерес не только у историка, изучающего Германию и ее войны, но и у социолога, занимающегося проблемами организации человеческого общества.

Знаменательно, что первое издание книги доктора Деметра (переработанное издание которой представляется сейчас читателю) должно было выйти в 1939 году. Пепел Первой мировой войны уже остыл, пламя Второй еще не разгорелось, рейхсвер не играл явной роли в политике республики, и тем не менее было очевидно, что взаимоотношения германского офицерства с остальной частью общества ставили вопросы, которые по своей важности и сложности вполне заслуживают внимательного изучения современными историками и социологами. Нисколько не умаляя проницательности и профессионализма доктора Деметра, можно отметить, что его задачу облегчал тот интерес – доходящий порой до одержимости, – с которым относились к этим вопросам в Германии в последние сто лет – от Шарнхорста^[1] до Людендорфа^[2]. Информация о социальном происхождении офицеров уже была аккуратно собрана. Чтобы собрать аналогичные сведения по французской и американской армиям, потребовались трудоемкие исследования, а по британской армии таких сведений нет и до сих пор. Начиная с тяжелых дней Йены и пьянящих, хотя и противоречивых, событий «войн за освобождение Германии», германское офицерство непрерывно занималось самоанализом, каждое поколение заново определяло для себя свою сущность и предназначение и искало пути их реализации в постоянно меняющемся мире. Не стоит искать в истории британских или американских вооруженных сил примеров столь постоянного критического самоанализа. Ближайшая аналогия, которую можно найти в Британии, – это англиканская церковь во времена Джона Генри Ньюмана^[3]. Но если свойственный Оксфордскому движению^[4] романтический интерес к прошлому разделяла лишь небольшая, хотя и влиятельная группа людей, то не менее анахроничные взгляды Эдвина фон Мантейфеля^[5] и его кружка приобрели значительное политическое влияние и сохраняли его достаточно долго.

Ибо, подобно англиканской церкви, германский офицерский корпус в XIX столетии отчаянно противостоял духу нового времени. Социальная структура, созданная с учетом потребностей XVIII века, становилась все более архаичной. Великий курфюрст, Фридрих-Вильгельм, в XVII веке сформировал свое офицерство преимущественно из бедных дворянских семей из-за Эльбы. Происходившее там закрепощение свободного крестьянства выработало у местных землевладельцев привычку к власти, грозившую династии большими неприятностями, если бы бедность не заставляла дворян быть благодарными за любые должности, военные или гражданские, которые династия могла им предложить. Проблема беспокойного мелкого дворянства, поразившая Европу в XVI веке, была решена привлечением его на государственную службу. Но, как и все браки, это соглашение потребовало обязательств от обеих сторон. Взамен на готовность служить королю и носить королевский мундир, юнкера потребовали, чтобы королевские должности доставались только им одним – требование, которое с не меньшим успехом выдвинуло французское дворянство. Фридрих Великий согласился на это сразу же, как только завершилась Семилетняя война и появилась возможность положить конец чрезмерному разрастанию армии, возникшему в годы, когда стране грозила опасность. Средние классы были слишком ценны для него как источник дохода, чтобы позволить им узурпировать дворянскую привилегию военной службы. В последние десятилетия XVIII века прусская армия, как и предреволюционная французская армия, превратилась в почти неприкрытую систему денежных пособий для высших классов, и это в то время, когда развитие военной науки потребовало от тех, кто воплощал ее в жизнь, нового типа профессионализма и когда изменения в социальной и политической обстановке поставили под сомнение всю концепцию армии как продолжения королевского двора и инструмента династической воли.

В сознании великих прусских военных реформаторов – Шарнхорста, Бойена^[6], Клаузевица^[7] – военные, социальные, политические и моральные побуждения были тесно связаны. В их представлении офицеры не могли больше оставаться королевскими слугами, получающими свои должности по наследству, но должны были стать вождями сражающейся отчизны, заслужившими это звание благодаря профессиональным качествам и силе духа, основанной на глубоком понимании мира, которое может дать лишь образование. Бойен, когда у него, как у военного министра, появилась возможность по окончании Наполеоновских войн преобразовать офицерский корпус прусской армии, надеялся превратить офицерство в национальную элиту, отбираемую с помощью экзаменов без учета происхождения. Это же требование мы находим в предложениях франкфуртского парламента^[8] 1848 года. Но идея введения таких экзаменов показалась консерваторам оскорбительной, они посчитали, что такая система приведет в офицерский корпус множество нежелательных элементов и, что еще хуже, многие достойные молодые люди не смогут в него попасть. Она, по выражению Вильгельма I^[9], породит «дух и характер совершенно отличный от того, что был до сих пор». То, что такие перемены могут быть политически опасными, а также социально нежелательными, стало ясно в 1848 году, когда отношение офицерства, которое было буквально plus royaliste que le roi («большие роялисты, чем сам король»), стало решающим фактором в поражении революции. В 1861 году наблюдались дальнейшие протесты против обязательного высшего образования для офицеров, как способного привести к «радикальным изменениям в характере офицерского корпуса». Возникал существенный вопрос: поведет ли новое офицерство себя так же, как старое в 1848 году?

Если оставить в стороне политические намеки, то сам спор, между сторонниками образованного офицерства и теми, кто предпочитал «характер», выработанный предположительно хорошим воспитанием, был свойственен не только Германии XIX века. Каждый, кто связан с военным образованием, увидит из исследований доктора Деметра, со сколь давних пор ведется спор о том, как следует готовить будущих офицеров. «Военные школы не академии, и нас здесь волнует не столько «наука», сколько непростая задача ознакомить молодых людей с основными принципами войны и, так сказать, с приемами ремесла». Так было сказано в меморандуме генерального инспектора военной подготовки и образования Пруссии в 1890 году, но схожие взгляды высказывались и в более близкое к нам время. В военных кругах, как в Британии, так и в США, все еще широко распространено было мнение, что все решает воля, а не интеллект.

Но к концу XIX века растущая потребность в большом количестве офицеров для службы в «миллионной армии» фон Шлиффена^[10] уже не оставляла консерваторам возможности сохранить офицерский корпус как социальную элиту: реформаторы должны были превратить его в элиту интеллектуальную. В 1890 году глава военного кабинета – чиновник, отвечающий за поддержание высокого уровня офицерского корпуса, в частных беседах признавал, что вступительные экзамены следует рассматривать лишь как формальность. «Главное – поскорее нацепить на них военную форму». Его преемник на этом посту в 1909 году считал, что заполучить достаточное количество квалифицированных офицеров невозможно, но добавлял: «Я не считаю это большой бедой, пока возобновление армейского духа не прекращается». И хотя прежнее дворянство не желало знаться с сыновьями банкиров, адвокатов и купцов и даже прилагало усилия, чтобы избежать общения с ними, образуя особые элитные подразделения (и такое происходило не только в Пруссии), оно больше не могло отвергать их как политически ненадежных. Те самые классы, среди которых в первой половине XIX века были так широко распространены либеральные и радикальные взгляды и которых допустили в армию лишь в тяжелые 1808—1814 годы (и очень быстро выгнали оттуда), после 1870 года почти поголовно стали сторонниками династии и режима. Они шли на унижения, чтобы пристроить своих сыновей в престижные полки и при всяком удобном случае наряжались в резервистскую форму. Когда Вильгельм II формально открыл для них двери офицерского корпуса своим императорским указом в 1890 году, старая гвардия почти не протестовала. Новобранцы с радостью восприняли существовавший порядок и пошли еще дальше в поддержании всех прав и привилегий, которые этот порядок им гарантировал.

Такое разбавление не изменило статуса офицерства как своеобразного класса самураев, первого сословия на земле. Этот статус был очень сложным, и нелегко отделить историческую реальность от романтических мифов, которыми офицерство было окутано в первую половину XIX века. В XVIII веке положение офицера-дворянина – полновластного хозяина в своих владениях, но при этом находящегося на службе у короля – казалось относительно ясным. В 1830-х и 1840-х добавляется давняя практика. Офицер теперь не только «королевский слуга», готовый сражаться за своего монарха, как предписывала ему феодальная верность, скрепленная клятвой перед Богом. Но он также и член самоуправляемого ордена, гильдии, напоминающей ландскнехтов XVI века с их сложным профессиональным кодексом поведения или даже больше – квазирелигиозный рыцарский орден типа Тевтонского. В мире, где все время происходят неприятные перемены, те члены офицерского корпуса, которым хватало для этого образования, подбадривали друг друга порциями плохо перевариваемого исторического вздора. Точно так же, как в Англии апостолы Оксфордского движения в это же время смущали своих более благоразумных коллег, убеждая их, что церковь, которой они служат, – видимое тело Христово на земле. Сомнительно, чтобы идеи Мантейфеля встретили более радушный прием – в заметках принца Фридриха-Карла, обладавшего превосходным здравым смыслом, не содержится никаких намеков на это. И все же понятие офицерского кодекса чести есть нечто, отличное от требования подчиняться приказам. Чувство принадлежности к независимой, самовоспроизводящейся корпорации, в дела которой опасался вмешиваться сам король, не говоря уже об остальных, нетерпимой к любопытным взглядам и презирающей жалобы посторонних, становилось год от года все крепче. Личная преданность монарху, совершенно анахроничного рода, стала еще больше подчеркиваться с ростом опасности, что военные вопросы могут быть переданы в ведение рейхстага. Попытка не допустить вмешательства демократического процесса в вопросы обороны не была чисто прусским феноменом, но нигде больше такие попытки не предпринимались более последовательно и с большим успехом.

И все же офицерство не могло быть изолировано от общего направления общественного развития XIX и XX веков. Данное в 1911 году предупреждение офицерам, чтобы они не посещали дневные чаепития в крупных берлинских отелях, поскольку там собирается очень разношерстная компания, – отчаянная попытка консерваторов противостоять времени. В армии, размещенной в своей стране, в непосредственном и неизбежном контакте с гражданским населением, офицеры заключали браки и посылали детей в школу, что не позволяло им жить изолированным гарнизоном. Изменения в социальной структуре или политическом климате рано или поздно затрагивают и армию, хорошо это или плохо. С этим столкнулся фон Зеект, когда он попытался воссоздать офицерский корпус после Первой мировой войны. На одно краткое десятилетие создалось впечатление, что ему удалось достигнуть всего, к чему стремились его предшественники. Благодаря принудительному сокращению численности армии до крошечных размеров он смог настоять, чтобы офицеры отбирались в соответствии с самыми высокими стандартами не только по происхождению, но также и по уровню образования и компетентности. Как и в других странах, дворяне стремились в армию, поскольку она оставалась единственной средой, где их нравы были уместны, и они по-прежнему могли жить как «джентльмены», уйдя в какой-то мере во «внутреннюю эмиграцию». К 1932 году одну треть всех офицеров составляли выходцы из дворянских семей. В то же время Зеект настаивал, чтобы все кадеты удовлетворяли, по крайней мере, университетским приемным требованиям, в то время как костяк в 1919 году он набрал из интеллектуальной элиты старой армии – сотрудников Генерального штаба, сохранить которых, как он писал, «означало сохранить дух армии».

Красноречивым свидетельством профессионального успеха Зеекта стали впечатляющие действия германских армий в начальный период Второй мировой войны. Но в своих политических начинаниях добиться успеха ему не удалось. Он хотел оградить старое офицерство от влияния демократических взглядов, даже несмотря на то, что у него больше не было под рукой монархии, способной внушить беззаветную преданность. На место верности монархии он хотел поставить верность идее государства. Рейхсвер, говорил он, должен быть «первейшим воплощением государственной власти». В том, что касалось вопросов внутренней политики, офицерство должно показывать пример неизменного нейтралитета. Но это требование было чрезмерным. С тем же успехом можно было требовать нейтралитета от французской армии во время Французской революции. Если в народе началось брожение, ничто не сможет оградить армейскую среду от проникновения в нее идей, споров и даже заговоров. Митинги приобретали значительно большее значение и влияние, чем дневные чаепития в берлинских отелях. Национал-социалистические идеи легко нашли себе дорогу в ряды старого рейхсвера. Когда Гитлер стряхнул с армии оковы и прием кадетов увеличился со 120 до 2000 в год, все усилия по ее изоляции стали тщетными, и более старшее поколение офицеров было сметено мощным и чуждым им приливом.

Интересно наблюдать, как один из офицеров старой школы, генерал фон Зенгер, вторил жалобам принца Фридриха-Карла семьюдесятью годами ранее. Зенгер писал, что «в тридцатых годах старшие офицеры не поощряли раболепства, которое в наше время стало правилом». Фридрих-Карл жаловался, что «подхалимаж не пресекается, а поощряется продвижением по службе, сплетням уделяется такое внимание, как если бы это были донесения секретной полиции… в настоящее время мы вынуждены смириться с ухудшающимся качеством нового пополнения офицерского корпуса». Военной бюрократии нельзя привить дух офицерского товарищества. Как можно ожидать от офицера джентльменского поведения, если ему больше не нужно быть джентльменом? Чтобы ознакомиться с этой проблемой в более приятной обстановке, читатель может обратиться к военным романам английского писателя мистера Ивлина Во.

Таким образом, офицерский корпус уже сорвало с привычных якорей, когда разразилась Вторая мировая война. Последующие заявления, что вермахт не принимал участия в нацистских зверствах, не выдерживают проверки, но сам вермахт был новым наростом, над которым старшие офицеры почти не имели контроля, в то время как военизированные образования, в больших количествах размножившиеся вокруг него, противоречили обещанию Гитлера, что вермахт будет единственной движущей силой Третьего рейха. Доктор Деметр продолжил свое исследование, включив в него последнюю трагическую и позорную главу из истории германского офицерского корпуса, но в 1939 году Гитлер полностью лишил его научной независимости, так что из этого получился лишь горестный эпилог истории, которая должна была закончиться в 30-х годах, когда офицерство оказалось встроенным в структуру Третьего рейха. После того одни офицеры вели себя порядочно, другие – чудовищно, а большинство просто делали, что могли. Лишенные защиты своей касты, они реагировали на продолжительный кризис, как реагировал бы на их месте любой другой, и из этого периода нельзя делать никаких обобщающих заключений. Мы можем только надеяться, что обычным людям, какова бы ни была их профессия или национальность, не придется снова проходить через подобный кризис.

Майкл Ховард