Год 1664

Старый костел страдал от холода и сырости, и, если с холодом каменные стены кое-как справлялись, то коварная влага так и норовила испортить роскошное убранство – золоченая лепнина покрылась тонкой пленкой плесени, на белоснежных стенах расцвели пятна, нарядный бархат обвис грязной тряпкой, а лицо Святого Петра изуродовала трещина. Жалко. Видно, придется менять статую, где теперь отыскать такого мастера, чтобы деревянный старик вышел почти как живой, с грустным лицом и скрюченными болезнью руками. Вайда любила Святого Петра. С самого детства она привыкла рассказывать молчаливому святому обо всех своих горестях и обидах, о том, как Боженька призвал родителей с Царствие свое, о том, как грустно живется в этом огромном поместье, где каждый занят своим делом, и никто не хочет играть с маленькой сиротой, как суров пан Януш, старый хозяин, как равнодушен Богуслав, его сын, как набожна немка Каролина, жена Богуслава… Деревянный Петр надежно хранил немудреные девчоночьи секреты, а вот теперь треснул и его, скорее всего, выбросят вон.

Как и саму Вайду.

– Матерь Божья, Пресвятая дева Мария, смилуйся надо мною, грешной, – девушка крестилась, не смея поднять глаз, ей казалось, будто все святые смотрят на нее с укоризной. Не имеет она права молить о снисхождении, да что там молить, она не имеет права даже на то, чтобы ступить на порог этого храма.

«Грешница, – одна единственная мысль билась в голове, – великая грешница». И нет ей прощенья, сколько не молись, ибо Вайда опозорила не только себя, но и весь славный род Камушевских. Не сиротку пригрел Януш – змею подколодную, на доброту предательством отвечающую.

Двенадцать лет росла Вайда под надежным крылом рода, двенадцать лет ее кормили, поили, одевали, и расцвела девушка красотою необыкновенной, даже Каролина, которая ничего, кроме Библии не замечала, и та сокрушалась: дескать, не Богом красота сия дана, от Диавола идет, чтобы искушать сердца людские.

Может, оно и так было, много ли радости с той красоты? Горе одно.

Сначала Богуслав, после смерти отца ставший хозяином поместья, задумал дурное – пожелал с женой, Богом данной, развестись да с Вайдой обвенчаться, и Каролина возненавидела девушку, не смогла простить той, ни предательство мужа, ни утерянную молодость, ни свою бездетность. Шипела Каролина, ругалась по-немецки, бегала к старухе-знахарке, что у леса обитает, за землей кладбищенской, чтобы Вайду со свету сжить, а, когда не получилось, прокляла разлучницу.

Сбылось проклятье.

– Едуть! – Звонкий мальчишеский крик разрушил хрупкий покой старого костела. – Паненко, едуть! – уже тише повторил паренек и, сообразив, где находится, бухнулся на колени.

– Далеко? – Спросила Вайда, слезы на глазах высохли сами собой. Поздно плакать.

– Так с Погорья гонец прискакал! – Мальчишка шмыгнул носом и покосился на деревянные фигуры в глубине храма, небось, станет потом рассказывать, как хорошо в костеле. Погорье… Это ведь совсем близко. Дрожащей рукой девушка отряхнула подол платья. Что ж, молитва не принесла облегчения, но прятаться Вайда не собиралась.

От судьбы не спрячешься.

Все было готово к приезду князя, замок словно очнулся ото сна, ожил, обрадовался, подобно тому, как старый верный пес радуется возвращению хозяина. Да только не было людям дело до той радости, в замке князя боялись, ибо нрав у него был отцовский – дикий, неистовый, потому и прозвали князя Туром. Вот и поглядывал дворовый люд на Вайду с сочувствием – не для кого уж не было секретом, что Богуслав, которого жена так и не порадовала к тому времени наследником, задумал просить у епископа разрешения на развод с немкой и венчание с юной красавицей. И вот Вайда понесла – и понесла не от князя. Жалели люди девушку, лишь одна Каролина не могла, да и не хотела скрывать своей радости. Не станет теперь князь развода добиваться, не станет жену законную позорить…

Богуслав влетел во двор замка, и Вайде показалось, будто сам Диавол явился по душу ее. Вороной Каян, княжий любимец, за которого Богуслав серебром по весу платил, задыхался от быстрого бега, тонкие ноги дрожали, а с черных, точно уголь, боков, падала кровавая пена – не пожалел коня князь, значит, и Вайде не стоит ждать прощения.

– Кто?! – От рева Богуслава вздрогнули каменные стены, но Вайда лишь покаянно опустила голову.

– Не гоже на люди сор выносить. – Тактично заметила Каролина, князь лишь заскрежетал зубами, алая пелена гнева застилала разум, мешала думать.

– Вон! Все вон!

Не нашлось человека, который осмелился бы ослушаться князя, двор опустел, и лишь обиженные лиловые глаза Каяна следили жестоким хозяином.

– Кто? – Повторил вопрос князь, и у Вайда против воли из глаз посыпались слезы.

А Каролина улыбается, тени скользят по костлявому лицу, гладят впалые щеки, нежно касаются тонких губ и стыдливой вуалью прикрывают волосы, щедро посеребренные сединой. О, сколь же ненавистно Вайде это лицо, и взгляд тяжелый, словно буро-зеленый валун, торчащий посреди двора.

Холодна Каролина, Библию в руках сжимает, а о милосердии и слыхом не слыхивала.

– Муж мой. – Но вот голос у нее красивый, теплый, словно солнышко в верасне, да только обманчиво то тепло, чуть зазеваешься, и застудит, заморозит до лихоманки.

– Если муж мой, – настойчивей повторила Каролина, – уделит мне одну минуту, я буду безмерно счастлива…

– Кто?! – Князь больше не кричал, но от его спокойствия становилось лишь страшнее.

– Адам, – ответила Каролина. – Сын Яна.

– Это правда?

Вайда молчала, да и что она могла сказать? Князь не станет слушать про то, как сладостно замирает сердце, предвкушая встречу с любимым, как весело и беззаботно поют соловьи, как одуряющее пахнет ночной воздух, а похожая на огромную жемчужину луна сама просится в руки.

Адам обещал подарить весь мир, вместе с луной, звездами и сказочно-прекрасным лесом, но, когда Вайда понесла, испугался. Сбежал в отцовское имение, надеясь там спрятаться от гнева князя, переждать грозу, но не вышло. Спустя три дня холопы Камушевского прямо в имении до смерти забили плетьми Адама – сына жмудского панцирного боярина. Старого Яна, пытавшегося вступиться за сына, князь зарубил лично.

А Вайду с того самого дня, как Богуслав вернулся в замок, больше никто и не видел, одни люди поговаривали, будто бы девушку князь отвез на болото, да и бросил там, другие – считали, что во гневе зашиб Богуслав несчастную, третьи про монастырь твердили, правду знала лишь Каролина, да еще вороной тонконогий Каян…

Доминика

Вы когда-нибудь танцевали танго? Танец обольщения, написанный самим Дьяволом? Музыка адским пламенем вливается в кровь, и невозможно устоять. Сердце клокочет в такт, а пол горит под ногами и, выгорев дотла, оборачивается пастью, дырой в бездну, и ты уже готова рухнуть, но спасает музыка и руки партнера. Он держит тебя, ты – его, и вдвоем вы парите над пропастью. Красиво, правда? А я так и не научилась танцевать танго. Грустно, тем более, что он умеет.

Он – это мой будущий партнер, не по танцам, а по жизни. Правда, сам он еще не догадывается об этом. Трудно судить, какие мысли бродят в его голове, да и не больно-то хочется. Я знаю главное: сегодня, восемнадцатого июля две тысячи шестого года он выходит. Откуда? Из тюрьмы. ИК-112 в городе Гловине. Общий режим. Шесть лет.

Я ждала его целых шесть лет. Всего шесть лет. Если бы ему дали двадцать, как он того заслуживал, все было бы иначе. Возможно, я бы вышла замуж и попыталась жить дальше, позабыв про него и про Лару. Но ему дали только шесть. Шесть лет за убийство человека! Смягчающие обстоятельства, видите ли, адвокаты, деньги, связи. Ничего, несмотря на все связи, он все-таки сел, я же позабочусь, чтобы этот гад расплатился сполна.

Когда мысль о мести только-только возникла, я слегка опасалась, что на шесть лет моей ненависти не хватит, что, стоит зажить своей собственной жизнью, и вся эта затея покажется глупой и никому не нужной. Но время научило меня ждать. И через два дня мы с ним встретимся. Два дня – это такая мелочь, по сравнению в шестью годами, но мне они даются особенно тяжело. Какой он на самом деле? Сильно изменился или остался таким же, как раньше? Шесть лет назад у него была самая замечательная улыбка в мире, и светло-серые глаза. А волосы темные. Не каштановые и не черные, а какого-то неопределенного цвета, к которому больше всего подходит определение «темный». Шесть лет назад я любила его тайной любовью глупой семнадцатилетней девчонки, искренне полагающей, будто весь мир создан в угоду ее чувству. А он любил Лару, мою старшую сестру, и, что гораздо хуже, она отвечала ему взаимностью. Тогда Лара казалась мне врагом, воплощением зла, разрушающим мое счастливое будущее, а, когда ее не стало, я растерялась. Как она могла бросить меня наедине с этим миром и моей личной трагедией?

Не хочется говорить об этом, мои тогдашние переживания останутся со мной. Теперь я совсем-совсем другая.

Мне тесно в квартире. Несмотря на сделанный прошлым летом ремонт, здесь все напоминает о Ларе. А по-другому и быть не могло: я все делала так, чтобы ей понравилось. Синие обои – Ларин любимый цвет, желто-зеленая абстракция на стене – моя сестра признавала лишь такую живопись, говоря, что изобразить елочку проще, чем формой и цветом передать чувства. Ей лучше знать, она сама была художницей. Была. И теперь могла бы быть, если бы не он. Шесть лет назад он отобрал у меня и Лару, и мою первую любовь – невозможно любить убийцу собственной сестры.

Это случилось здесь, в нашей – вернее, в моей – квартире. Помню все в мельчайших деталях. Я сидела на кухне, пила чай и плакала, жалея саму себя. Салаватов снова пришел к Ларе, а мне досталось куцее "привет", лучше бы он вообще меня не замечал. А Лара не в настроении, значит, поругаются. У Тимура характер взрывоопасный, да и сестра заводится с полуоборота. И точно, не прошло и десяти минут, как за стеной раздались крики, слушая их, я плавлюсь от удовольствия. Возможно, когда-нибудь ему надоесть ругаться с Ларой, и тогда он заметит меня. Я ведь лучше, я люблю его, и буду любить всю жизнь, и ругаться не стану, ведь Лара говорит, что я бесконфликтная. Словно прочитав мои мысли, Тимур орет:

– Мне это надоело! Я ухожу, навсегда, слышишь ты?

– Катись! – Отвечает Лара. Она гордая, она никогда не станет извиняться, даже если виновата.

Громко хлопает дверь, и в квартире воцаряется тишина. Я по-прежнему пью чай, надеясь, что сестра не заглянет на кухню: Ларе, когда она на взводе, лучше на глаза не попадаться. А Тимур вернется, он всегда возвращается и, обрадованная новой победой, моя сестра идет на уступки. Тихий скрип – открывается входная дверь. Значит, я не ошиблась, Тимур возвращается. Чтобы не слышать разговора – противно – засовываю в уши наушниками и врубаю плеер на полную мощность. Думаю о своем: куда поступать. Сестра настаивает на инязе, меня же тянет к медицине. Сколько я так сидела – не знаю, кассета закончилась, а учебник по инглишу не вызывал ничего, кроме отвращения. Задумавшись, я не сразу сообразила: за стеной тишина. Ушли? Когда? Куда? Лара всегда предупреждает, если уходит. Еще минут пять таращусь на остывший чай, потом иду в комнату. Открываю дверь и…

Ненавижу его! На суде он кричал, что не убивал, что произошла ошибка, что он любил Лару и ни в жизни пальцем бы не тронул. А потом вдруг признался, вот так просто взял и сознался, рассказав, что в тот день они поругались, и Лара обозвала его обидными словами. Это случалось часто, но в этот раз злость потребовала выхода, поэтому Тимур вернулся в квартиру. Он говорил, будто попросил ее извиниться, но Лара отказалась и снова повторила сказанное, тогда-то он и ударил ее ножом.

Ему дали шесть лет, а я бы расстреляла. Нет, в самом деле, шесть лет назад, я бы просто взяла и расстреляла его, но тогда добраться до Тимура не представлялось возможным. Зато сейчас… О, за шесть лет я придумала кое-что получше расстрела. Он умрет, но не сразу.

Я долго готовилась. Я многому научилась. Всему, кроме танго.

А вы когда-нибудь танцевали танго?

Тимур

Возвращаться было страшно. Тимур ждал этого дня целых шесть лет, а теперь растерялся. Что его ждет там, снаружи? Мир, несомненно изменился, но в какую сторону? Что стало с его фирмой, квартирой, с друзьями и подругами, вообще, помнит ли кто-нибудь о таком человеке, как Салаватов Тимур Евгеньевич. Вряд ли, за шесть лет – ни одного письма, не говоря уже о свидании либо передаче, шесть лет полной тишины, словно и не было мира там, по другую сторону стен. Но он был и теперь придется вживаться в него, привыкать, приспосабливаться, вспоминать себя прошлого и убивать себя нынешнего. Тимур, выцарапав из растрепанной пачки сигарету, закурил. Дурная привычка, привязавшаяся к нему в первый год отсидки, тогда происходящее казалось ему некой затянувшейся игрой. Он все ждал, что, еще день, еще два, и ТАМ разберуться, поймут, что он не виноват и отпустят. Но там не понимали. Не хотели понимать. Там вообще никому не было дела до Салаватова Тимура Евгеньевича, предпринимателя.

Нет больше предпринимателя, зато есть бывший заключенный Салаватов, Тимка-Бес. Поезд блистал облупленными синими боками. Опухший после долгого сна проводник долго и придирчиво рассматривал билет, точно не мог решить, стоит ли пускать неприглядного пассажира в вагон, или лучше послать его подальше. Но, наконец, пробурчав нечто невнятно-недружелюбное, вернул билет и махнул рукой. Значит, можно садиться.

В вагоне пахло потом, туалетом и слегка подгнившими фруктами, но Тимур был личностью не избалованной: повезут, уже хорошо. Он достаточно четко представлял себе, как выглядит – худой мужик, по самые глаза заросший щетиной, и одёжа мятая, пропахшая вековой тюремной пылью. Такого не то, что в вагон, в сарай впускать страшно.

Поезд стоял еще минут десять, вагон медленно наполнялся людьми. Семья с уверенной в собственном превосходстве над всем миром мамашей, забитым, суетливым папашей и наглым пацаненком в кожаной куртке. Старик с целым ящиком крупных, с кулак бледно-желтых яблок, такое на свет посмотришь, и все зернышки видать. Веселая компания: три парня и две девчонки. Девчонки, ощупав Тимура надменно-любопытными взглядами, тут же зашептались. Дедок заботливо укутывал яблоки рваной дерюжкой, а мамаша-тиран с ходу принялась упрекать мужа за выпитое им пиво. Последней в вагон вошла тяжелая, неповоротливая, словно корабль-броненосец, тетка. Легкое ситцевое платье, бесстыдно обтягивающее валики жира на боках, промокло от пота, щеки пылали жаром и вообще, женщина выглядела так, словно вошла в вагон прямо из бани.

– Жарко! – Заявила она, устраиваясь напротив Тимура. Нашла где, в вагоне полно свободных мест, а она к нему приперлась. От тетки пахло дешевыми духами и пончиками с повидлом.

– Не люблю одна ехать, а вот пришлось.

Салаватов вежливо кивнул. Ну, теперь заболтает вусмерть. Но, достав из необъятной, под стать хозяйке, сумки журнал в глянцевой обложке, дама углубилась в чтение. Тем лучше, Тимур закрыл глаза, наслаждаясь покоем.

Мерное покачивание поезда убаюкивало и, прислонившись к перегородке между полками, Тимур задремал. Следовало бы лечь нормально, но он так долго мечтал о том, как будет ехать домой, что сама мысль о сне казалась кощунственной. Тимур наслаждался звуками, прорывающимися сквозь блаженную полудрему: стук колес, голоса, далекие и близкие, скрип, шаги… Совсем некстати появились запах, волшебный аромат жареной курицы, это, наверное, соседка, похожая на затянутую цветастым ситцем гору, решила пообедать. Ни с кем другим аппетитный запах не вязался, желудок предупреждающе сжался.

– Мужчина. – Ну, вот, журнал дочитала, теперь пообщаться хочет.

– Да?

– Вы угощайтесь. – Она подвинула неловко разодранную куриную тушку поближе к нему и поспешно, словно опасаясь передумать, выложила рядом крупные мясистые помидоры, чуть влажноватый, упарившийся в пакете хлеб да соль в спичечном коробке. Больше всего Тимура умилила именно эта соль. А, говорят, перевелись в России добрые люди.

– Угощайтесь, угощайтесь. – Толстуха жизнерадостно улыбалась, а Тимур мучился совестью. Брать продукты у случайной попутчицы было неудобно, но до Бахтинска еще сутки пути, а у него в кармане – вошь на аркане да бутерброд с сизой суррогатной колбасой. Еще вопрос, съедобна ли она.

– Ешьте! – Приказала женщина. – Оголодали, небось, за решеткой-то.

– С чего вы решили? – Неужели, он настолько изменился за шесть лет, что теперь каждому видна и его отсидка, и, не приведи Господи, статья?

– С чего, с чего, – попутчица вытерла пальцы бумажной салфеткой, – так места ж тут такие, половина народу сидит, другая сторожит, а на сторожа, извиняй, ты не похож.

– Понятно.

– Не знаю, чего там тебе понятно, только вот если мы эту куру не съедим, к вечеру затухнется.

– Спасибо. – Плюнув на этикет, Тимур осторожно взял еще теплую куриную ножку, ароматный жир потек по пальцам. Салаватов пальцы облизал и аж зажмурился от удовольствия.

– Хлеб бери. И помидорку.

– А вы обо всех так заботитесь? – опыт Подсказывал, ничто не бывает за просто так. Тетка, против ожидания, не обиделась.

– Нет, конечно. Приглянулся ты мне, тихий больно, забился в уголок и носу не кажешь, дай, думаю, поговорю с человеком, и ехать веселее будет. Тебе далеко?

– В Бахтинск.

– Далеко. Я раньше выхожу, в Ельчике. Слышал о таком?

Тимур отрицательно мотнул головой, не слышал и слышать не хотел. По телу разливалась сытость, хотелось лечь, вытянув ноги, да с головою уйти в успокаивающий дорожный сон.

– Маленький поселочек, две улицы, три дома. Большой срок-то был?

– Шесть лет.

– Ну, это еще не много, и по десять сидят, и по двадцать, и боле того. А за что дали?

За глупость, хотел сказать Тимур, но тогда придется объяснять, и не факт, что она поверит, а ему вспоминать больно, гораздо больнее, чем сидеть. Тетка правильно все поняла.

– Не хочешь, не говори, твое дело, гляди только, снова не вляпайся.

Ну, спасибо ей за пожелание. Второй раз. Он и первый-то пережил с трудом. На память о зоне остался кашель в легких, глупая синяя татуировка на левом предплечье да шрам на груди. Больше всего Салаватов стеснялся именно татуировки, которая словно бы привязывала его к тому, чужому миру, спрятанному за колючей проволокой.

Тетка еще что-то говорила, но Тимур уже не слушал, считая про себя секунды, как когда-то считал дни. Еще немного, и он дома.

Лара.

Мой дневничок.

Спи моя радость усни, в доме погасли огни… В доме огни. Их так много, целая россыпь желтых огней, хочется подхватить ее на ладони, подуть, чтобы она пылью слетела на землю, но тогда вокруг будет темно. Пыталась писать. Получаются какие-то кляксы. Ужасно глупо, наверное, во мне не осталось ни капли таланта. Тимур утешает, можно подумать, мне нужны его утешения. Мещанин, что он вообще понимает в искусстве, только и делает, что ноет. Не делай того, не делай сего. А я хочу и буду!

Вот шифр придумала, наверное, тоже, чтобы отличится. С шифром вести дневник интереснее, чем без шифра, да и если кто лишний раз нос засунет, то не так напряжно, что прочтут.