Глава 8. О тяжких буднях душегубских

Коты существуют затем, чтобы было на ком выместить избыток доброты.

Жизненное наблюдение почтеннейшей панны Юговой, известной строгим нравом своим и некоторой степенью мужененавистничества.

Панне Белялинской вновь не спалось.

Одиноко.

Холодно.

И пусть прежде супруг донельзя раздражал ее своим сопением и вообще самой своей способностью спать, когда вся жизнь рушится, но ныне в его отсутствие она вдруг почувствовала себя… беззащитной?

Комната огромна.

Сумрачна.

Тени.

Пыль. И запах этот, сладковатый, то ли ветоши, то ли гнилья… с окон сквозит, а камины вновь не топили… ничего, вот вернется и тогда…

…она накинула на плечи старую шаль, подаренную Феликсом еще в те времена, когда он лишь начал ухаживать за нею. Давно бы выкинуть ее. Поизносилась. Вытерлась. И вид утратила совершенно. Да и было у панны Белялинской множество иных шалей, куда лучше этой, но вот поди ж ты, привыкла.

Не то, чтобы стало теплей.

Спокойней?

Верно.

Она зажгла свечу, слепленную из огарков – прием стоил непозволительно дорого, и ныне приходилось вновь экономить – и вышла из комнаты. Коридор выстыл. И здесь, на втором этаже, становилось очевидно, что хозяева дома, как и сам дом, переживают далеко не лучшие времена.

Пол скрипит.

Стены голые. И темные прямоугольники на этих стенах – следы картин, которых не стало… уцелел лишь портрет панны Белялинской и то потому как ценности не имел.

Исчезли напольные вазы.

И рыцарский доспех, стоявший некогда в углу. За него выручили едва ль четвертую часть изначальное суммы. Скупщик кривился и все норовил сказать, будто бы доспех этот – новодел, которому едва ль полсотни лет исполнилось, а такое ныне покупать не станут.

Мода вышла-с.

Тишина.

И доски рассохшиеся скрипят под ногами. Ковер… ковер отдали, почитай, за бесценок… и тот огромный комод, которого ничуть не жаль, потому как был он уродлив.

Панна Белялинска вздохнула бесшумно.

…одиночество стало почти невыносимым. Она спустилась в гостиную и уже там, забравшись в кресло, ждала утра. А дождалась гостя.

– Не спится? – осведомился дорогой нелюбимый родственник, выпуская клубок желтого дыму.

– И тебе, как вижу?

Он был слегка пьян. А может, не в вине дело? Панна Белялинска вглядывалась в лицо дражайшего кузена, выискивая на нем малые приметы больших страстей.

Слегка обрюзг.

И морщины появились, пока едва заметные, но все же… и вот эта оттопыренная губа… ноздри раздуты… привычка преглупая то и дело касаться их, будто проверяя, на месте ли нос. Ногти желтоваты. И глаза… теперь как-то особенно заметен этот ядовитый оттенок.

Братец усмехнулся.

– Не по нраву?

– Какая разница?

– Ты права, никакой. Знаешь, я удивился, получив от тебя приглашение… – он курил трубку с тонким длинным чубуком, который, казалось, чудом не ломался в неловких его пальцах.

Растрепанный.

С закатанными по локоть рукавами грязной рубахи, кузен был именно таков, каким она его запомнила. И смешно стало – столько лет, а ничего-то не изменилось. Разве что на руках этих проступили темными жилами вены. И на коже появился мелкий узор шрамов.

– Слушай, а тебе эту девчонку совсем не жаль? – поинтересовался он, сделав длинную затяжку.

– Да что вы все заладили… не жаль! Не жаль! – воскликнула панна Белялинска, вскочив с диванчика. – Никого не жаль! И…

– Успокойся, – жестко велел Вилли. – Я ж просто так, для информации.

Он выдыхал дым медленно, выпуская тоненькой струйкой.

Выдохнул.

И глаза закрыл. Лег, запрокинув голову…

– Я знаю, что не жаль… тех девок не жалеешь, и эту тоже…

Она застыла.

Знает?

Откуда? Он в доме, но… но в этом доме не говорят о делах, о которых говорить опасно. Да и товар… подземелья подземельями, однако панна Белялинска после того раза больше не заглядывает в них. Есть иные места…

– Не дергайся, – лениво произнес братец. – И не притворяйся, что не понимаешь, о чем говорю. Мне Мария все рассказала…

– Дура!

– Женщина, – он пожал плечами. – Девушка… наверное… слишком давно девушка… ей бы замуж… вот и тянет, к кому попало.

Панна Белялинска с трудом сдержала гнев.

Вот…

Дура!

Дважды дура… повелась на смазливое личико?

– Опасную игру ты затеяла, – меж тем продолжил Вилли, не открывая глаз. – Одно дело всякую ерунду через границу таскать, по головке, если поймают, не погладят, верно, но… другое дело – такие штуки… тут не каторга, дорогая… тут костром дело пахнет.

– Костры отменили.

– Не для таких дел. Поверь. Для тебя, коль вскроется, разложат… и местные дровишек принесут.

– Зачем ты это говоришь?

– Затем, что любопытно, – он выронил трубку. – Как далеко ты готова зайти?

– А то не ясно?

Поздно каяться. Она пересекла черту, еще там, в подвале… а может, и раньше, когда дала свое согласие на этакую… мерзость! А все он, ее супруг никчемный, не способный самостоятельно разрешить проблему… долги, счета… разве настоящий мужчина станет взваливать на женские плечи этакое?

– Губы сейчас сгрызешь, – заметил кузен лениво. – Не трясись. Я тебя сдавать не стану.

– Чего ты хочешь?!

Он не спроста завел эту беседу.

– Денег.

– У меня нет денег!

– Будут, – он не повышал голоса. – Ты сказала, я получу треть… мне мало.

– Сколько?

– Две трети.

– Ты зарываешься, – панна Белялинска уняла дрожь в руках. – Половина.

– Разве? А за мою невестушку ты, дорогая, сколько возьмешь? Полагаю, изрядно… а еще и состояние… я не дурак, Ганна… может, и есть у меня недостатки, – он вяло щелкнул пальцами, – но я не дурак… две трети… и я исчезну… и не стану задавать вопросов о том, куда подевалась моя нареченная.

– Половина…

– А ведь, если подумать, я могу… да… скажем, дождаться свадьбы… и отдать эту дурочку благообразную тебе. Даже не отдать, просто подождать… уехать куда… по делам, да… – он улыбался счастливою улыбкой, частью сознания пребывая уже в стране грез, – а потом… потом заявить в полицию… пусть расследуют… а если еще подсказать, где… я останусь вдовцом… ты пойдешь на костер… и не одна, да… а я…

– Отправишься следом. Думаешь, хороший ведьмак не вытащит из тебя правду?

– Не вытащит, – он тихо рассмеялся. – Ни один ведьмак не справится с этим…

Вилли ткнул пальцем в висок.

– Я слишком долго курю, чтобы из меня можно было вытащить что-то внятное… нет, дорогая… и если думаешь, что сможешь оговорить меня, то… кто поверит хладнокровной убийце? Твое письмо? Оно потерялось, сгорело… а на словах… ты пригласила меня взглянуть на милую девушку… ты знала о моем желании жениться… и сочла бедную Гражину подходящею кандидатурой.

Сволочь.

– Мне девушка тоже понравилась… и приданое… в любви к деньгам нет ничего плохого, если эта любовь не переходит рамки закона.

Определенно, сволочь. Думает, он чистенький? А сколько вот таких девочек, куда моложе Гражины, к которой панна Белялинска испытывала лишь раздражение – и угораздило ту родиться богатой – он развратил?

Приучил к этому вот куреву.

И уже после, наигравшись, остывши, перепродал в публичный дом? И он будет говорить о том, что хорошо, что плохо?

– Когда ты злишься, стареешь, – произнес Вилли. – Я сказал слово. А ты думай…

– Половина…

– Половина… – эхом отозвался этот гад. – Но тогда от всего…

…самой Гражине тоже не спалось.

Мучило странное предчувствие грядущей беды. Она уж и за молоком послала, которое с медом донниковым всегда-то действовало, а ныне выпила, давясь сладостью, а сна ни в одном глазу. И овечек считала… и даже повторяла про себя таблицу умножения – зануднейшее занятие, а вот…

…матушка-то, небось, спала.

Панна Гуржакова никогда не испытывала проблем со сном, скорее уж и ныне, будучи в годах зрелых, если не сказать больше, она спешила возместить недостаток его, испытанный в далекой молодости. И ко сну отходила рано.

С ритуалом.

Облачалась в белую рубаху из прохладного льну.

Умывала лицо ключевою водой. А после лопаточкой наносила смесь из бобровой струи, барсучьего жира и двух дюжин трав, самолично купленных в лавке. Смесь сия изрядно воняла, но по твердым убеждениям панны Гуржаковой весьма и весьма способствовала сохранению молодости.

После было молоко и тот же мед, всенепременно донниковый, ранний, с собственной пасеки.

Зубной порошок из аптеки на Бронной улочке.

Вечерняя молитва, в которой заставляли принимать участие и Гражину – добре, хоть кремом не мазали – а после уж и постель. Пяток перин, делавших эту постель высокой, что Хинская стена, одеяло в накрахмаленном до хруста пододеяльнике. И сонное повеление идти…

…обычно, отправивши матушку почивать, Гражина с немалым удовольствием предавалась запретному – чтению и булочкам. Нет, по отдельности-то матушка не имела чего возразить, но вот читать за едой иль есть за чтением – это никак невозможно.

Мол, память Гражина съест.

А у нее с памятью и без того не ладно… глупость какая… но разве ей возразишь? Вот и приходилось. Зато вечером Гражина устраивалась в малой гостиной, аккурат под лампою, и столик ломберный рядышком был, куда не только булки поставить можно, нет…

…орехи в меду.

…цукаты.

…шоколадные конфеты из кондитерской.

…и многое иное, что, конечно, премило, но…

Гражина была далека от мысли, что матушка ее вовсе не ведает об этаком тайном пороке. Скорее уж матушка премудро не запрещала того, чего не видела.

Сегодняшним вечером шоколад показался пресным. Орехи – прогоркшими, а булки, испеченные ныне утром – Гражина сама опару проверяла – зачерствели.

Неспокойно.

Перина комковата. Одеяло жарковато. Да и саму ее с неудержимою силой к окну тянет. И Гражина решилась. Распахнула. Вдохнула с наслаждением холодный воздух. Только подумала, что надо было бы туфли домашние надеть, а то ведь просквозит, но…

Луна.

И небо.

Звезды. Музыка, которая вдруг зазвучала в голове. И была она столь прекрасна, что Гражина встала на цыпочки. Потянулась. Покачнулась, почти падая и… никогда-то прежде не было ей так легко. И танцевала она, говоря по правде, с большою неохотой, осознавая в полной мере свою неуклюжесть. А тут… она закрыла глаза и закружилась по комнате, ведомая этой чудесной музыкой.

Она танцевала и не считала шаги.

Не думала о спине.

Голове.

Осанке.

Она была такой, какой… какой должна была быть. И эта удивительная мысль заставила Гражину рассмеяться.

Именно!

Она остановилась, но лишь затем, чтобы содрать такую неудобную рубаху. И вовсе одежда показалась не просто лишней, она была оковами, что мешали раскрыться сути…

…музыка вдруг прекратилась.

И Гражина зашипела от злости. Рано!

Она топнула ногой и…

– Не спеши, прекраснейшая, – раздался тихий голос. – И не кричи. Не стоит. Я от нашего общего друга…

Сперва ей показалось, что голос этот, как и музыка, примерещились. Нет никого в комнате. И быть не может… забор, сад и пара собак презлющих, которых в этот сад выпускали, потому как маменька очень уж ворья боялась. Да и комната ее на втором этаже, попробуй-ка заберись по гладкой стене. Тут тебе ни плюща, ни винограду, ни простынь, которые приличная узница сама скинула бы спасителю…

– Я здесь, – тьма, собравшаяся в углу комнаты, аккурат под картинами рукодельными, вышитыми Гражиной в минуты меланхолии, расступилась, выпуская человека в маске.

Маска была знакома.

Человек – нет.

– А… где… – Гражина сглотнула, не зная, как спросить.

– Он больше не придет.

Тень поняла распрекрасно.

Не придет? И гнев вновь вспыхнул да так, что Гражине показалось на секунду, будто ее саму охватило пламя. И пламя это сейчас испепелит…