Скользкому человеку трудно взять себя в руки.
Открытие, совершенное неким паном Бюциковым, потомственным банщиком, в процессе помытия некоего поместного судии
С того первого разговора и повелось, что панна Зузинская не отходила ни на шаг, будто бы опасаясь, что если вдруг отлучится ненадолго, то Евдокия исчезнет.
– Видите ли, милочка, – говорила она, подцепляя спицей шелковую нить, – жена без мужа, что кобыла без привязи…
Кобылой Евдокия себя и ощущала, племенною, назначенною для продажи, и оттого прикосновения панны Зузинской, ее внимательный взгляд, от которого не укрылся ни возраст Евдокии, ни ее нынешнее состояние, точнее, отсутствие оного, были особенно неприятны.
Зато укрылось и медное колечко, к которому Евдокия почти привыкла, и перстень Лихославов. Странно было, Евдокия точно знала, что перстень есть, чувствовала его и видела. А вот панна Зузинская, пусть и глядела на руки во все глаза, но этакой малости заметить не сподобилась.
– Куда идет, куда бредет… а еще и каждый со двора свести может, – продолжала она, поглядывая на Сигизмундуса, всецело погруженного в хитросплетения современной номенклатуры упырей.
– Тоже полагаете, что женщина скудоумна? – поинтересовалась Евдокия, катая по столику яйцо из собственных запасов Сигизмундуса. Выдано оно было утром на завтрак со строгим повелением экономить, ибо припасов не так чтобы и много.
Впрочем, себя-то Сигизмундус одним яйцом не ограничил, нашлась средь припасов, которых и вправду было немного, ветчинка, а к ней и сыр зрелый, ноздреватый, шанежки и прочая снедь, в коей Евдокии было отказано.
– Женщине следует проявлять умеренность, – Сигизмундус произнес сию сентенцию с набитым ртом, – поелику чрезмерное потребление мясного приводит к усыханию мозговых оболочек…
Яйцо каталось.
Панна Зузинская вязала, охала и соглашалась что с Евдокией, что с Сигизмундусом, которого подкармливала пирожками. Откуда появлялись они в плетеной корзинке, Евдокия не знала и, честно говоря, знать не желала. За время пути пирожки, и без того не отличавшиеся свежестью, вовсе утратили приличный внешний вид, да и попахивало от них опасно, но Сигизмундус ни вида, ни запаха не замечал. Желудок его способен был переварить и не такое.
– Ой, да какое скудоумие… – отмахнулась панна Зузинская, – на кой ляд женщине ум?
И спицею этак ниточку подцепила, в петельку протянула да узелочек накинула, закрепляя.
– Небось в академиях ей не учиться…
– Почему это? – Евдокии было голодно и обидно за всех женщин сразу. – Между прочим, в университет женщин принимают… в Королевский…
– Ой, глупство одно и блажь. Ну на кой бабе университет?
– Именно, – охотно подтвердил Сигизмундус, ковыряясь щепой в зубах. А зубы у него были крупные, ровные, отвратительно-белого колеру, который гляделся неестественным. И Евдокия не могла отделаться от мысли, что зубы сии, точно штакетник, попросту покрыли толстым слоем белой краски.
– Чему ее там научат?
– Математике, – буркнула Евдокия и сделала глубокий вдох, приказывая себе успокоиться.
Агафья Прокофьевна засмеялась, показывая, что шутку оценила.
– Ах, конечно… без математики современной женщине никак не возможно… и без гиштории… и без прочих наук… Дусенька, вам бы все споры спорить…
Спорить Евдокия вовсе не собиралась и тут возражать не стала, лишь вздохнула тяжко.
– А послушайте человека пожилого, опытного, такого, который всю жизнь только и занимался, что чужое счастие обустраивал… помнится, мой супруг покойный… уж двадцать пять лет как преставился… – Она отвлеклась от вязания, дабы осенить себя крестом, и жест этот получился каким-то неправильным. Размашистым? Вольным чересчур уж? – Он всегда говаривал, что только со мною и был счастлив…
– А имелись иные варианты? – Сигизмундус отложил очередную книженцию. – Чтоб провести, так сказать, сравнительный анализ…
Панна Зузинская вновь рассмеялась и пальчиком погрозила:
– Помилуйте! Какие варианты, это в нынешние-то времена вольно все… люди сами знакомство сводят… письма пишут… любовь у них. Разве ж можно брак на одной любови строить?
– А разве нет?
– Конечно нет! – с жаром воскликнула Агафья Прокофьевна и даже рукоделие отложила. – Любовь – сие что? Временное помешательство, потеря разума, а как разум вернется, то что будет?
– Что? – Сигизмундус вперед подался, уставился на панну Зузинскую круглыми жадными глазами.
– Ничего хорошего! Он вдруг осознает, что супружница не столь и красива, как представлялось, что капризна аль голосом обладает неприятственным…
– Какой ужас. – Евдокия сдавила яйцо в кулаке.
– Напрасно смеетесь, – произнесла Агафья Прокофьевна с укоризною. – Из-за неприятного голоса множество браков ущерб претерпели. Или вот она поймет, что вчерашний королевич вовсе не королевич, а младший писарчук, у которого всех перспектив – дослужиться до старшего писарчука…
– Печально…
Почудилось, что в мутно-зеленых, болотного колеру глазах Сигизмундуса мелькнуло нечто насмешливое.
– А то… и вот живут друг с другом, мучаются, гадают, кто из них кому жизню загубил. И оба несчастные, и дети их несчастные… бывает, что и не выдерживают. Он с полюбовницей милуется, она – с уланом из дому сбегает… нет, брак – дело серьезное. Я так скажу.
Она растопырила пальчики, демонстрируя многоцветье перстней.
– Мне моего дорогого Фому Чеславовича матушка отыскала, за что я ей по сей день благодарная. Хорошим человеком был, степенным, состоятельным… меня вот баловал…
Агафья Прокофьевна вздохнула с печалью:
– Правда, деток нам боги не дали, но на то их воля…
И вновь перекрестилась.
Как-то…
Сигизмундус пнул Евдокию под столом, и так изрядно, отчего она подскочила.
– Что с вами, милочка? – заботливо поинтересовалась Агафья Прокофьевна, возвращаясь к рукоделию.
– Замуж… хочется, – процедила Евдокия сквозь зубы. – Страсть до чего хочется замуж…
– Только кто ее возьмет без приданого…
– Дорогой кузен, но ведь папенька мне оставил денег!
– Закончились…
– Как закончились?! Все?
Сигизмундус воззрился на кузину с немым упреком и мягко так произнес:
– Все закончились. Книги ныне дороги…
– Ты… – Евдокию вновь пнули, что придало голосу нужное возмущение. – Ты… ты все мои деньги на книги извел?! Да как ты мог?!
– И еще на экспедицию. – Сигизмундус к гневу кузины отнесся со снисходительным пониманием, каковое свойственно людям разумным, стоящим много выше прочих. – На снаряжение… на…
– Ах, не переживайте, милочка. – Агафья Прокофьевна несказанно оживилась, будто бы известие об отсутствии у Евдокии приданого было новостью замечательной. – Главное приданое женщины – ее собственные таланты. Вот вы умеете варенье варить? Сливовое?
Евдокия вынуждена была признать, что не умеет. Ни сливовое, ни иное какое. И в подушках ничего не смыслит, не отличит наощупь пуховую от перьевой. В вышивании и прочих рукоделиях женского плану и вовсе слаба… каждое подобное признание Агафья Прокофьевна встречала тяжким вздохом и укоризненно головой качала.
– Вашим образованием совершенно не занимались… но это не беда… выдадим мы тебя замуж… поверь тетушке Агафье.
Сигизмундус закашлялся.
– Что с тобою, дорогой кузен? – Евдокия не упустила случая похлопать кузена по узкой спине его, и хлопала от души, отчего спина оная вздрагивала, а кузен наклонялся, едва не ударяясь о столик головой.
– П-поперхнулся… – Он вывернулся из-под руки.
Агафья Прокофьевна наблюдала за ними со снисходительною усмешечкой, будто бы за детьми малыми.
– Значит, ее можно сбыть? – Он ткнул пальцем в Евдокиин бок. – Ну то бишь замуж выдать…
– Можно, – с уверенностью произнесла панна Зузинская. – Конечно, она уже не молода, и без приданого, и по хозяйству, как я понимаю, не особо спора…
– Не особо… – согласился Сигизмундус.
– Приграничье – место такое. – Спицы в пальчиках Агафьи Прокофьевны замелькали с вовсе невообразимой скоростью, отчего еще более сделалась она похожей на паучиху, правда, паучихи не носили золотых перстней, но вот… – Мужчин там много больше, чем женщин… нет, есть такие, которые с женами приезжают, но и холостых хватает. И каждому охота семейной тихой жизни…
С оным утверждением Себастьян мог бы и поспорить, но не стал.
– А где найти девицу, чтоб и норову спокойного, и небалованная, и согласная уехать в этакую даль?
– Мы подумаем, – ответил Сигизмундус, когда панна Зузинская замолчала. – Быть может, это и вправду достойный выход…
Кузина так не считала. Сидела с несчастным яйцом в руке, поглядывала мрачно что на сваху, что на Сигизмундуса…
– Что тут думать-то? – Агафья Прокофьевна всплеснула ручками. – Свататься надобно… сватовство, ежели подумать, дело непростое, у каждого народу свой обычай. Да что там народ… в каждой волости по-своему что смотрины ведут, что свадьбу играют…
…она щебетала и щебетала, не умолкая ни на мгновение.
– …вот, скажем, у саровынов заведено так, что жениха с невестою ночевать в сарай спроваживают аль еще куда, в овин, амбар… главное, что не топят, какие б морозы ни стояли, и дают с собою одну шкуру медвежью на двоих. А у вакутов наутро после свадьбы сватья несет матери невесты стакан с водою. И коль невеста себя не соблюла, то в стакане оном, в самом донышке, дырку делают. И сватья ее пальцем затыкаеть. А как мать невесты стакан принимает, то из той дырочки и начинает вода литься, всем тогда видно… позор сие превеликий…
Евдокия вздыхала.
И слушала.
И проваливалась в муторную полудрему, которая позволяла хоть и ненадолго избавиться от общества панны Зузинской. Но та продолжала преследовать Евдокию и в снах, преображенная в огромную паучиху. Вооруженная десятком спиц, она плела кружевные ловчие сети и приговаривала:
– …а в Залесской волости после свадьбы, ежели девка девкою не была, то собираются все жениховы дружки, и родичи его, и гости, какие есть. И все идут ко двору невесты с песнями, а как дойдут, то начинают учинять всяческий разгром. Лавки ломают, ворота, окна бьют… и от того выходит ущерб великий. А уж после-то, конечно, замиряются…
После этаких снов Евдокия пробуждалась с больною тяжелой головой.
– Терпи, – прошептал Себастьян, когда поезд остановился на Пятогурской станции. Остановка грозила стать долгой, и панна Зузинская вознамерилась воспользоваться ею с благой целью – пополнить запас пирожков.
После ее ухода стало легче.
Немного.
– Что происходит? – Евдокия потерла виски, пытаясь унять ноющую боль. И в боли этой ей вновь слышался нарочито-бодрый, но все ж заунывный голос панны Зузинской.
– Колдовка она. – Себастьян обнял, погладил по плечу. – Правда, слабенькая. Пытается тебя заговорить. Не только тебя, – уточнил он.
Колдовка? Сия назойливая женщина со звонким голоском, со спицами своими, салфеткою и корзинкой да пирожками – колдовка?
– От таких вреда особого нет. – На миг из-под маски Сигизмундуса выглянул иной человек, впрочем, человек ли? – Заморочить могут, да только на то сил у них уходит изрядно… помнится, была такая Марфушка, из нищенок. У храмов обреталась, выискивала кого пожалостливей из паствы храмовой, цеплялась репейником да и тянула силы, пока вовсе не вытягивала.
Он убрал руки, и Евдокия едва не застонала от огорчения.
Ей отчаянно нужен был кто-то рядом.
И желание это было иррациональным, заставившим потянуться следом.
– Это не твое. – Себастьян покачал головой. – Марфуша была сильной… много сильней… намаялись, пока выяснили, отчего это на Висловянском храме люди так мрут… вот… а эта… у этой только на головную боль и хватит.
– И что ты собираешься делать? – За внезапный порыв свой было невыносимо стыдно, и Евдокия прикусила губу.
– Пока ничего. Она не причинит действительно вреда. А вот посмотреть… присмотреться…
Евдокия отвернулась к мутному окну.
Присмотреться? Да у нее голова раскалывается. Охота сразу и смеяться, и плакать, а паче того – прильнуть к чьей-нибудь широкой груди… даже и не очень широкой, поскольку Сигизмундус отличался характерною для студиозусов сутуловатостью.
Это не ее желание.
Не Евдокии.
Наведенное. Наговоренное. Но зачем? И вправду ли она, Евдокия, столь завидная невеста? Нет, прошлая-то да при миллионном приданом – завидная. А нынешняя? Девица неопределенного возрасту, но явно из юных лет вышедшая. При кузене странноватом в родичах, при паре чумоданов, в которых из ценностей – книги одни…
– Правильно мыслишь, Дуся. – Сигизмундус кривовато усмехнулся. – Мне вот тоже интересно, зачем оно все?
Он замолчал, потому как раздался протяжный гудок, а в проходе появилась панна Зузинская, да не одна, а с тремя девицами на редкость скучного обличья: круглолицые, крупные, пожалуй что чересчур уж крупные, одинаково некрасивые. Смотрели девицы в пол и еще на Сигизмундуса, притом что смотрели искоса, скрывая явный и однозначный свой интерес. В руках держали сумки, шитые из мешковины.
– Доброго дня, – вежливо поздоровалась Евдокия, чувствуя, как отступает назойливая головная боль.
Вот, значит, как.
Заговорить? Убедить, что ей, Евдокии, и жить без замужества неможно? А без самой панны Зузинской света белого нет?
– Доброго, Дусенька… доброго… идемте, девушки, обустроимся…
– Ваши…
– Подопечные, – расплылась Агафья Прокофьевна сладенькою улыбочкой. – Девочки мои… сговоренные ужо…
Девочки зарделись, тоже одинаково, пятнами.
– Едем вот к женихам… идемте, идемте… – Она подтолкнула девиц, которые, похоже, вовсе не желали уходить. Оно и верно, где там еще эти женихи? А тут вот мужчинка имеется, солидного виду, в очках синих, с шарфом на шее. Этакого модника на станции, да что на станции, небось во всем городке не сыскать. И каждая мысленно примерила на руку его колечко заветное…
Вот только Агафья Прокофьевна не имела склонности дозволять всякие там фантазии.
– Женихи, – произнесла она строгим голосом, от которого у Евдокии по спине мурашки побежали, – ждут!
И этак самую толстую из девиц, уже и про скромность позабывшую – а то и верно, какая у старой девы скромность-то? – пялившуюся на Сигизмундуса с явным интересом, локоточком в бок пихнула.
Девица ойкнула и подскочила…
– Я сейчас, Дусенька… девочек обустрою…
– Девочек? – шепотом спросила Евдокия, когда панна Зузинская исчезла за вереницей лавок. – Что здесь происходит?!
И тощую ногу Сигизмундуса пнула, во-первых, на душе от пинка оного ощутимо полегчало, во-вторых, он и сам пинался, так что Евдокия просто должок возвращала.
– Я и сам бы хотел знать.
Второй гудок заставил вагон вздрогнуть. Что-то заскрежетало, с верхней полки свалился грязный носовой платок, забытый, верно, кем-то из пассажиров, и судя по слою грязи, за которым исконный цвет платка был неразличим, забытый давно.
А в третьем вагоне объявились новые пассажиры.
Первой шла, чеканя шаг, девица в дорожном платье, явно с чужого плеча. Шитое из плотной серой ткани, оно было тесновато в груди, длинные рукава морщили, собирались у запястий складочками, и девица то и дело оные рукава дергала вверх.
На лице ее бледном застыло выражение мрачной решимости.
О проекте
О подписке