Слишком спокоен? Правильно, уверен в собственной безопасности. Деньги и связи защитят обывателя Сафрнова от подлых инсинуаций милицейского капитана, который всем известен своей чрезмерной подозрительностью и патологической нелюбовью к богатым людям.

Ладно, Бог с ним, со спокойствием, куда больше Эгинеева поразила реакция свидетеля на новость об отравлении. Страх, беспокойство, удивление еще можно было бы объяснить, но тот факт, что Сафрнов улыбался! Его сотрудника отравили – пускай только предположительно – а он улыбается! Это как понимать?

Собственный мопед, одиноко стоящий у мраморных ступеней, выглядел несчастным и брошенным. У Аронова, небось, «Мерседес» последнего года выпуска… Или нет, «Мерседес» – чересчур обычно для такого типа, как он, значит в гараже стоит что-нибудь экзотическое, вроде элитного жеребца марки «Мейнбах» или вызывающе-дорогого «Моргана»… Или вообще карета времен императрицы Екатерины II, а к ней имеются слуги в ливреях, кучер и парочка грумов нетрадиционной сексуальной ориентации. Мужики в отделе утверждали, будто в «модном» бизнесе нормальных мужиков нету, одни голубые, и советовали Эгинееву «беречь задницу».

Придурки.

Аронов выглядел нормальным, хотя… кто их там знает, может и голубой – это его личное дело. Правда воображение моментально нарисовало свежую версию: неземная любовь, ревность, расставание, раненое сердце и яд в шампанском…

Гадость какая.

Но ведь кто-то же отравил парня.

Или все-таки самоубийство? Самоубийство оформить легче, с другой стороны чутье, то самое чутье, которым Эгинеев тайно гордился, подсказывало, даже не подсказывало, а орало во весь голос – самоубийством здесь и не пахнет.

Чересчур красиво, чересчур изысканно для самоубийства и совершенно, совершенно неправдоподобно…

Начальство настаивает на закрытии дела и вряд ли похвалит за проявленную инициативу. А если Аронов пожалуется…

Ладно, Бог даст, обойдется.

Химера

Клиника пластической хирургии, куда я попала благодаря Ник-Нику – исправлять форму глаз и форму губ – совершенно не походила на больницу. Санаторий, дом отдыха высшей категории, но не больница. Улыбчивые, вежливые до невозможности медсестры, строгие врачи с интеллигентными лицами, четырехразовое питание, спортзал, бассейн, солярий, диетолог, тренер… всего и не перечислишь.

Не знаю, в какую сумму влетело Аронову мое пребывание в этом раю, но я наслаждалась каждой минутой, педагогов нет, Лехина нет, Ник-Ника нет. Зато есть тишина и покой. И врачи здесь хорошие, внимательные и профессионалы ко всему. Они с моим лицом что-то такое сделали: опухоль уменьшилась, кожа перестала шелушиться и цвет с темно-бордового стал просто красным, ну, будто щеку свеклой натерли. Нет, выглядела я по-прежнему ужасно, но уже не так ужасно, как раньше. Сложно объяснить, но и уродство имеет свои степени. В общем, благодаря усилиям врачей я стала чуть менее уродливой, чем раньше. Плюс сбросила три килограмма, немного загорела в солярии, привела в порядок волосы и ногти. Благодать.

Сегодня, правда, последний день этой благодати: возвращаюсь в уютный дом Аронова, к занятому Ник-Нику, раздраженному Лехину и вечно недовольной Эльвире.

Аронов грозился лично забрать меня из больницы: ему не терпелось увидеть результат. Я ждала приговора со страхом и надеждой: от Ник-Ника зависела моя дальнейшая судьба – или пан, или пропал.

– Что они сделали с твоей кожей? – Заорал Аронов с порога. – Да что же это такое? Никому простейшего дела нельзя доверить!

– Что не так?

– Что? Она еще спрашивает «что не так»?! Да ты… Ты видела себя в зеркале?

– Каждый день, – вопли Аронова раздражали, его что, возмущает тот факт, что мне немного помогли? Значит, он хотел, чтобы я оставалась полной уродиной?

– Ты загорела. Господи боже ты мой, осень на улице, дождь целыми днями, а ты загорела!

– Я в солярий ходила.

– Дура! – Ник-Ник сел на кровать и вытер вспотевший лоб платком. – Какая же ты дура, Ксана. В солярий она ходила… добровольно загубить такую кожу…

– А по-моему стало лучше.

– Лучше? Да у тебя была замечательная, удивительная белая кожа.

– Как у утопленницы.

– Белый фарфор, – Аронов мое замечание не услышал, – лунный свет и извечная тайна ночи… Утопленница…

Нет, все-таки услышал.

– На утопленницу ты теперь похожа. Вернее, на недожаренную курицу с пупырчатой шкурой цвета прокисшего майонеза.

– А мне кажется, стало лучше, – возражала я по привычке и еще потому, что было стыдно: Ник-Ник так старался ради меня, столько денег вложил, а я взяла и испортила всю затею. Сейчас Аронов встанет, швырнет паспорт и скажет, что я свободна и могу возвращаться в свои катакомбы. А я не хочу в катакомбы.

Я хочу стать красивой.

– Лучше… Можно подумать, ты знаешь, что для тебя лучше. – Ник-Ник поднялся. – Ладно, сам виноват, что не предупредил. На будущее, Ксана, солнце – твой враг.

– Представить себя вампиром? – Я уже поняла, что прогонять меня пока не будут, и осмелела. В конце концов, я действительно не знала, что загорать нельзя, а врач сказал, что, если ходить в солярий, то рубцы быстрее заживут.

– Если хочешь. – Ник-Ник был спокоен и отрешен. – С кожей разберемся… да… ты собралась?

– Давно.

– Тогда чего сидишь? Вперед давай. Хотя, стой, совсем забыл, это тебе. – Аронов протянул целлофановый пакет пронзительного желтого цвета. – Надеюсь впору придется.

– Маска?

– А ты бальное платье ждала? Рановато… Да, Ксана, еще одна выходка, ну, вроде солярия, и с мечтой о бальном платье придется попрощаться. Ты все еще хочешь стать красивой?

Пальцы теребили пакет, но не решались достать маску. Там, внутри пакета, она казалась чем-то далеким и неприятным, как визит к стоматологу, а выпусти ее наружу и ничего нельзя будет изменить. Впрочем, я ничего не хочу менять. Разве что, убрать синие льдинки из глаз Ник-Ника.

Я хочу, чтобы он улыбался.

Я хочу стать красивой.

Я ответила:

– Да.

– Тогда ты живешь по принципу: запрещено все, что не разрешено. Если тебе чего-нибудь захочется: сделать татуировку, подстричь волосы, побрить подмышки… спроси, ладно? Хотя подмышки можешь брить и без спроса. Понятно?

– Понятно.

– Тогда одевай.

Я и раньше носила маску – Ник-Ник настаивал – но та была больше, массивнее, она закрывала все лицо от линии роста волос на лбу до подбородка. Для глаз и рта – разрезы. С той маской я чувствовала себя одновременно оскорбленной – как железный человек из знаменитого фильма – и защищенной. Никто не видел лица, никто не назвал бы уродиной. А в пакете лежал кусок темно-зеленого пластика, короткий и ассиметричный – с одной стороны шире, с другой уже. На ощупь маска была холодной и скользкой, к лицу прилегала плотно.

– Неплохо, неплохо, – Аронов поправил маску. – Здесь можно будет уменьшить… ассиметричность, как способ скрыть и показать… Ладно, Ксана, дома разберемся, поехали. Да не держись ты за нее руками, не упадет.

– Почему? – Мне казалось, что стоит отнять ладони, и маска упадет на пол. А еще она прозрачная, мутная, но прозрачная. То есть сквозь нее видно! Хочу старую, но Аронова нужно слушаться.

– По кочану. Меньше вопросов, больше дела. И собирайся, черт бы тебя побрал, собирайся, некогда мне возиться.

Ну вот, сказка закончилась, начинаются суровые будни. Задавив обиду на корню – дуться на грубость Аронова по меньшей мере глупо, по большей – неблагоразумно – я подхватила сумку.

– Куда идти?

– Вперед, милая, только вперед! – Ник-Ник наконец-то соизволил улыбнуться, и мне сразу полегчало. Ну, вперед, значит вперед.

За день до…

На Стефанию не налезло ни одно из платьев Адетт. Бедная Адетт, на ее лице отвращение и непонимание – за что Господь так сурово наказал бедняжку Адетт? За какие грехи ниспослал испытание столь суровое?

А ведь она и в самом деле не понимает. Адетт уверена, что заслуживает лучшего, нежели нечаянная встреча с давно позабытой родственницей. Этой родственнице приходится жертвовать время и наряды… О, за наряды Адетт переживала гораздо больше, чем за время. А еще она ненавидела толстую бабищу, которая обосновалась в ее доме, пела дурным голосом в ванной комнате, требовала личную служанку и – какой кошмар! – угрожала разоблачением.

– Я так больше не могу! – У Адетт нет сил, она падает на софу и всхлипывает. – Зачем, зачем ты приволок ее сюда?!

– Она обещала пойти в газету…

– Ну и что?! – У Адетт не хватает терпения дослушать. – Пусть бы шла.

– Она угрожала рассказать…

– И кто бы поверил? Бредни бедной сумасшедшей русской. О, Революция столь ужасна, на долю бедняжки выпало столько испытаний, что разум ее помутился… Адетт Адетти – дитя Франции, она никогда, слышишь, остолоп, никогда не бывала в России! Об этом знаю все!

– Тогда вышвырни ее вон.

– Поздно. Уже поздно. Софи… Она видела и тебя, и ее… Как некстати. – Адетт кончиками пальцев трет виски. – Теперь ей, если не поверят, то хотя бы прислушаются. Ты ведь узнал, привел сюда, она жила и… Сплетни пойдут.

– А что делать?

– Скажем, она – наша бедная родственница. Очень-очень дальняя родственница. Троюродная племянница… Нет, лучше тетка. Ее мать когда-то уехала в Россию, дочь родилась там же, все было хорошо, просто замечательно – дом, семья, дети, но внезапно случился этот кошмар – Война, Революция, большевики, террор… Бедняжке удалось бежать во Францию, но перенесенные тяготы печальным образом сказались на ее душевном здоровье. Если приплести погибших детей и мужа, то получится очень мило, как ты считаешь? А ей разъясни, что, она, конечно, может навредить мне, но в этом случае потеряет единственную возможность комфортного существования. Она, хоть и дура полная, но вряд ли захочет возвращаться к своим каштанам.

– Ты стерва.

– Может быть… – Адетт улыбнулась. – Очень даже может быть.

Творец

Настроение было хуже некуда. Аронову хотелось смеятся и плакать одновременно, или же тихо страдать над рюмкой водки, он давным-давно смирился с этим состоянием, понимая, что оно – неотъемлемая часть процесса созидания. Сначала взлет, энергия, мысли, идеи, желание работать и радоваться работе, а следом падение в глубокую депрессию, когда остается минимум желаний, минимум энергии и максимум злости. Все вокруг раздражает, вчерашние идеи кажутся пустыми, вторичными и совершенно неродными.

А еще это самоубийство… Лехин утверждал, что беспокоится не о чем, что смерть Сумочкина не имеет ровным счетом никакого отношения к «л’Этуали», и вообще дело закрыто за отсутствием состава преступления.

Самоубийство… Какое к чертовой матери самоубийство? У Сумочкина хватило духу наложить на себя руки? Да ни в жизни. К несчастью газетчики придерживались аналогичного взгляда. И ведь разнюхали же, гады. «Убийство на подиуме», «Кровавое цветы красоты», «Модельный бизнес по-русски»… Заголовки ужасные, картинки, которыми снабжались статьи, еще ужаснее. Главное, фотографии никакого отношения к «невинно убиенному» Сумочкину не имеют, так, какие-то совершенно посторонние фотографии совершенно посторонних трупов, причем отвратительнейшего качества… а чего еще ждать от желтой прессы? Понимания? Сочувствия? Да это шакалье уже попробовало крови и теперь воет, предвкушая прилюдное жертвоприношение.

Отвратительно. Аронов никогда не любил газетчиков, а в настоящее время попросту их ненавидел.

Лехин утверждает, что из-за проклятых статей упали продажи, и начинать новый проект сейчас – неблагоразумно.

Неблагоразумно! Да если что и вытащит «л’Этуаль» из этой ямы, то только новый проект. Новый проект и новая коллекция.

А с Ксаной неплохо поработали, клиника полностью отработала уплаченные деньги, пусть Лехин и скулит, что тамошние врачи дерут втридорога, но зато какие профессионалы! И маска сидит идеально, кожу чуток осветлить и будет самое то.

Итак, платье готово, маска… ну практически готова, Ксана тоже. Замечательно. Ник-Ник уже назначил первый выход «в свет». Смешно, времена посткоммунистические, а порядки прежние, дореволюционные. Хотя до революции ни его, ни Ксану не пустили бы и на порог мало-мальски приличного дома, а теперь остается лишь выбрать из кипы приглашений то, которое больше всего подходит для представления Ксаны.

Первый выход – это очень, очень важно. Справится ли она? Будущая звезда в настоящий момент больше всего напоминала раскаявшуюся монашку. Хотя, с чего бы монашке каятся? Вернее, в чем? Глупая мысль ненадолго подняла настроение.

Но Ксана, Ксана… Может, стоит обождать? Но время – деньги. Айша наглеет не по дням, а по часам, почувствовала себя на коне и совершенно распоясалась. Просто славы ей уже мало, денег захотелось… Пусть поклонников своих доит, а он, Николас Аронов, знает истинную цену ее так называемой красоте. Может, намекнуть, вытащить немного прошлого на свет божий? Нет, не стоит, Айше и так недолго осталось, посмотрим, как она отреагирует на появление конкурентки.

Впрочем, и гадать не стоит: Айша закатит скандал. Ладно, в нынешней ситуации скандал подобного толка пойдет «л’Этуали» на пользу. Пусть лучше говорят о ссорах между моделями, чем об убийстве.

А ему нужно не себя жалеть, погружаясь в депрессию, а работать. Работать, работать и еще раз работать, как завещал великий Ленин.

Аронов улыбнулся, неожиданно грядущие перспективы показались не такими и мрачными.

Якут

Дело пришлось закрыть. Начальство решило, что смерть Романа Сумочкина является самоубийством, начальству виднее, а капитан Эгинеев, имеющий собственное мнение на сей счет, может оставить его при себе.

Не самоубийство это, Кэнчээри готов был поставить любимый нож против одноразовой пластмассовой вилки, что Сумочкин умер не по собственной воле.

Но тогда как? Яд обнаружился в бутылке шампанского, причем не привычного, милого сердцу и взгляду «Советского Юбилейного» в тяжелой зеленой бутылке, и пластиковой пробкой, укрытой колпачком из мятой фольги, а самого что ни на есть настоящего французского шампанского с изящными завитками на этикетке и претенциозным названием.

«Veuve Clicquot Ponsardin Brut».

Ни больше, не меньше. Эгинеев уточнял стоимость – от полутора тысяч евро за бутылку. Странный выбор для мальчишки, который каждую копейку откладывает на открытие собственного дела. Более чем странный.

Здесь два выхода: первый, Роман Сумочкин действительно сам свел счеты с жизнью, но уйти захотел красиво, отсюда и дорогущее шампанское, и редкий яд, и сама обстановка смерти. Возможно, но мало правдоподобно. Второй: Роман Сумочкин раскопал настолько ценную информацию, что конкуренты пообещали до конца жизни носить перебежчика на руках. Отсюда шампанское – праздновал победу. А яд? Служба безопасности Аронова следила за Сумочкиным и устранила, не дожидаясь, пока он передаст сведения конкурентам? Сами конкуренты «расплатились» с предателем? Ну и вариант третий: отравленную бутылку прислали… вопрос: кто прислал и зачем. Ответ… ответа нет.

– И долго ты страдать будешь? – Верочка была недовольна. В последнее время Верочка постоянно была им недовольна. Верочка желала иметь собственную квартиру и считала, что Кэнчээри плохо старается, раз до сих пор не отыскал подходящий вариант. А в последнее время – страшно сказать – он вообще забросил дело с разменом. И это в тот момент, когда дело достигло критической точки – свадьба через неделю!

– Ты в Черемушки ездил?

– Ездил.

– И что?

– Ничего. – Меньше всего на свете Эгинееву хотелось говорить о Черемушках, размене и риэлторах, обещающих провернуть все быстро и недорого. Все равно у него, капитана Эгинеева, никогда не хватит денег на настоящий особняк, такой, как у Аронова. Как и следовало ожидать, Верочка завелась с полуоборота.

– Я тебе говорила! Я просила тебя заняться! Я поверила, что ты справишься! Я…

В такие минуты Эгинеев сестру ненавидел. Откуда только взялись эти визгливые нотки в голосе, это самомнение, эта непоколебимая уверенность в собственной правоте?

– Ты меня не слушаешь!

– Не слушаю, – согласился Кэнчээри. С Верочкой, когда она во гневе, лучше не спорить.

– Ты написал заявление на отпуск?

– Написал.

– И когда уходишь?