Золотая лихорадка

1931 год.

С появлением в гарнизоне женщин его обитатели разделились на два дружественных, но с разными интересами лагеря: холостяков и семейных.

Последних, установившаяся, размеренная, полная домашних забот жизнь устраивала. Лосев, правда, тосковал по семье, оставшейся во Владивостоке, но вместе с тем понимал, что шансов найти её нет. А якутка Соня, не чаявшая в нём души подарила ему двоих замечательных мальчиков. Старший уже помощник – носит дрова к печке, воду с ручья. Второй вьюном в зыбке ворочается, подвесом поскрипывает.

Холостяки же чувствовали себя обделенными. Им тоже хотелось, чтобы рядом была женщина, которая даст продолжение роду. В итоге они стали склоняться к мысли, что единственный способ исполнить это желание – эмиграция в Русскую Америку или ещё куда. Осуществить это можно было только выйдя к побережью Охотского моря. Там мичман расчитывал найти друзей по мореходке и с их помощью нанять судно. Но прежде следовало запастись золотом. Каждый из них уже строил планы на новую жизнь.

Юнкер грезил служением Богу в православном храме. Штабс-капитан мечтал заняться разведением скаковых лошадей, да таких, чтобы брали все призы. Близнецы Овечкины просились к нему конюхами. У мичмана программа была попроще: купить домик с землицей, жениться и родить кучу детей. С конца мая, лишь только на речушке сошел лед, они, а с ними за компанию и женатые казаки, занялись старательством.

У холостяков, не обремененных семейными заботами, рыжуха прибывала намного быстрее. И не удивительно – они посвящали промыслу практически весь световой день.

Труд старателя незатейлив, но требует крепкого здоровья и упорства. Стоять часами в студеной воде, от которой уже через минуту ломит ноги, не каждый способен. Икры к вечеру багровели, покрывались синими узорами вздутых вен. Суставы опухали и ломило их так, что приходилось каждый вечер прогревать в жаркой бане. Если и это не помогало, тогда уж ничего не оставалось, как томиться несколько суток на теплой печи.

Жалея мужей, женщины из продублённых, пропитанных медвежьим жиром, шкур сшили непромокаемые бродни. (Нитки делали из сухожилий: разминали их руками и, отделив самые тонкие волокна, сучили на голом колене.) Теперь женатики, надев под бродни меховые чулки, могли спокойно стоять в воде весь день. Чтобы бродни не рвалась об острые камни, поверх них натягивали короткие ичиги из лосиной сыромятины. Такая обувка оказалась столь практичной и теплой, что и холостяки стали заказывать ее.

Мастерицы голенища бродней украшали узорами и красили в желтый цвет— отваром коры ольхи, или в красный – отваром лиственницы. А чтобы краска не смывалась, в отвар добавляли порошок из рыбьей икры.

Добыча на речушке падала, и, сдружившиеся Суворов с Пастуховым, решили попытать счастье на притоке, верстах в двух от первых промывок.

Начали мыть прямо с устья. Есаул первым зачерпнул галечник лотком – небольшим корытцем, выдолбленным из ствола тополя, с пологими краями и поперечной канавкой посредине. Покачивая его на руках в проточной воде, он смывал песчинки и камушки до тех пор, пока в бороздке не остались только крупинки тяжелого желтого металла. Полученный «улов» порадовал. В следующем заборе он оказался еще богаче. Хмелея от азарта, есаул Суворов заорал:

– Пастухов, сюда!

Сверкая загорелой лысиной, обрамленной венчиком седеющих волос, тот подошел, гордо неся свою добычу, тускло поблескивающую на дне проходнушки, застеленной для сбора самых мелких частиц ворсистым куском шинельного сукна. У него золотинок оказалась заметно больше.

– Ну, ты даешь! Превзошел учителя! – восхитился есаул.

Золото в этом притоке напоминало хорошо отшлифованные сплюснутые зернышки, тогда как на старом месте оно имело вид тонких чешуек.

По дороге в гарнизон Суворов задумчиво пробубнил:

– Мы думаем, что ищем золото. Нет, это оно ищет нас: чем больше его имеешь, тем вернее ему служишь. Я ведь когда пошёл к вам, надеялся от этой болезненной страсти избавиться. Ан нет, не вышло – и тут рыжьё достало.

До морозов холостяки намыли более пуда. На каждого получалось шесть фунтов. По расчетам, этого должно было хватить на дорогу и обустройство на новом месте. Договорились трогаться в путь, как только сойдет снег.

Мешочки с золотым песком каждый день напоминали обитателям гарнизона о долге перед старателями прииска Случайный. Теперь-то они хорошо представляли, какого труда стоило тем намыть реквизированные почти два пуда. Больше всех терзался угрызениями совести подполковник. Честь офицера, укоренившаяся в сознании с кадетского корпуса, постоянно корила его. В конце концов он позвал всех на совет.

– Господа, я пригласил вас, чтобы обсудить один, довольно щепетильный вопрос. Держать слово, данное артельщикам, или махнуть на наше обязательство рукой?

Офицеры, уже настроившиеся по окончании зимы выбираться к морю, приуныли: если возвращать долг, то их эмиграция отложится как минимум на год, а то и два. Пойти на это было непросто, особенно холостякам, но большинство, не без внутренней борьбы, все же согласилось, что нарушать слово офицера им не к лицу. Более других ратовал за возврат долга есаул. Ему, как никому другому, было понятно, что значило для старателей и их семей изъятое золото.

После принятия этого мужественного решения договорились в дальнейшем намытое делить на две равные части. Одна в долговую казну, вторая на личные нужды.

Наступивший сезон отработали, как заведенные, и, сами того не ожидая, к осени собрали необходимое количество золотого песка и самородков. Выручила богатая золотоносная жила. Только на ней за две недели намыли почти пуд шлихового золота.

На прииск отправили Суворова с Дубовым. Барак они нашли легко. Тот, правда, стал раза в три короче и выглядел совершенно заброшенным. Отворили дверь – ни души.

– Неужто разъехались? – расстроился Суворов.

– Да нет, кто-то живет. Вон чайник на печи, вода в ведре чистая. Надо бы разобраться, кто здесь теперь хозяйничает, – произнес рассудительный Дубов.

– И то верно. Только давай, от греха подальше, в лесочке покуда затаимся.

Вечером объявились-таки хозяева – трое усталых оборванцев с пегой, понурой собачонкой. Есаул признал товарищей.

– Саватей! – окликнул он по имени одного из них.

Тот удивленно уставился на человека в казачьей амуниции.

– Суворов, ты что ль?

– Кто же еще?! А где остальные?

– Мы одне. Как основная рыжуха кончилась, так и разошлась артель. На соседний прииск подались. А мы так и моем по-немногу тута. Барак токо укоротили, штоб помене топить. Зимой соболя промышлям… Ты-то как? Поважнел, вроде.

– Слава Богу! Грех жаловаться. Мы к вам от подполковника с поручением долг вернуть.

Старатели вытаращили глаза.

– Эт как понимать? Неужто рыжуху?

– А то! Взаймы ведь брали. Только как с остальными быть? Далеко тот прииск?

– Не больно. Я за день ходил, – ответил Саватей.

– Отлично! Отнести долю ребятам сможешь?

– Запросто! Вот мужики обрадуются!… Ужель не шутишь?

Есаул вынул из котомки четыре тугих, увесистых мешочка:

– Вот, ровно столько, сколько брали.

Старатели онемели. Потрясенные честностью офицеров, они стояли истуканами, боясь прикоснуться к неожиданно свалившемуся богатству.

– В акте распишитесь все трое, – ткнул пальцем в бумагу Суворов. – И остальным долю отдайте по-честному. Да не вздумайте шалить. Про обман все едино узнаем. Руки лично повыдираю, ежели что.

Пока разговаривали, к собачке подбежали два длинноухих зайчонка-подростка и легли у ее ног. Та сразу принялась тщательно вылизывать их. Теперь у Суворова с Дубовым от изумления глаза сошлись на переносице.

– Что, дивно? И мы дивились, когда Мулька весной их притащила. Зайчиху-то задавила, а мальцов пожалела. Сама щениться уж не могёт, а понянчить малых ишо охота. Всё лето возилась с ними. Насилу выходила. Оне так тута и живут. Нам хорошо: коль прижмет – провиант под боком.

– Как можно?! Они к вам, как к родителям, а вы – «провиант»! Не по-христиански это, – заволновался Дубов.

– Да эт я так, шутейно… Сами к ним прикипели. Другой день, ежели не появятся, так переживаш, будто за дитё малое, а прискочут – праздник, – оправдывался Саватей.

* * *

Вернув долг, офицеры почувствовали, что с плеч как будто свалилась огромная тяжесть. Теперь они могли с чистой совестью готовиться к отъезду. Всю зиму только и делали, что перебирали вещи, решая, что взять с собой, что оставить. За время жизни в гарнизоне каждый успел окружить себя не только нужными, но и милыми, дорогими сердцу вещицами. Получалось, как ни крути, вместе с харчами, оружием, боеприпасами груза у каждого из них набиралось по три-четыре пуда.

– И как мы с такими торбами потащимся? – заныли братья Всевлады.

– Может, заплатить якуту, чтоб на лошадках довез? – предложил юнкер.

– До побережья он нас довезет, но три шкуры сдерёт за это. Потом, кто знает, сколько времени там мыкаться придется, пока судно наймем? Могут и арестовать, – высказал свои опасения есаул.

– Господа! Предлагаю построить струг и, спустившись по реке, дрейфовать вдоль береговой линии. – Подал смелую идею мичман. – Василий говорил, что американцы несколько новых факторий открыли. Рано или поздно кого-нибудь зафрахтуем. А не повезет, так на том струге на Сахалин махнем. Компас у меня есть, парусину Василию закажем.

– Молодец! Толково придумал! Тогда и золото сэкономим, – обрадовались Овечкины. Эта идея остальным тоже пришлась по душе.

Лосев, узнав о намерении товарищей, расстроился, но пообещал выделить на подмогу двоих казаков, сведущих в плотницком деле.

Кораблекрушение

Струг заложили в конце апреля, в семи верстах от гарнизона, на берегу реки, несущей свои воды в Ламское* море. Лес для постройки готовили там же. Чтобы не тратить драгоценное время и силы на переходы, ночевали на «верфи». Из наносника – сухих стволов, выброшенных на косу, – соорудили временную хижину.

Вставали чуть свет. Работа, в предвкушении новой жизни, спорилась. Солнце, ненадолго прятавшееся за цепью синих гор, каждое утро спешило вскарабкаться повыше и выплеснуть потоки света и тепла на корабелов и оживающую тайгу. Из-под снега вытаивали гроздья темно-красной брусники, оголялись влажными лысинами береговые валуны. От обнажавшейся земли поднимался пряный теплый парок. Южные склоны усеяли скромные первоцветы. Пение птиц и журчание сотен ручейков сливались в один торжественный гимн, славящий новый цикл жизни.

Радуясь весне, казаки распевали дедовские песни:

Жаворонки, прилетите,

Красну весну принесите!

Нам зима надоела, весь хлеб переела!

Всю куделю перепряла,

Всю солому перемяла…

Питались тетеревами, токовавшими в соседнем березняке. Волнительно было входить в эту рощу ранним утром, когда она наполнялась брачными песнями петухов с характерным глухим шипением на конце: «чу-фыш,

чу-фыш». Им, робкими чистыми переливами, отвечали курочки: «кр-лью, кр-лью».

Доверчивые птицы, несмотря на ежедневные потери, и не думали покидать рощицу. Облепив ветки, сидели-висели, кто боком, кто вверх ногами, и часами склевывали разбухшие почки. Вытягивая после выстрела шеи, они удивленно вертели головами и слетали с дерева лишь, когда стрелок выходил из укрытия, чтобы поднять очередного петуха с лирообразным хвостом. Курочек не стреляли – им скоро высиживать потомство.

Доски для бортов и брусья для остова будущего судна распускали на козлах. Брусья складывали в большую яму, обмазанную глиной и заполненную речной водой. Потом в костре докрасна калили крупные валуны и сталкивали их в неё. Пробыв в горячей воде пару часов, лиственничные брусья становились гибкими и податливыми. Из них на специальных упорах гнули каркас, а согнув, стягивали верёвками и укладывали для просушки. Когда брус высыхал, он сохранял установленный изгиб навечно.

Работалось дружно, с настроением. И как-то так выходило, что любое дело, любая заготовка получались с первого раза. Казаки были отменными плотниками и управлялись топором не хуже, чем шашкой. Доски в борта ложились одна к одной, словно влитые. Когда струг подсох, его просмолили: дно сплошь, а борта по стыкам. На края бортов приладили упоры для весел-гребей и установили мачту. Квадратный парус приготовили, но решили пока не ставить – на речке в нём нужды не будет.

Команда состояла из восьми человек: штабс-капитан Тиньков, есаул Суворов, ротмистр Пастухов, мичман Темный, поручик Орлов, юнкер Хлебников и два унтер-офицера – близнецы Овечкины.

Отплыли в Вознесение, что на сороковой день после Пасхи. Большая вода понесла их встречь солнцу с такой скоростью, что экипажу оставалось только, налегая на греби и кормовое весло, огибать лобастые камни, торчащие из покрытой упругими завитками водоворотов реки.

Пришедшие проводить товарищей казаки и Лосев с женой едва успели прощально махнуть, как струг с новоиспеченными матросами и мичманом, гордо восседавшим на корме в полинялой фуражке с золотым крабом на околыше, скрылся за поворотом.

– Ой, страх какой! – с дрожью в голосе прошептала Соня, и крепко прижалась к мужу. – Что-то будет… Чем вызвала некоторое замешательство у того. Еще бы! Было с чего – она всегда отличалась спокойствием и невозмутимостью. Казалось, не существовало такого события, которое могло бы взволновать ее, а тут вдруг столько эмоций.

Поначалу Лосев, уставший от неустроенности быта, относился к ней как к домработнице – в его сердце всё-таки теплилась надежда на воссоединение с семьей, оставленной во Владивостоке. Однако молодая якутка так бескорыстно служила ему, предугадывая любое его желания, что он не заметил, как она стала для него дорогим и любимым человеком.

* * *

К вечеру прошли более шестидесяти верст – прибрежные виды менялись с калейдоскопической быстротой. Мелькали каменные утесы, крутобокие горы, склоненные к воде деревья. Возбужденные удачным началом сплава, офицеры то и дело нахваливали мичмана за хорошую идею. Пешком, пусть даже на лошадках, они в лучшем случае прошли бы не более тридцати верст, да еще умаялись бы в усмерть. А тут благодать – река сама несет.

На следующий день после полудня послышался подозрительный гул. Мичман Тёмный встревожился: он догадался, что это может означать. Отдав команду грести к берегу, сам влез на рею мачты. С нее попытался разглядеть, далеко ли пороги, но лесистый утёс закрывал обзор. Скорость течения нарастала, и гребцы, хотя и прилагали все силы, никак не могли сойти со стремнины. За утесом русло выпрямилось, и река, словно стрела, выпущенная из туго натянутого лука, устремилась туда, где поток, обрываясь, исчезал в клубах водяной пыли.

Под аркой радуги, перекинутой через речку, где-то внизу, кипела, стенала, в невидимом котле, вода. Мириады мельчайших капелек-брызг парили над всем этим ревущим безумием.

Оцепенев, люди вперили немигающие взгляды в клубящийся ад – им ничего не оставалось, как только ждать, чем все завершится. Один юнкер пал на колени и, осеняя себя крестным знамением, стал молить Николая-Угодника о помощи и спасении.

Река тем временем стремительно несла неподвластный людям струг.

– Держись, ребята! Авось не пропадем! – Прокричал штабс-капитан, но его голос тонул в сплошном реве низвергающейся в пропасть воды. Судно, распластавшись раненой птицей, на миг зависло в воздухе и, сверкнув мокрыми боками, рухнуло в белесую бездну Бурлящий котёл выплюнул с клочьями пены обломки струга, мачту, пузатые мешки.

Цепляясь за них, офицеры один за другим выгребали к песчаной косе и выползали на берег все в ссадинах и кровоподтеках. Выбравшийся первым, юнкер Хлебников пал на колени и, сплёвывая кровь из разбитого рта, поцеловал землю, шепча слова благодарности милостивому Николаю Чудотворцу.

– Знатно покупались?! – прокричал мичман, пересиливая рев водопада.

– Кретин! Флотоводец хренов! Не мичман ты, а поломойка! А мы болваны – нашли кому довериться! – Заорал на вытянувшегося в струну мичмана озверевший штабс-капитан. Он замахнулся было, чтобы врезать тому, но, совладав с собой, лишь яростно ткнул кулаком в грудь.

– Я ж говорил, на лошадках надо, так нет – вам свои вещи носить тяжело. Зато теперь и носить нечего, и золото пропало, – напомнил юнкер Хлебников, массируя ушибленное плечо. – Спасибо Чудотворцу, что самих уберег!

– А я, господа, плавать научился. Такой вот сюрприз! – пытаясь разрядить обстановку, пророкотал есаул Суворов.

– Да уж, удивительный сюрприз – лапки кверху, мордой вниз, – с горькой иронией пошутил штабс-капитан. – Зря мы от якута про сплав скрывали. Он, наверняка, о водопаде знал – предостерег бы.

– Чего теперь, господа, после драки кулаками махать? Давайте лучше пройдём по берегу, может, что прибило, – предложил есаул.

Как ни странно, гул по мере удаления от водопада нарастал. Вскоре стало ясно, почему. Саженях в ста находился второй водослив, еще более внушительный и страшный. Тысячи лет назад гигантская сила сместила земные пласты и образовала каменные уступы, а река со временем выбила под ними внушительные котлы.

Пройдя немного, увидели котомку Суворова, зацепившуюся лямкой за сучкастую коряжину. Пришлось опять лезть в воду. Зато теперь у них были пара рубашек, казачьи, с желтыми лампасами, брюки, моток веревки, нагайка, хромовые сапоги, кружка, миска, ложка. Одну рубашку сразу разорвали на ленты и перевязали рану на руке ротмистра.

Подойдя ко второму падуну, невольно залюбовались мощью и красотой низвергающейся массы. Эмоциональный поручик тут же продекламировал Тютчева:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Глядя на беснующуюся стихию, офицеры поняли: ниже искать что-либо бессмысленно и, не сговариваясь, ступая шаг в шаг, пошли цепочкой обратно к гарнизону. До него было изрядно – верст семьдесят пять, не меньше.

– В любом благоприятном событии есть отрицательный момент, как, впрочем, и наоборот. Вчера радовались скорости течения, а сегодня проклинаем его. Нет абсолюта – все относительно, – философствовал на ходу поручик.

Чуть выше злосчастного водопада на высоком берегу наткнулись на груду поваленных в беспорядке трухлявых брёвен – все, что осталось от строения. Пытаясь найти что-нибудь полезное, а в их положении полезным могло быть многое, раскидали их.

Порывшись, в покрытой древесной трухой, земле обнаружили казачью пряжку, пять свинцовых круглых пуль и еще какие-то до неузнаваемости изъеденные временем предметы. Потянув за ржавую скобу, сдвинули некое подобие крышки. Под ней лежали рядышком три приличного вида пищали и сабля.

– Выходит, не только мы здесь пострадали, – заметил один из близнецов, – и до нас тут люди горюшка хлебнули.

– Господа, это ж исторические раритеты! Прекрасные экспонаты для музея! – поглаживая клинок, восторгался поручик. – Какая изумительная резьба, какой изящный изгиб у клинка! Столько лет лежит, и даже намека нет на ржавчину! Похоже, сталь булатная. А пищали каковы! С фитильным замком, стволы с винтовым нарезом. Может, возьмем?

– Вы, что, поручик, умом тронулись? Кто такую тягу понесет? – Урезонил есаул. – Вот саблю можно – вещь полезная.

– Не представляю, как прежде казаки с такими тяжеленными пищалями до Ламского моря ходили. Еще и пушки с ядрами волокли, – продолжал восхищаться Орлов.