Но затем случилось нечто, что вызвало в моей душе беспорядок наподобие того, какой обычно царил на моем письменном столе – только, если, что касалось стола, я все-таки всегда знал, где какая бумага лежит, то тут я на какое-то время совсем потерял ориентацию. Все началось с того, что то ли на третий, то ли на четвертый день нашего знакомства я уже почти традиционно пришел за Кюллике в театр и увидел ее разговаривавшей у стола в проходной с мужчиной примерно моего возраста. Судя по оживленной жестикуляции, он тоже был актером, то есть в подобной беседе не было ничего чрезвычайного, болтовня коллег, но несмотря на это я почувствовал порыв ревности. Я знаю, почему Отелло убил Дездемону: она принадлежала к другой расе, в таких случаях ревнуешь сильнее, ведь твоей возлюбленной все люди ее нации или расы в определенном смысле ближе, чем ты. Когда мы уже вышли на улицу, я спросил у Кюллике, с кем это она столь дружески беседовала. Я постарался придать своему голосу шутливо-иронический оттенок, но все равно почувствовал, как мой вопрос словно утонул в ней и видоизменился в тоне, стал серьезным. Помолчав секунду, Кюллике взяла меня под руку покрепче и сказала своим глубоким, напоминающим звук виолончели голосом: «Видишь ли, Трдат, это был мой муж».

Раньше я из деликатности не спрашивал про личную жизнь Кюллике, мне казалось, что она может быть разведена; во всяком случае, мне с самого начала было понятно, что она «антер», то есть без хозяина. Как уже было сказано, до сих пор мы больше говорили о театре и кино, чем друг о друге. Я знал только, что она родом из маленького городка «в горах», как она выразилась (и что меня ужасно насмешило), что ее отец заведует строительным управлением, а мама работает в исполкоме. Я спросил, единственный ли она ребенок в семье, и Кюллике ответила, что нет, их три сестры («как у Чехова», – добавила она, улыбаясь), старшая замужем за математиком («за очень умным мужчиной»), а младшая еще ходит в школу; сама она была средней. Я ей в ответ рассказал в нескольких словах о своей семье, об отце-инженере, маме-медсестре и о старшем брате Вазгене, по профессии химике (теперь он им уже не является, потому что несколько лет назад эмигрировал в США, лишился работы по специальности и должен зарабатывать на хлеб сторожем в порту, чего, кстати, вполне хватает, чтобы кормить жену и детей, а заодно и поддерживать родителей, так что я могу, как всегда, жить только для самого себя). О своем браке я до сих пор молчал, не потому что я хотел это скрыть, а поскольку Кюллике – возможно, тоже из деликатности – ничего не спрашивала. Теперь неожиданная новость словно затекла мне за воротник, как талая вода с карниза, что во время прогулок по улицам тоже случалось, но если в случае с водой можно отступить на шаг в сторону и вытереть затылок носовым платком, то от этого сообщения мне уйти было некуда. Перед отъездом Коля Килиманджаров ознакомил меня с этимологией имени Кюллике: он как-то иллюстрировал финский эпос и сообщил мне, что это молодая женщина, недавно вышедшая замуж, которая вскоре после свадьбы идет без мужа в деревню на диско. Я даже подумал на миг, а вдруг Кюллике шутит, испытывая таким образом глубину моего чувства. Я постарался себе представить ту же ситуацию в Ереване, например, как мой приятель актер Амбарцум, красавец и любимец девушек, прощается перед театром со своей женой Каринэ, провожая ее на свидание с неким эстонским писателем, но не смог. Конечно, Амбарцум был ревнив, как все армяне, и не позволял жене, тоже актрисе, флиртовать ни с кем даже на сцене, но мне его поведение было более понятным, чем это здесь.

Я хотел спросить у Кюллике, знает ли ее супруг, чем мы занимаемся вдвоем в гостинице, но не успел, так как она сообщила, что Артур приглашает нас обоих завтра на обед. Казалось некрасивым иронизировать над человеком, который собирается тебя угощать, и я не стал узнавать даже, куда он нас зовет, не домой же. Зато я уже в тот же день рассказал Кюллике о том, что женат. Она выслушала меня со спокойным любопытством, примерно так, как будто я говорил об экскурсии в римские термы, затем поинтересовалась, чем занимается Анаит, попросила показать фото Геворка и восхитилась тем, какой у меня красивый сын. Это все произошло уже в гостинице, и нам пришлось торопиться, потому что тем же вечером в театре давали «Гамлета», Кюллике играла Офелию, и я хотел посмотреть спектакль.

Странно было слушать текст, который я знал почти наизусть, на незнакомом языке. Чуждой и малопонятной оказалась и постановка. Все мужские персонажи выглядели одинаково вялыми и безвольными, Данией правила как будто и вовсе Гертруда, единственная сильная личность, а ее соперницей была никто другая, как Офелия Кюллике. Словом, действующие лица разделялись не по классовой принадлежности, чертам характера или родству, а по полу. Все мужчины, Гамлет, Клавдий и даже Полоний были не преступниками или героями, а скорее, жертвами, увязшими в паутине интриг, которую вокруг них плели женщины. Офелия, переодевшись духом отца, подстрекала Гамлета отомстить, а Гертруда нашептывала Клавдию на ухо, что тот должен делать или говорить. Когда план Офелии столкнуть Клавдия с трона при помощи Гамлета, выйти замуж за принца и стать королевой провалился, она сошла с ума и покончила с собой. Уже до этого чувствовалось, что она и сексуально неудовлетворена. Ссора Лаэрта с Гамлетом была всего лишь дракой двух плаксивых мальчишек. Власть женщин в замке Эльсинор подчеркивала особая утонченная придворная атмосфера – все были друг с другом чрезвычайно вежливы, без конца улыбались и кланялись, так что слова Гамлета, что можно улыбаться и быть мерзавцем, звучали особенно сильно. В итоге получилось, что все персонажи воспринимали жизнь, как игру.

Торжественный обед, на который я был приглашен, состоялся в подвальном ресторанчике, где мы пили пиво и ели эстонское национальное блюдо: соленые бобы. Муж Кюллике Артур был очень гостеприимен, и у меня ни разу не возникло ощущения, что между нами что-то не так. Артур несколько раз ездил на Кавказ и выучился искусству тостов, что он с воодушевлением демонстрировал; у меня даже создалось впечатление, что он потому и хотел со мной встретиться. Мы пили и за нас, и за наших родителей, и за дружбу народов, и даже за мой очерк. Артур от всего сердца поблагодарил меня за то, что я уделяю столько внимания его супруге, как актрисе. Это звучало уже почти как сводничество, но было сказано так невинно, что мне даже стало неловко. Во французских фильмах я видел мужчин, которые были отнюдь не глупы, но словно нарочно закрывали глаза на то, чем занимались их жены. Я так и не понял, то ли Артур тоже из них, то ли он просто нас ни в чем не подозревает.

Перед концом обеда Артур вдруг засуетился и попросил официанта принести два винных бокала. Он перелил в них пиво и затем взялся за бокал – не за ножку, а сверху, накрыв его ладонью. «Я хочу вам показать, Трдат, как стучат карельские камни», – сказал он. Мы чокнулись, и действительно вместо нежного звона послышался глубокий глухой звук.

На улице Артур со мной сердечно попрощался, и мы с Кюллике пошли в гостиницу. Там, уже на простынях, я не выдержал и спросил, неужели ее муж не догадывается, где мы сейчас находимся и что делаем. Кюллике засмеялась и сказала, чтоб я не принимал это близко к сердцу. Она объяснила, что у них с Артуром свободный брак – не в том смысле, что они не зарегистрированы, как раз напротив, но они предоставили друг другу полную свободу. Вот это было уже интереснее интересного, и я буквально разинул рот. Правда, у Коли Килиманджарова мне случалось читать в либеральных американских журналах о разных фокусах, которые там вытворяют некоторые супружеские пары, вплоть до группового брака, но я всегда полагал, что подобные пикантные истории пишутся больше для приманивания читателей. Теперь выяснилось, что бывает всякое и не где-то далеко на аморальном Западе, а прямо тут, в нашем собственном Советском Союзе, где даже стриптиз был запрещен. Я не могу сказать, что никогда в жизни ни с чем таким не соприкасался, бывало. У Коли Килиманджарова тоже была привычка время от времени устраивать оргии. Однажды он даже довел находившуюся у него смешанную компанию до того, что все друг за дружкой разделись. В другой раз, проснувшись утром, я обнаружил, что рядом со мной лежит совсем не та девушка, которая лежала там вечером, а та, которую Коля увел в соседнюю комнату. Но все это были, так сказать, чудачества богемы, не имевшие ничего общего с обычной совместной жизнью мужчины и женщины. Свобода и брак, как я до сих пор думал, это вещи взаимоисключающие. Правда, физиология мужчины такова, что в определенных условиях, как, например, у меня в период длительной учебы, многое может произойти, но это же не принципиально. Конечно, в Советском Союзе свободы, как таковой, не существовало вовсе, и мне даже пришла в голову мысль, что, может, такое поведение людей это как бы вызов системе. Раз так, это было интересно, но опасно, потому что спальня не терпит экспериментов. Есть чувства, подавлять которые в себе примерно то же самое, что бить собаку – она становится послушной, но злой.

Я хотел узнать, бывают ли у Артура такие же любовные истории и услышал, что, конечно, бывают. Я боялся, что причинил Кюллике этим вопросом боль, но ее голос, отвечая мне, совсем не дрожал. Она объяснила, что они с Артуром не только предоставили друг другу свободу, но и взаимно честны, то есть не скрывают друг от друга своих приключений. Я сразу очень живо себе представил, как Кюллике является домой, и Артур у нее спрашивает: ну как твой армянский любовник? Кюллике, кажется, угадала мою мысль, так как сообщила, что в подробности они не вдаются. Я хотел уже спросить, почему они вообще живут вместе, если оба ищут счастья на стороне, но побоялся показаться старомодным и промолчал. Однако, мне не давало покоя другое, и в конце концов, я не удержался и высказался, а именно, поинтересовался, много ли подобного рода отношений было у Кюллике до меня. Задавать такие вопросы было, конечно, с моей стороны очень бестактно, но Кюллике совсем не рассердилась и даже не покраснела, а смело посмотрела мне прямо в глаза, подняла брови настолько высоко, насколько возможно, и произнесла ясным мелодичным голосом: «Трдат, я предпочла бы об этом не говорить, потому что ничего особенного до тебя они мне не дали». Это можно было счесть комплиментом, но вместо того я снова почувствовал мучительную ревность. Неужели я был дикарем, который прячет за благоприобретенными манерами цивилизованного человека бушующие в глубине инстинкты? Ведь в отличие от Артура, я не имел на Кюллике никаких прав, но несмотря на это, не мог сохранять спокойствие, представляя, как эта благовоспитанная женщина до меня проделывала с двумя, тремя, даже десятью мужчинами то же самое, что только что со мной. Она лежала между мятыми простынями, как Даная на полотне, только волосы потемнее и ноги, конечно, стройнее, современнее, курила, словно Мари Дюбуа в «Жюле и Джиме» одну сигарету за другой (она мне так нравилась, что это меня почти не раздражало), и мне даже не надо было перевоплощаться в золотой дождь, потому что у нее был Артур, да и она сама тоже более или менее прилично зарабатывала. В Советском государстве имущественные различия между людьми были ведь относительно невелики, выделялись только партийные вожди и подпольные предприниматели, но много ли их было. Комнату в модной гостинице мне оплатил провинциальный киножурнал, и чтобы купить Кюллике букет цветов, я не должен был интервьюировать, как теперь, брокеров, рокеров и прочих джокеров, спрашивая с серьезным видом, какое средство предпочитает для передвижения своего бесценного тела многоуважаемый господин, «Хонду» или «Маконду», ест ли он к коктейлю устрицы или дождевых червей, и какую позу считает наилучшей в охватившей весь мир забаве, в которой у псов, в отличие от людей, нет нужды выделяться особой находчивостью.

Мы тоже не были олицетворением добродетели, но я должен сказать, что не обнаружил в Кюллике ни малейшего признака распущенности или испорченности. Ее движения были скорее неумелыми, чем привычно машинальными, как у слишком опытных женщин, и я вполне мог поверить ее словам, что она ни с кем раньше удовольствия не получала. Прогуливаясь под руку со мной по городу или по берегу моря, она держалась уверенно, не делала неуклюжих жестов и не говорила ничего лишнего, зато в наиестественнейшем для женщины состоянии – без одежды, она неожиданно становилась стеснительной. Для девочек, навещавших Колю Килиманджарова, обнажаться было чем-то само собой разумеющимся, они были бы удивлены, если б их отправили обратно на улицу, не сняв с них на некоторое время одежду; доставляло ли им удовольствие прочее, мне сказать трудно (получить друг от друга удовольствие удается только немногим), но они рассматривали это, как необходимый ритуал, примерно, как православное богослужение, нечто относящееся к отношениям мужчины и женщины, как яблоко к дереву; но с Кюллике все было сложнее. Ее эмоциональная жизнь казалась тонкой и богатой, со мной она легла в постель по собственной воле, не из-за денег или карьеры, она откровенно признавалась в прежних опытах и все-таки в каком-то странном смысле была словно невинна.

Неожиданно Кюллике бросила на меня быстрый взгляд и спросила: «Трдат, а откуда ты знаешь, с кем сейчас веселится в Ереване твоя жена?» Я онемел. Было совершенно невозможно представить Анаит с кем-то в постели, я даже попытался, но не смог и, наконец, засмеялся. Кюллике следила за мной сперва удивленно, потом удивление плавно, как луна исчезает за облаками, перешло в обиду. Ей, наверно, показалось, что я смеюсь над ней. Чтоб разрешить ситуацию, я объяснил ей, почему ее вопрос был абсурдным, а именно, что у нас женщины мужьям обычно не изменяют. Армянский муж, сказал я – это не просто муж, это и тер, то есть хозяин, словом, кто-то, в чьи руки женщина полностью вверяет свою судьбу. Это освобождает жену от многих обязанностей, по сути от всего, что происходит вне дома, ее единственная задача – заботиться о муже и детях. Конечно, жена может быть образована, она может работать и в нынешних советских условиях обычно и работает (хотя место ей, кстати, находит, как правило, муж), но все это неважно – главное, чтобы она была любящей женой и матерью.

«Но это ведь ужасно! Значит, женщина у вас как рабыня!» – ответила Кюллике, но сделала это так же оживленно, с блеском в глазах, как и все другие женщины, которым мне случалось рассказывать об армянских обычаях. На словах они были против подобного положения дел, но в душе все хотели того же. Я был даже немного разочарован, потому что сам относился к нашим традициям отнюдь не столь одобрительно, а всегда предпочитал эмансипированных женщин. Даже Анаит я выбрал потому, что она хоть и родилась в армянской семье, но вне Армении, на юге России и впитала в себя до своей так называемой репатриации немало от независимости россиянок. Она была смелее и непосредственнее, чем ее ровесницы родом из Еревана, это меня в ней и привлекло, так же как в Кюллике меня привлекали ее прямота и свободомыслие.

Вдруг Кюллике сказала:

«Ты врешь, мужчина никогда не может быть уверенным в женщине. Тебя уже почти целый год нет дома, наверняка твоя жена полагает, что у тебя кто-то есть, почему же тогда сама она должна отказываться от того, от чего ты не отказываешься? Ты просто защищаешься от мысли, что именно сейчас кто-то идет через двор, входит в дом, едет на лифте наверх и звонит в твою дверь» – «Геворк дома», – пожал я плечами. «Геворк спит», – сказала Кюллике. «Соседи все видят, – возразил я спокойно. – Анаит понимает, что уже через пару дней кто-то позвонит моей матери и скажет: а ты знаешь, чем занимается твоя невестка, пока сын учится в Москве?» – «У вас такие плохие люди?» – спросила Кюллике. – «Почему плохие? Это же не выдумка.» – «Некрасиво вмешиваться в жизнь других.» – «А разве твои коллеги не интересуются, с кем ты встречаешься?» – «Нет.» – «Значит, они равнодушны.» – «Или деликатны», – ответила Кюллике и мягко улыбнулась.

Какие мы все-таки были разные, и как трудно было это различие осознать! Мы наверняка приняли бы его как данность, если б происходили из разных стран, но у нас же была одна родина, великий Советский Союз. Не возникни он, мы, скорее всего, вообще не встретились бы. А теперь мы учились в школе по одним и тем же программам, когда выросли, отмечали (или вернее, не отмечали) одни и те же государственные праздники. Даже одежда наша отличалась только по половой принадлежности, а не по моде. Мы оба привыкли к миллиону вещей, над большинством которых никогда не задумывались – например, нам и в голову не приходило, что миру между народами может быть альтернатива. Как в таллинском, так и в ереванском драмтеатре висел лозунг «Искусство принадлежит народу», и здесь, и там продавали примерно одни и те же товары, платили зарплату в одних и тех же рублях. Как у нас, так и здесь власть принадлежала коммунистической партии и КГБ, как у нас, так и здесь были свои филеры и диссиденты. Мы оба относились к первомайским лозунгам с иронией, но оба в общих чертах знали их содержание. В конце концов, у нас в прямом смысле слова был и один язык межнационального общения, которым Кюллике, правда, владела хуже, потому что у них все эстонцы ходили в эстонские школы, но все-таки владела. Она путала род, падежи, совершенный и несовершенный вид, но это не мешало мне понимать все, что она говорила. Но то, что мы без затруднений понимали речь друг друга, не сводило на нет те различия, которые между нами существовали. Наша жизнь хоть и проходила в одной и той же системе координат, но одинаковой не была.

В последний вечер перед моим отъездом у Кюллике спектакля не было, и она оставалась в гостинице до полуночи. Я сходил в магазин, купил то, что мог предложить советский пищеторг, и одолжил у дежурной по этажу посуду. Разрезав хлеб и колбасу, я сел и стал ждать. Кюллике курила, удобно устроившись в кресле с высокой спинкой. Я помню, что мы опять говорили о кино. Кажется, я рассказывал о том, что фильмы разных стран дают мне основания и для иных выводов, кроме антропологических. Например, в Америке люди думают только о деньгах. Для итальянцев (как и для армян) важнейшая вещь в мире – семья, а для французов – свобода, тотальная свобода, где каждый делает со своей жизнью, что хочет, становится проституткой или взрывает себя динамитом. Немцы мучаются комплексом вины из-за последней войны, англичане же… А вот англичан как будто не интересовал даже развал империи, и единственное, на что они обращали внимание, это четкое произношение слов. В изображении постельных сцен впереди всех шли скандинавы, но и венгры отставали ненамного.