Когда визг трамвая смолк, в комнате наступила тишина. Это была такая полная, чужая и непонятная тишина, что в первую минуту меня даже охватил страх, не взорвалась ли где-то некая беззвучная бомба, убив всех, кроме меня. Прошло несколько дней, пока я привык к этой тишине и догадался, что нахожусь в городе, где люди почти не подают голоса. В Ереване покоя нет даже ночью: кто-то обязательно окликает со двора живущего наверху приятеля, тот отвечает, и они долго обсуждают, как бездарно Иштоян с десяти метров пробил мимо ворот. Утром во двор спускаются домохозяйки, пенсионеры и дети, и начинается большая многоголосая опера. На улице то и дело сигналят машины. Потом, когда я уже вернулся после Академии, в моду вошли клаксоны, которые вместо обычных гудков выпевали мелодию какой-нибудь затасканной песенки. Особенно нашим шоферам почему-то нравился меланхоличный мотив из «Крестного отца», который всякий раз напоминал мне нашего преподавателя Вениамина Нужду с его лекциями.

Здесь же у меня было ощущение, что я нахожусь словно в огромном, вмещающем полмиллиона меломанов концертном зале, где постоянно стоит особая бездонная тишина, заполняющая помещение в перерыве между двумя частями симфонии и нарушаемая лишь покашливанием отдельных простудившихся слушателей. Этим Таллин напомнил мне дом отдыха писателей в Цахкадзоре, особенно вечерами, когда около шести в комнату вдруг доносился звон церковных колоколов, очень похожий на звуки, издаваемые колокольчиками на шеях овец, которых гонят с пастбища. Шопенгауэр в одном из своих трактатов жалуется на хамоватых извозчиков, которые щелкают кнутом и мешают мыслителю сосредоточиться – в этом городе, несмотря на все последствия научно-технической революции, он мог бы быть более или менее спокоен.

Я пошел в кафе гостиницы завтракать и был весьма удивлен тем, что официантка сказала мне «пожалуйста» и «спасибо» и даже улыбнулась, когда я, не дожидаясь сдачи, встал из-за стола. Я подумал, что нигде воспитание советского человека не дало таких хороших результатов. Позже я мог убедиться и в том, что таксисты в этом городе ехали туда, куда хотел ты, а не наоборот, газеты же стоили столько, сколько было напечатано на первой странице. У меня создалось впечатление, что эстонцы более честны и дисциплинированы, чем армяне или русские. Когда я впоследствии поделился своими наблюдениями с Колей Климанджаровым, он подтвердил их точность и добавил, что по общеизвестной дефиниции эстонцы это народ, выполняющий русские законы с немецкой педантичностью.

В поезде, в чистом поезде, где столик в купе был накрыт сине-белой скатертью, постельное белье сухое и даже проглаженное, а проводница предлагала выбор между чаем и кофе, я ехал вместе с одной московской дамой. Теперь возвращаясь из кафе по гостиничному коридору, я снова встретил ее около газетного лотка, и мы решили отметить такое совпадение прогулкой по улицам средневекового города, где дама, как она утверждала, знала «каждый камень». Образ соответствовал действительности, узкие кривые улицы были вымощены булыжниками и брусчаткой, и поскольку дама вырядилась в сапоги на высоких, тонких каблуках, скоро она повисла у меня на руке. Свое восхищение как готическими, так и псевдоготическими церквями она при этом выражала столь бурно, что чем дальше, тем меньше они мне нравились. Бывают люди, которые навязывая свое восприятие художественного произведения, душат в окружающих ощущение красоты. Иные же, наоборот, не осмеливаются вторгаться во внутренний мир другого человека даже тогда, когда от них этого буквально ожидают. Для моего гида все, что мы видели было «Европой», а мы с ней, и особенно я, восточными варварами. Дама не была в Армении и не знала, что у нас есть храмы и лет на тысячу постарше. Правда, они не были такими высокими, как здешние, но зато выстаивали при землетрясениях. «Трдат, смотрите, это же тринадцатый век!» – стонала она у моего уха так, как будто мы лежали в постели, и все более страстно впивалась ногтями в мою руку. «Черные», так нас сейчас называют те самые русские, чьи церкви с луковичными куполами, напоминающие о негритянском искусстве, были построены через много веков после наших Рипсимэ и Гаянэ. Только очень интеллигентные люди стараются не обращать внимания на мой горбатый нос и карие глаза, однако, и они боятся идти до конца и отстраниться от своего плебса. Но я отклонился в сторону.

Влияние архитектуры на историю может, кстати, быть не меньшим, чем влияние истории на архитектуру. Если бы Россия в свое время продолжила строительство шатерных церквей, может быть, ее повседневная жизнь была бы другой, более ренессансной. Но наверно, тогда недоставало бы чего-то другого, подумал я несколько часов спустя, когда московская дама застонала уже не от эстетического, а обычного удовольствия. На следующее утро, оставив на моей щеке отпечаток помады, не уступающий по яркости некоторым храмам своего народа, она уехала в сторону Риги, и я подумал, что не увижу ее больше никогда.

У меня был выбор: то ли заняться сбором материала для очерка, то ли позвонить в театр и попробовать связаться с интересовавшей меня актрисой. Пока я попивал слабенький кофе (варить кофе эстонцы наверняка научились только в этом веке), мне пришла в голову идея соединить эти две вещи. На проходной театра долго не могли разобрать имя, которое я старательно пытался произнести правильно, но в конце концов я все же услышал глубокий женский голос, проговоривший «алло». Мы, армяне, даже говоря о служебных делах, общаемся с женщинами именно, как с женщинами, а не существами среднего рода. Но если при общении с соотечественницами под понятием «женщина» мы подразумеваем, в первую очередь, супругу и мать, то к иностранкам мы относимся, в основном, как к любовницам. Спустя несколько лет, когда снимали мультфильм по моему сценарию, меня как-то подвез из студии домой некий ассистент оператора, который в отличие от меня автомобиль имел. Он рассказывал мне всю дорогу, как на Всесоюзном кинофестивале провел вместе с приятелем ночь в постели известной русской актрисы. Это был явный вымысел, но характерно то, что про армянку подобный тип ничего подобного наплести не осмелился бы. Меня такая двойная мораль всегда злила, я старался вести себя одинаково со всеми женщинами, несмотря на их национальность. Вот и сейчас я стал для начала говорить о том, как приятно мне услышать голос, который в увиденном мной недавно фильме исчез из-за дубляжа. Телефон это то средство общения, при котором тебе не помогают ни мимика, ни жесты, в твоем распоряжении только слова. Мне это подходило, хотя я и встречал коллег, имевших большие трудности с устным выражением своих мыслей. Тот же Ивар Юмисея мог довольно бегло говорить о вещах заученных, например, об истории, но как только речь заходила о чем-то личном, он словно воды в рот набирал. Кюллике по телефону тоже показалась мне косноязычной, что было удивительно для женщины, но я не посчитал это за национальную особенность, а скорее связал с недостаточным знанием ею русского языка. Когда же она поняла, кто с ней говорит, и что у нее хотят взять интервью, она тут же пригласила меня в театр.

До сих пор я с эстонками почти не соприкасался. Только раз я в Москве попал в комнату Ивара Юмисея, когда к нему приехала в гости жена. С взлохмаченными светлыми волосами и немножко мужеподобными чертами лица, она сидела на диване, поджав под себя ноги, и курила. Докурив одну сигарету, она сразу взяла другую и посмотрела на меня выжидающе. Я понял, что от меня ждут так называемого джентльменского поведения, и чиркнул спичкой, чего для Анаит или Жизель и не подумал бы сделать, потому что мне противно, когда женщины курят. Курение – одна из немногих свобод, отвоеванных армянками в последние десятилетия, и они предаются этому занятию с каким-то особым порочным экстазом. Выполнив свою миссию, я почувствовал на себе холодный оценивающий взгляд жены Ивара, примерно такой, каким у нас в Армении мужчины в магазине присматриваются к мясу: годится на шашлык или нет.

Поскольку я видел Кюллике на экране, я уже знал, что она не соответствует тому северному стереотипу, во имя которого средний армянин готов пожертвовать половину месячной зарплаты. Ее волосы были заметно темнее, чем у Катрин Денев, глаза отнюдь не голубые, как тот поезд, что привез меня из Москвы в Таллин, а зеленые, и только ноги такие, какие все мои одноклассники вслух славили, длинные и стройные. Но меня самого стандарт никогда не манил. Единственное, чего я по-настоящему боялся, что я не вызову в Кюллике ни малейшего интереса и вынужден буду мириться с мучительным безличным интервью.

Но именно в этой части все пошло вразрез с моим тревожным ожиданием, можно сказать, совершенно наоборот, и к концу дня я был буквально на грани шока. Я приехал, чтобы соблазнить труднодоступную женщину, и был соблазнен сам за несколько часов. Когда Кюллике у проходной театра, здороваясь, прямо-таки обожгла меня взглядом, полным романтической страсти, я счел сперва, что она меня просто с кем-то спутала. Когда она повела меня к себе в гримуборную и там тет-а-тет продолжала откровенно и вызывающе глазеть на меня, я подумал, что она то ли прямо с репетиции и все еще находится под ее впечатлением, то ли отрабатывает на мне свою новую роль. Но когда я, в конце концов, не выдержал и отважился на, как сам полагал, безумно смелый поступок, а именно, прикоснулся как бы случайно к ее плечу, и она, вместо того, чтобы рассердиться или хотя бы отодвинуться, немедленно положила голову уже на мое плечо, моя фантазия иссякла. Зеркала на трех стенах гримуборной умножали нас, отражая бессчетное количество Кюллике и Трдатов, и поскольку, сидя на одном диване, рядом, почти обнявшись, продолжать разговоры об эстонском кинематографе было как-то странно, то я поцеловал ее, и она ответила мне так страстно, будто я предложил ей руку и сердце.

Но это было еще не все. Из коридора постоянно доносился звук шагов, кто-то мог каждую минуту войти, даже не постучавшись, поэтому оставаться здесь в такой ситуации было немыслимо. Однако, надо было как-то продолжить развитие отношений, и я сделал Кюллике формальное, как я думал, предложение пойти ко мне в гостиницу. Я был уверен, что она откажет под каким-то предлогом, и я смогу назначить новое свидание, а там уже посмотреть, как и куда, но она немедленно поднялась и стала одеваться. Вообще-то я не отношу себя к тому сорту мужчин, при виде которых женщины теряют рассудок, но что главное, Кюллике ведь тоже была не петеушница. У Коли Килиманджарова я встречался и с такими, но даже их, перед тем, как они без претензий на возвышенные чувства, чисто из спортивного интереса и личной потребности начнут проделывать вместе с тобой энергичные телодвижения, надо было какое-то время позабавлять, потанцевать с ними, поболтать. За Анаит мне пришлось ухаживать полгода, пока она впервые разрешила себя поцеловать, а любовницы у меня в Ереване не было до сих пор и не потому, что у меня не хватало на это желания. Вот что значит Европа! – подумал я потрясенно, шагая под руку с Кюллике в сторону гостиницы.

В итоге мне довольно скоро пришлось, как интеллигентному человеку, изображать наивысшее наслаждение, потому что когда между мужчиной и женщиной возникает романтическая страсть, вначале это никак не отражается в телесных удовольствиях. Зато при отсутствии страсти удовольствие возможно и при первой близости, или, если быть совсем точным, именно тогда лишь оно и возможно, ибо с каждым следующим разом оно будет уменьшаться, пока не превратится во взаимную холодность, презрение и ненависть, однако, несмотря на подобный неизбежный исход, такая, развратная по сути, связь имеет одно любопытное свойство: когда-то потом в будущем, когда эротические воспоминания начинают преобладать над эротическими грезами, наисладчайшими кажутся именно беглые отношения, без чувств, в то время как любовные романы, сопровождающиеся романтическими порывами, вызывают задним числом скорее неловкость, чем волнение. Как мораль или, вернее, аморальность двадцатого века не старалась соединить любовь, как чувство, и любовь, как похоть, ей это не удалось и не удастся, потому что скотское, непристойное, грубое удовольствие мы получаем только с теми женщинами, которые и сами непристойны или хотя бы вульгарны, и которых мы поэтому любить не можем. Зато с женщинами, которых мы любим, мы никогда не получаем сильного животного удовлетворения, что, конечно, не означает, что мы не получаем никакого удовлетворения вообще, но это просто другое, эмоциональное, можно даже сказать, божественное наслаждение. Каждая женщина способна вызвать в душе мужчины звон струн только одного тембра, потому что женщина это существо неизменяемое, она то, что она есть, или наседка или шлюха, в то время как становление мужчины зависит от того, какую жену он себе выбрал.

Поскольку в этих записках я и так уже перешел все границы, которые мое армянское чувство пристойности должно было передо мной поставить, то открою и то, как при первой близости с Кюллике я вообще сумел достичь хоть какого-то удовлетворения, пусть и показного. А именно, судорожно думая о той самой московской даме с сильно накрашенными губами, для достижения соответствующих результатов с которой я, кстати, наоборот представлял Кюллике – такой, какую я ее видел на экране. Как только я немножко расслабился, в голову мне сразу полезли совсем другие мысли. Во-первых, меня охватил страх, что Кюллике учует запахи совсем недавно побывавшей тут москвички. Потом я стал удивляться тому, как она себя ведет в постели. Генри Миллер (которого я тогда еще не читал, потому что советская власть считала его для нас неподходящим) пишет, что все парижские проститутки на любовном ложе немедленно начинают вопить. То ли армянки в предыдущих жизнях были парижскими жрицами любви, то ли наоборот, но, по крайней мере, Анаит своей вокальной партией вполне в эту категорию вписывалась. Кюллике же все то время, пока я добросовестно изображал удовлетворение, была нема, как рыба. Сперва я подумал, что ее смущают тонкие гостиничные перегородки, но потом в соседнем номере включили радио на такой громкости, что перекричать его было бы совершенно невозможно, однако, Кюллике только закрыла глаза и тихо сопела. И это не единственное, на основе чего я осмеливаюсь утверждать: женщина чужой национальности похожа на джунгли, входя в которые, ты никогда не знаешь, что тебя там ожидает.

5

Влияние, которое выбор спутницы оказывает на внутреннюю жизнь мужчины, я испытал уже на следующий день, гуляя с Кюллике по тем же улицам, где ранее фланировал с московской дамой. Теперь окружающее казалось мне куда красивей. Освоился я и со стремительным началом наших отношений, воспринимал это как нечто стоящее и единственно правильное, по сравнению с чем наши армянские обычаи выглядели олицетворенным лицемерием. Я показался себе вдруг ужасно старомодным, словно явился из последнего захолустья, и стеснялся этого. Я спросил у Кюллике, как она осмелилась вот так прийти со мной в гостиницу, не боялась ли она, к примеру, того, что в дверях у нее потребуют паспорт, как это принято в Советском Союзе. Меня вот в Ереване однажды не пустили в номер одной русской поэтессы, несмотря на заявление, которое мы с ней написали на имя директора, в конце концов, нам надоело скандалить, и мы пошли в «Козырек». Кюллике согласилась, что да, боялась, но не могла же она мне отказать. У меня создалось впечатление, что она что-то скрывает, и я стал донимать ее вопросами. В итоге она покраснела и призналась, что уже какое-то время предчувствовала мой приезд и даже видела меня во сне. Я был точь-в-точь как настоящий, даже голос тот же самый, и акцент, вот почему она с первых слов по телефону поняла, что это я. Я отношусь к мистике еще более скептически, чем к женскому полу, поэтому я спросил у нее, возможно, даже слишком иронично, а были ли у Трдата из ее сновидений такой же горбатый нос, кривые ноги и лысина, как у меня? Кюллике ответила, что шевелюру мою она не видела, потому что я был в том самом черном берете, в котором пришел в театр, но что касается носа, то тут все правильно. Во сне она спросила, из какой я страны, на что я подошел к окну, повернулся в профиль и сделал рукой какие-то пассы – примерно, как Кио – после чего на стекле появилось изображение горы с двумя вершинами, покрытыми снегом.

О чем мы между собой говорили? Больше всего, конечно, о кино и театре. Я рассказывал Кюллике про фильмы, которые показывали у нас в Академии. Помню, что ее рассмешила моя классификация женщин разной национальности, которую я создал на основе того, что видел на экране. Я ведь до сих пор, кроме Болгарии, нигде за границей не был, и для расширения кругозора должен был пользоваться косвенными средствами. Уже в детстве я с интересом читал Жюль Верна и Майн Рида, а в юности какое-то время собирал открытки с Виа Аппиа и Триумфальными арками. Но с помощью кино, конечно, можно было в том, что касалось природы, архитектуры и женщин, составить картину более ясную. В том числе и антропологическую, если учесть, что фильмы, демонстрируемые в Академии, цензуре не подвергались. Американки, например, оказались спортивными, хорошего телосложения, пошлыми и глупыми. Француженок характеризовали тонкая талия и чуткая натура, склонность предпочитать остроумных мужчин и аморальность. Итальянки были больше прочих похожи на армянок: театральные и истеричные, но с большими глазами и пышной плотью. Кюллике весело смеялась, слушая меня, потом сказала, что у меня, наверно, есть целая картотека. Я признался, что она права, я действительно могу в любой момент извлечь из памяти улыбку, линию ноги или очертания груди любой известной актрисы. Тут Кюллике посерьезнела и сказала, что она быть у кого-то в картотеке не хотела бы. Я ответил, что тут уже ничего не поделаешь, об этом надо было думать до того, как выбрать профессию. Она покраснела – у нее вообще была странная манера стесняться самых обыденных вещей. Я утешил ее тем, что если б она не играла в том фильме и не сняла бы свое мешковатое платье, мы никогда не встретились бы. Это подняло ее настроение, и мы долго обсуждали, насколько все-таки бедно человеческое воображение – большинство людей ведь, как правило, влюбляется в тех, кого видит вокруг себя: одноклассников, коллегу или соседа. А если с возлюбленным встречаются при столь будничных обстоятельствах, то и создается впечатление, что любовь есть вещь будничная. И наверно, большинство так и считает, почему иначе поговорка гласит: с глаз долой, из сердца вон. Все проистекает из физиологии: двое, чьи организмы созрели более-менее одновременно, замечают друг друга (что перед глазами, то и в сердце) и начинают вместе делать то, что до этого делали поодиночке, чувствуя ужасный стыд и вину. Мы порадовались, что мы-то нашли любимого таким сложным образом и на таком большом расстоянии, и я уже буквально восхищался отвагой Кюллике, которая, ни на секунду не усомнившись, бросилась в настигшее ее чувство; у нас в Армении такое соотношение свободы и любви было бы немыслимо.