– Вот союз, которому, несомненно, обрадуются все ваши друзья, что бы они там себе ни воображали, но против такого союза никто возражать не станет, если только у него есть хоть толика здравого смысла, а нам с вами ни к чему считать своих знакомых глупцами. Если друзья всей душой желают вам счастья, то вот человек, чей дружелюбный характер дает все основания надеяться на счастливый брак с ним; если им хочется, чтобы вы обосновались в том же кругу и в той же местности, в каких они сами рады были бы видеть вас, то эти планы осуществляются; если же их единственною целью является удачно – во всех смыслах этого слова – выдать вас замуж, то вот вам и подходящее состояние, и почет, и новое положение в обществе, которое должно удовлетворить всех.

– Правда, истинная правда! Как вы хорошо говорите! Я люблю вас слушать. Вы все-все понимаете. Вы с мистером Элтоном оба такие умные! Как быстро вы уловили смысл его шарады! Да если бы я целый год гадала, то и тогда не поняла бы!

– Судя по тому, как он вчера отказывался сочинить шараду, я решила, что ему очень хотелось поупражняться в своем умении.

– Мне кажется, это, вне всякого сомнения, самая лучшая шарада из всех, какие я знаю!

– Я определенно не знаю шарады, у которой был бы более ясный смысл.

– А длинная какая! Прежде нам с вами таких почти и не попадалось!

– Длина как раз не является доказательством ее ценности. Но в то же время шараде не следует и быть слишком короткой.

Однако Харриет была так поглощена своим счастьем – она без конца перечитывала сладкие ее сердцу строки, – что не слушала Эмму. В ее головке роились самые лестные предположения.

– Одно дело, – лепетала она, зардевшись, – когда у человека просто есть здравый смысл, такой, как у всех прочих… Если понадобилось выразить свои чувства, такой человек садится и пишет письмо и коротко выражает то, что хочет сказать. И совсем другое дело – сочинять стихи и шарады, такие, как эта.

Более пылкого неприятия прозы мистера Мартина Эмме трудно было и желать.

– Какие славные стишки! – продолжала Харриет. – Особенно две последние строчки! Но как я посмею вернуть ему листок со стихами или сказать, что я разгадала их смысл? Ах, мисс Вудхаус, как же нам тут поступить?

– Предоставьте дело мне. Вам ничего делать и не придется. Отчего-то я уверена в том, что сегодня вечером он сюда придет, и вот тогда я отдам ему его шараду, заведу шутливый разговор, и вы не будете скомпрометированы. Пусть ваши томные глазки посылают ему нежные взгляды. Доверьтесь мне.

– Ах, мисс Вудхаус, какая жалость, что эти прелестные стишки нельзя переписать ко мне в альбом; у меня нет ни одной шарады, которая была бы хоть вполовину так же хороша.

– Выкиньте две последние строчки и можете смело переписывать стихи в ваш альбом.

– Да, но эти две строчки…

– Согласна, они самые ценные, но не для всех. Наслаждайтесь ими в одиночестве. Они нисколько не пострадают от того, что их отделили от остальных стихов. Ни само двустишие не пострадает, ни смысл шарады не изменится. Если отбросить две последние строчки, исчезнет скрытый, тайный смысл, останется только изящная, галантная шарада, способная украсить собой любой альбом. Поверьте мне, ему не понравится пренебрежение его творением, точно так же, как пренебрежение его чувством. Влюбленного поэта следует либо поощрять и как поэта, и как влюбленного, либо отвергать в обоих качествах. Дайте мне альбом, я сама перепишу стихи, и тогда никто не заподозрит, будто шарада имеет какое-то отношение к вам.

Харриет подчинилась, хотя ее рассудок упорно отказывался делить шараду на две части; ей мнилось, будто подруга переписывает в ее альбом признание в любви. Слишком драгоценным казалось ей это признание, чтобы можно было показать его хоть кому-то.

– Никогда не выпущу своего альбома из рук, – заявила она.

– Прекрасно! – одобрила Эмма. – Вполне естественное чувство. И чем дольше оно будет длиться, тем более я буду довольна. Но вот идет мой батюшка: вы не станете возражать, если я прочту шараду ему? Она должна ему чрезвычайно понравиться! Он обожает всякие загадки, особенно такие, которые таят в себе комплимент даме. Ведь батюшка относится ко всем нам с нежнейшим трепетом! Ну же, позвольте мне прочесть ему шараду!

Харриет посерьезнела.

– Моя милая Харриет, не стоит придавать этой шараде такое большое значение. Вы выдадите себя, если будете слишком задумчивы или слишком поспешно признаетесь в ответном чувстве, и выйдет, что вы приписываете шараде больше, чем содержится в ней на самом деле, – или вообще придаете ей смысл, каким она не обладает. Пусть не введет вас в заблуждение эта маленькая дань восхищения. Если бы он волновался о том, чтобы его чувства сохранялись в тайне, он не оставил бы листка со стихами в моем присутствии. Но вспомните: он подтолкнул листок скорее ко мне, нежели к вам. Давайте же не будем относиться к этому изъявлению его чувств слишком торжественно. Его поощрили достаточно; он спокойно может продолжать в том же духе, и незачем томиться и вздыхать над его шарадой.

– Ах! Нет… Надеюсь, я не выгляжу смешной? Делайте как вам угодно.

Вошел мистер Вудхаус и очень скоро сам навел разговор на нужный предмет, осведомившись, как часто бывало:

– Ну, милочки, как поживает ваш альбом? Записали что-нибудь новенькое?

– Да, папа. Кстати, мы кое-что хотим вам прочесть – кое-что совсем новенькое. Сегодня утром на столе мы обнаружили лист бумаги (полагаем, его оставила фея), а на нем была премилая шарада. Мы только что переписали ее в альбом.

Она прочла ему шараду именно так, как он любил – медленно и четко, повторяя каждую строку два или три раза кряду, объясняя по ходу чтения каждое слово. Мистер Вудхаус пришел в восторг; как и предвидела Эмма, особенно ему понравилась разгадка.

– Ах, верно, это очень точно, прекрасно сказано! Весьма справедливо. «В восторге, радости и упоенье»! Шарада такая прелестная, дорогая моя, что я с легкостью могу догадаться, какая фея принесла ее. Никто, кроме тебя, Эмма, не написал бы так складно.

Эмма лишь кивнула и улыбнулась в ответ. Отец же ее призадумался, а потом с легким вздохом продолжал:

– Ах! Нетрудно догадаться, в кого ты пошла. Твоя дорогая матушка была такой же мастерицей сочинять подобные мудреные стихи! Вот бы мне ее память! Но я ничего не могу припомнить, даже ту загадку, которую ты неоднократно от меня слышала. Я отчетливо помню только первую строфу, а там их было несколько.

 
Холодная Китти огонь разожгла.
Парнишке, что встретился на пути,
Так жарко что близко не подойти,
Да надо – иначе пепел и мгла…
 

Вот и все, что сохранилось у меня в памяти, – а ведь продолжение было так ловко составлено… Но по-моему, голубушка, ты говорила, что она у вас уже есть.

– Да, папа. Она есть в нашем альбоме на второй странице. Мы переписали ее из книги «Извлечения из изящной словесности», изданной, как тебе известно, господином Гарриком.

– Да, да, верно… Хотелось бы мне припомнить ее целиком.

 
Холодная Китти огонь разожгла…
 

Это имя напоминает мне о бедняжке Изабелле; ведь мы чуть было не окрестили ее Кэтрин, в честь бабушки. Надеюсь, она приедет к нам на следующей неделе. Милая, ты подумала, куда поместишь ее? И какую комнату отведешь детям?

– Конечно, папа! Она, разумеется, будет спать в своей комнате, в той, которая была всегда ее комнатой. А дети будут в детской – как всегда. Зачем что-то менять?

– Не знаю, дорогая моя. Как давно она не была у нас! С прошлой Пасхи, да и тогда пробыла всего несколько дней… Ужасно хлопотная профессия у мистера Джона Найтли – адвокат! Бедняжка Изабелла! Как печально, что ее увезли от нас! И как грустно ей будет, приехав, не застать здесь мисс Тейлор…

– Папа, она нисколько не удивится!

– Не знаю, милочка. Помню, как удивился я, узнав, что мисс Тейлор выходит замуж.

– Когда Изабелла приедет, нам следует пригласить мистера и миссис Уэстон на обед.

– Да, дорогая, если времени хватит. – Мистер Вудхаус снова приуныл. – Но ведь Изабелла приезжает всего на неделю. Вряд ли мы успеем…

– Жаль, что они не смогут погостить подольше; однако им, скорее всего, придется уехать. Мистер Джон Найтли должен вернуться в город двадцать восьмого; и нам, папа, еще радоваться надо, что все время они проведут у нас, что Донуэлл не украдет у нашего счастья два или три дня. На это Рождество мистер Найтли обещал не заявлять о своих правах на них, хотя, как вам известно, у него они не гостили даже дольше, чем у нас.

– Да, моя милая, как было бы тяжело, если бы бедняжке Изабелле пришлось остановиться не в Хартфилде, а где-нибудь еще.

Мистер Вудхаус никогда не считался с братскими правами мистера Найтли или с чьими-нибудь правами на Изабеллу, кроме своих собственных. Некоторое время он сидел, погруженный в раздумья.

– Но я не понимаю, зачем бедняжке Изабелле возвращаться так скоро? – воскликнул он наконец. – Ведь вернуться нужно ему, а не ей! Знаешь, Эмма, думаю, мне удастся уговорить Изабеллу побыть у нас подольше. Она с детьми может остаться и погостить в свое удовольствие.

– Ах, папенька! Вы так и не привыкли к замужеству Изабеллы и, боюсь, никогда не привыкнете. Изабелла не может остаться, если ее муж уезжает.

Признавая справедливость ее слов, мистер Вудхаус не спорил. Как бы это ни было неприятно, ему оставалось лишь покорно вздыхать; Эмма поняла, что батюшка сейчас опечален раздумьями о необходимости для его старшей дочери повсюду следовать за мужем, и поспешила направить его мысли в другую сторону, пытаясь поднять ему настроение.

– Пока мои сестра и брат будут здесь, Харриет должна бывать у нас как можно чаще. Вот увидите, она будет в восторге от детей. Ведь мы очень ими гордимся, верно, папенька? Интересно, кто покажется ей более хорошеньким, Генри или Джон?

– Да, интересно! Бедняжечки, как им тут будет хорошо! Знаете ли, Харриет, им очень нравится в Хартфилде.

– Нисколько не сомневаюсь, сэр. Как может кому-то здесь не понравиться?

– Генри очень хорошенький мальчик, а Джон очень похож на свою маму. Генри старший, и назвали его в мою честь, а не в честь его отца! Джона, второго, назвали в честь отца. Возможно, кое-кто удивится, почему в честь отца не назвали первенца, но Изабелла пожелала, чтобы его назвали Генри, – ах, какая она заботливая! И притом Генри такой умненький мальчик! Впрочем, оба малыша на удивление умны, но такие озорники! Встанут, бывало, возле моего кресла и просят: «Дедушка, не дадите ли веревочки?» А один раз Генри попросил у меня ножик, но я сказал ему, что ножики делают только для дедушек. Мне кажется, их отец частенько бывает с ними строг.

– Он только кажется вам строгим, – возразила Эмма, – потому что вы сами так мягки. Но если бы вы сравнили его с другими отцами, вы бы не считали его суровым. Он хочет, чтобы мальчики были крепкими и здоровыми; если они не слушаются, балуются, он иногда позволяет себе резко одернуть их. Но он любит их всем сердцем! Определенно мистер Джон Найтли – любящий отец. Дети его обожают.

– А потом является их дядюшка и подбрасывает их до потолка! Это так страшно!

– Но им, папа, это нравится: они буквально визжат от восторга. Для них это такое наслаждение, такая радость, что, если бы их дядюшка не установил среди них очередь, малыш, которого он подбрасывает первым, ни за что не уступил бы своего удовольствия другим.

– Ну, вот этого я понять никак не могу.

– У всех так, папенька. Одна половина человечества никак не поймет радостей другой половины.

Позже, в тот момент, когда девушки уже прощались, чтобы снова встретиться в четыре часа за обедом, как обычно, в гостиную вошел автор несравненной шарады. Харриет отвернулась, но Эмма сумела принять его со своей обычной приветливостью. По его виду Эмма, со свойственной ей проницательностью, тотчас поняла: жребий брошен, ставки сделаны. Она вообразила, что он пришел посмотреть, как продвигается дело. Он, однако, явился под удобным предлогом – спросить, сможет ли мистер Вудхаус вечером обойтись без него, или же на него в Хартфилде рассчитывают. Если на его присутствие рассчитывают хоть в малейшей степени, он, безусловно, придет, если же нет… его друг Коул так давно зазывает его к себе на обед и придает этому такое значение, что он условно пообещал ему прийти.

Эмма поблагодарила мистера Элтона за доверие, однако не могла согласиться с тем, чтобы он разочаровывал своего друга: разумеется, ее батюшка способен составить партию и без мистера Элтона. В ответ мистер Элтон еще раз выразил готовность отказаться ради них от обеда у друга – Эмма вновь отклонила его жертву; и только когда он уже собрался откланяться, она взяла со стола листок бумаги и подала ему:

– А! Вот, кстати, та шарада, которую вы столь любезно нам оставили. Спасибо за то, что разрешили ее прочесть. Мы в таком восторге, что я позволила себе смелость записать ее в альбом мисс Смит. Надеюсь, ваш друг не обидится? Разумеется, я записала лишь первые восемь строчек.

Очевидно, мистер Элтон не нашелся что ответить. Вид у него был довольно смущенный, даже сконфуженный; он пробормотал что-то о «чести», бросил взгляд на Эмму, потом на Харриет и затем, увидев, что раскрытый альбом лежит на столе, взял его и принялся очень внимательно читать. Чтобы замять неловкость, Эмма, улыбаясь, заметила:

– Вы должны передать своему приятелю мои извинения. Но такую хорошую шараду нельзя ограничивать лишь одним или двумя читателями. Ваш друг может быть уверен: раз он пишет с таким изяществом, ему нечего бояться отказа.

– Без колебаний признаю, – медленно, дрожащим голосом отвечал мистер Элтон, – без колебаний признаю… по крайней мере, если мой приятель чувствует то же, что и я… у меня нет ни малейших сомнений в том, что, доведись ему узнать, какой высокой чести удостоились его скромные стихи, – он снова бросил взгляд на альбом и положил его на стол, – мой друг счел бы, что этой минутой может гордиться так, как ничем в жизни.

Произнеся эту речь, он немедленно удалился. Эмма сочла, что он ушел вовремя, ибо, несмотря на все его добрые и похвальные качества, речам его свойственна была некая напыщенность, от которой ее разбирал смех. Она убежала, чтобы не расхохотаться прилюдно, оставив Харриет наслаждаться нежными и более возвышенными радостями.