Глава 5. Из огня да в полымя

Как опытный, сильный волк мой отец, избегая открытых пространств заросшего тракта, прокладывал дорогу в глубоких сугробах бездорожья, отлично ориентируясь на местности. Спустя пару часов утомительного бега, не смотря на звериную силу, его напор постепенно слаб, уступая место потной усталости невероятного перехода.

На коротком привале Ульв успел поведать особенности последней схватки и гибели Ждана:

– Помнишь молодого татарина, что на рыжем коне несся? – спросил меня отец, опираясь на упавшую лесину.

– Помню.

– Запомни его. Его подчинённые величали его Урянгутай. Насколько я понял – он сын важного военачальника Ордынского. Он Ждана и угомонил. Я не в силах был ему помочь. Меня теснили сразу семеро. Но хуже всего было то, что этот молодой холуй, сам не прост и является носителем тайного знания. Он ловко парировал мои… необычные атаки и также легко шептал в ответ на своем наречии.

– Хорошо, отец. Я запомню.

– И помни сын. Месть освобождает душу. Вера твоей матери призывает простить обидчика, но нет! Нет! Только его кровь на твоих руках восстановит справедливость в этом мире. Мы не звали его убивать и резать наших друзей, наших женщин, нашу родню… Во что бы то ни стало, Торопка, призови его к ответу, ибо я не смог, – тяжело вздохнув, раздосадованный Ульв легко перемахнул опавший ствол, продолжив пробивать дорогу в нескончаемой пелене глубоких сугробов.

Несколько раз я изъявлял желание встать на его место, но встречал лишь разъяренный, упертый взгляд варяга, вышедшего на тропу войны.

Признаться честно, я и сам не ведал, насколько реальным может быть мое желание идти первым, так как, даже учитывая то, что я испытывал много меньшие страдания, продвигаясь по проторенной тропе, за спиной отца, многочасовой бег по пересеченной, зимней местности стал сказываться и на моей выносливости, стремительно иссушая силы.

Несколько раз нам приходилось останавливаться и падать в снег, опасаясь быть застигнутыми вражескими дозорами и многочисленными отрядами, патрулировавшими подходы к неукрепленным, кочевым лагерям.

Это поражало и удивляло, ведь даже далеко не все местные ведали все хитрые сплетения и ответвления обходного пути. Военачальники Орды, на удивление отлично ориентируясь на местности, вели свои полчища любой мало-мальски пригодной дорогой, а выносливые, монгольские кони, не ведая усталости, несли своих грозных хозяев к стольным стенам Рязани.

Заунывные, степные песни неслись над притихшими лесами, которые словно тревожно вслушивались в небывалый говор нежеланных гостей.

Даже потусторонние существа, попадавшиеся нам по дороге, были взволнованны и напуганы неожиданными изменениями. Редкие лешие, прикованные к месту собственной смерти, белыми бельмами глаз смотрели нам вслед, удрученно качая головами, будто даже духи лесов, давно перешедшие за грань смерти, сочувствовали живым в их предстоящих трудах. Большинство из них при жизни были русскими мужчинами и поэтому испытывали истовое волнение, наблюдая после смерти небывалое нашествие на Русь.

Нам удалось уйти от ордынских разъездов, но не удалось уйти от своих соотечественников… поляна, через которую Ульв избрал свой путь, неожиданно померкла перед глазами, покрывшись серой рябью наведенного морока.

Опытный ведун, находясь в предельном значении усталости, не смог вовремя разглядеть подвох и поэтому мы буквально ввалились в небольшой лагерь разбойников, разбитый между вековыми, дубовыми стволами.

Об этой банде знал каждый житель Рязанских окраин. Лихой предводитель их, прозвищем Соловей, давно был под подозрением во владении тайными знаниями, обращенными во вред торговым людям и на погибель собственным землякам.

Материализовавшимися ночными кошмарами мирных земледельцев и купцов, этот отряд атаковал караваны и деревни, стремительно выходя из под покрова ночи.

Сделав свое черное дело отряд, по тайному свисту предводителя, из-за которого он и получил свое необычное прозвище, скрывался под покровительством тьмы, забирая награбленное с собой.

Неожиданные появления и исчезновения бандитов были настолько хорошо организованы, что княжеские дружинники, посланные на их поиск, не раз свидетельствовали, что спины бегущих врагом исчезали буквально у них на глазах в дрожащем мареве воздуха.

У Ульва имелись давние, личные счеты с Соловьем, орудовавшим на просторах Рязанского княжества очень долгое время. Поначалу его интерес ограничивался только обязанностями воеводы, но впоследствии, когда один из людей Соловья оставил на моем лице несмываемую печать шрама, его желание отомстить обрело совершенно иные, личные оттенки.

Лагерь разбойника был готов к длительной зимовке – добротные землянки, поставленные здесь много лет назад, ясно говорили нам о том, что перевалочная стоянка отряда периодически использовалась для того, чтобы отдохнуть от насущных дел и ослабить бдительность витязей, рыскающих по округе.

Человек тридцать мужчин, крайне потрепанного вида занимались бытовыми, житейскими делами, совершенно не ожидая визита гостей. Кто-то разделывал свежепойманную добычу, в большом, чугунном котле варганя пищу на всю ватагу, кто-то вострил оружие, кто-то просто дремал, сморенный жаром костра, дым от которого прекращал существовать на границах невидимой сферы, выставленной опытным предводителем.

Мы могли уйти, но нас выдала ветка, предательски хрустнувшая под дрожащей ногой Ульва:

– Тревога, мужики! – завизжал краснолицый, безбородый, тучный мужчина – повар, указывая дрожащим пальцем в нашу сторону, – бродяги!

Крик всколыхнул опытную ватагу, готовую к бою. Схватив все, что могло представлять и себя хоть какое-либо вооружение, грязные разбойники приготовились к бою, до конца не разобравшись в уровне угрозы, исходящей от нас.

Это замешательство нас и спасло от сиюминутной расправы, позволив заспанному, сонному соловью выйти из низкой двери центральной землянки.

На вид, этому человеку было лет пятьдесят от роду. Точнее трудно было определить дату его рождения, ибо лицо имело неопрятный, землистый оттенок давно немытой кожи.

Было видно, что атаман разбойников не часто чистил и волосы, которые навек застыли причудливыми, коричневыми сосульками, обрамляющими, вместе с бородою, его толстое, азиатского типа лицо.

Ни смотря на телесную неопрятность, одет он был в дорогую, соболиную шубу до пят и вычурно увешан множеством золотых и серебряных украшений, гремевших при каждом шаге старого бандита.

Завершением карикатурному образу служила самая настоящая корона, небрежно надетая на копну спутанных волос.

Быстро оценив ситуацию, Соловей коротко свистнул, остерегая своих подчиненных от немедленной атаки. Вместо этого, прокашлявшись, главарь ватаги заговорил сиплым, сдавленным голосом человека, не привыкшего к длинным речам:

– Гости, значит. Да еще и ведуны, али колдуны какие. Мой морок простой человек не прошел бы – уткнулся бы носом, да в трех соснах заплутал. Да и лешие окрестные не донесли, вас боялись, посему отвечай, мил человек, с чем пожаловал? Что принес?

Ульв заиграл желваками, пытаясь унять, лютую злобу бурлившую внутри. Отец бы никогда не опустился до разговоров с человеком, которого поклялся убить прилюдно. Пришлось мне вступать в диалог, судорожно выискивая решение сложившейся проблемы:

– Достопочтенный Соловей! – начал я издалека, стремясь усыпить бдительность опытного атамана, – страшная беда пожаловала в земли Рязанские! Войско грозное, войско невиданное явилось на землю Русскую, чтобы предать огню и мечу каждый город, каждую деревню, полонить или обесчестить любого жителя!

– И что ты предлагаешь, малой? – спросил меня главарь разбойников, медленно склонившись над горящим костром, чтобы отогреть свои озябшие, коричневые руки, полные перстней, – с оружием в руках, да моей ватагой зверю иноземному хвосты рубить?

– Нет, о светлейший! Мы с отцом вовремя поняли, что совладать с новым зверем, у разобщенной Руси нету мочи. Поэтому пришли проситься под крыло твое, чтобы нажить добра, да живыми остаться.

Одно наше присутствие вступало в противоборство с силами, окутавшими поляну. Костровой дым, прорвав полог морока, устремился ввысь, выдавая место расположения отряда. Это была слабая надежда на спасение, но именно она и сыграла свою роль.

Соловей не поверил ни единому моему слову:

– Заткнись, щенок! Чересчур испуганный вид ты имеешь, чтобы слова твои прошли проверку на прочность. Монголы, половцы – мне все едино, кому отдавать пленников за деньги. Взять их и в клеть!

Мужики рассмеялись, широким полукругом выдвигаясь по направлению к нам:

– Беги Торопка! – рявкнул на ухо отец, изготовившись к битве, с одной иноземной саблей вышагивая навстречу трем десяткам. Вернуться живым из боя старый варяг не надеялся, а посему зашептал:

Последняя песня о взвейся над лесом!

Я путь свой прошел полный тайн и чудес,

В бою за родню, в драке праведной, честной

Прошу у Богов мощь для бренных телес.

Торопке для бега, а мне для удара -

Чтоб верно и точно разила рука

Желаю, чтоб таинство древнего дара

Сквозь сына несла временная река!

О Один! Твой взор через тучи я чую

И ярость кипит, как в младые года!

Как волк зарычу, закричу, залютую

Вгрызаясь в чужие, мужские тела!

Поздно Соловей осознал всю силу последнего шепота. Глаза отца засветились алым свечением предельного усилия души, взывая к жизни все скрытые резервы организма. Безумно зарычав, он кинулся к изумленным мужикам, первым воспользовавшись возможностью нападения.

Я не дам возможности снова осудить себя за бегство, дорогие потомки, читающие эту летопись, клятвенно заверив вас, что никуда я не побежал и не отступил. С голыми руками, слабо надеясь вырвать оружие из рук врага, я кинулся за отцом, желая в первый и последний раз прикрыть ему спину в настоящем, взрослом бою.

Ульв врубился в расстроившиеся ряды противника, сверканием сабли прокладывая себе путь сквозь чужие тела. Два разбойника, охнув, упали наземь, пытаясь руками закрыть пропоротые кишки и тщетно вернуть их на место.

Круглый, деревянный щит, оброненный одним из них в снег, был немедленно подхвачен мной, как раз в тот момент, когда несколько лучников, к которым вернулось самообладание, выпустили стрелы в образовавшуюся брешь ватаги.

Три железных наконечника впились в щит, четвертая стрела больно оцарапала ногу. Невольно я собрал большинство выстрелов на себя, оберегая отца от немедленного поражения, но и тому досталось «на орехи».

Я успел заметить, как два оперенных древка вошли Ульву в грудь, но разъяренный внутренним огнем старый варяг не обратил на них никакого внимания, как будто это были не смертельные снаряды, выпущенные чуть ли не в упор, а только лишь легкие удары, которые не стоило и замечать.

Удар кулаком в челюсть, прилетевший сбоку, сотряс до основания мое естество, отбрасывая на руки других разбойников. Ловко вывернувшись из смертельных объятий, я бросил щит во врага, чувствуя, как солоноватая кровь заполняет рот, обильно сочась из прикушенного языка.

Новый удар ноги и я кубарем укатился в сугроб, запутавшись в шкуре, по дороге чувствуя, как ноги многих противников осыпают мое тело пинками, не давая возможности подняться.

Изыскивая возможность продолжения боя, я пополз к перекошенной двери ближайшей землянки, силясь под ее защитой сыскать более-менее равные условия для драки, но навалившееся сверху грузное тело повара, не дало мне шанса продвинуться вперед и на сажени. Наоборот, вместо движения, я почувствовал, как крепкие руки толстяка пытаются завернуть мои конечности за спину, дабы окончательно связать вздорную добычу.

Спасло меня явление чудное и невиданное, являющееся, впрочем, источником оплошности самого Соловья. Резкий ветер сорвал снег с промороженной земли, в поднявшемся вихре смахивая наши тела, как ненужные крошки со стола.

Звук, заполнивший уши был всесокрушающ – нестерпимый свист заполнил голову, подвергая на прочность напряженное сознание. Это атаман, оценив в отце грозного противника, попытался магическим ударом остановить его прорыв.

Тело одного из лучников, чье горло было уже вскрыто метким ударом отцовской руки, мешком сырой картошки впечаталось в низкую стену землянки, крыша которой переставала существовать буквально на глазах, отслаиваясь от порывов искусственного ветра. Я успел заметить это, кувыркаясь в воздухе, силясь всеми правдами и не правдами упасть на ноги.

Не удалось – пребольно приложившись спиной о дерево, я опал на колени, стараясь осознать – цело ли мое нутро. Закаленный организм выдержал, что нельзя было сказать про моего тучного противника – он катался по земле. В опадающем снеге было видно, как неестественно вывернута его нога, переломленная в районе голени.

Не помня себя от ярости, я поднял прилетевший сюда вместе со мной щит, холодно и точно опустив его на голову разбойнику. Потом еще. Потом еще, пока горячие, красные брызги не обожгли моих холодных щек, пока булькающее тело подо мной не потеряло воли к сопротивлению.

Победа обрадовала лишь на мгновение, ибо Ульв, издалека получив удар копьем в бок, тяжело осел в истоптанный снег, в окружении пяти или шести тел поверженных врагов, нашедших свое упокоение у стен покосившихся землянок. Свист окончательно истрепал его атакующий порыв, богато истребовав силы на сопротивление магическому свисту, однако и Соловей вложил в удар многое – его вспотевшее лицо и дрожание рук, покрытых звенящими браслетами, выдавали немалую мощь, вложенную в удар:

– Прикончите его! – завизжал Атаман, теряя прежнюю напыщенность и самообладание, – в огонь его!

Ульв зарычал, являя мешкающим противникам волю к сопротивлению и под его рык из-под сосновых, заснеженных ветвей вылетела длинная стрела с белым оперением, впившаяся в толстый бок Соловья.

– Ура! – разнеслось над поляной, на которую, блистая в морозном солнце звенящими кольчугами, кинулись несколько десятков дружинников, облачённых в алые плащи.

Бой закипел с новой силой. Ватага понимала, что путей к бегству не существует, а поэтому каждый сопротивлялся с отчаянием загнанной в угол крысы. Несколько раз свистнул и Атаман, в магическом ударе которого не оставалось значимой силы, а посему дружинники Рязани быстро срубили грузного супостата в ближнем бою.

Спустя десять минут все было кончено и отряд, потеряв двух витязей, дружно вытирал обнаженные клинки о тела поверженных бандитов. Не смотря на победу лица их, были мрачны и напряжены.

– Ульв! Сколько лет, сколько зим! – крупный, русобородый мужчина, чье лицо было покрыто шрамами, от обилия которых один из глаз был навечно скрыт полосой неверно сросшейся кожи, облокотил отца спиной о землянку, встав над ним, – а ведь долго мы тебя искали, воевода!

– Иван, друже! – слабо ответил отец, чьи глаза закрывались от усталости и ран, – забудем старые распри! Не время сейчас. Пелагею пленили.

Сказанное, сильно повлияло на рослого дружинника. Он страдальчески закрыл глаза руками, злобно зарычав.

– Не уберег ты! Воевода, не уберег! Красоту такую! Душу такую! Тварь ты! – Иван занес клинок над ослабленным отцом, но совладав с порывом, яростно вонзил его в стену возле головы варяга.

– Полно, Ваня. Не кори меня. Не трави душу. Убей, если хочешь, но любил я Пелагею никак не меньше твоего! Не виноват я, что ее сердце меня выбрало! Но будь милосерден – убереги сына.

– Сына? – переспросил предводитель дружинников, наконец-то обратив внимание на меня, замершего в снегу на холодеющем трупе врага, – этот твой?

– Мой.

– Овал лица мамин. Все остальное от тебя досталось, – усмехнулся Иван в бороду и дал распоряжение своим дружинникам, – Соловью голову рубить и с собой. Наших воинов павших похоронить по христианским обычаям не выйдет – долго рассусоливать не получиться, врага рядом, что саранчи в библейских сказаниях! Они нас поймут. Коли даст Бог – вернемся за ними позже. Старого перевязать, – указал предводитель пальцем на Ульва, – а молодой вроде цел. Ну что замерли, славяне, али в Рязань хотите не успеть? Враг в полудне пути!

Подавая пример остальным, измученный лишениями и боем воевода небесного отряда первым склонился над телом поверженного витязя, как в склеп, снося его тело в покосившуюся землянку.