«Плохое место, – подумал он, – но хоть народу много». Кругом играла музыка, но она не задевала душу. Легко просачивалась в мозги и растворялась бесследно, как пена. А ещё эта песенка популярной группы «Абба», где назойливо талдычили: «Мани, мани, мани-и-и…»

Найдя за вокзалом тихое место, юноша лёг, подстелив под себя обрывки картонных ящиков. В небе зябко подрагивали одинокие звёзды. Луна, вынырнув из омута чёрных туч, словно око злого великана, внимательно наблюдала за ним. Заслонив руками глаза, чтобы не видеть свет от переливающейся огнями рекламы, Мишка попытался заснуть. Вблизи уныло шелестело чахлое деревце, будто жалуясь на одиночество. Рядом нудно скрипел на ветру висевший над дверью подслеповатый металлический фонарь…

Вздрагивая всем телом, парень старался всё теснее и теснее прижаться к стене. Он инстинктивно чувствовал, что шершавая поверхность служит защитой ему от одиночества и жестокости. «Что делать, куда идти?» – билось в голове. Безнадёга свинцом навалилась на плечи, просочилась в каждую клеточку тела, безжалостно придавливая к щербатому асфальту. А рядом беспокойно ворочался полусонный ночной город, расплёскивая звуки музыки – дурной, пошлой, отвратительной.

Горестные и безутешные минуты тянулись, тянулись, тянулись…

…И вдруг Мишка увидел маму. Она тихо подошла и, склонившись над ним, стала ласково гладить по руке. Его лицо сразу же расплылась в радостной улыбке. Юноша потянулся к дорогому и любимому человеку. Потянулся, чтобы вновь, как в детстве, прижаться к ней. Рассказать обо всём, что произошло с ним в этой такой большой и такой чужой для него Москве. А может, взяв маму за руку, убежать с ней в беспечное детство…

Мишка потянулся к маме и… проснулся. Какая-то худая собака лизала ему руку. Парень резко отпрянул в сторону. Собака, тоже испугавшись, отскочила. Но потом, виляя обрубком хвоста, вновь доверчиво подошла к нему, заглянула в глаза. Юноша обнял собаку, старался коснуться её щекой, прижать к себе. Почувствовав её тёплый бок, горько заплакал. Та, словно поняв его горе, жалобно заскулила, моргая слезящимися глазами…

…Утренняя прохлада разбудила Мишку. И не стало огорода с чёрными бороздами, бурьяна у старой берёзы, что тихо потрескивал на ветру. И матери, которая почему-то, тревожно оглядываясь, уходила куда-то вдаль. Но осталась холодная каменная стена и этот большой, непонятный город.

Собака, что так хорошо согревала ночью, ушла. Зато налетел стылый и такой же, как Мишка, одинокий ветер. Он зло зашуршал газетой, бросил в лицо какие-то крошки. Парень поднялся. Привёл себя в порядок и стал вновь бродить по улицам Москвы.

Ему очень хотелось есть, уже второй день, как у него во рту ничего не было. Подошёл к продавщице беляшами, попросил угостить. Та зло бросила: «Иди отседова. Я одного такого угостила, а потом денег недосчитала».

Какая-то пожилая женщина, что собирала милостыню для своих многочисленных кошек, угостила юношу домашними пирожками. Пирожки были сочные и вкусные, но маленькие. Одним движением челюстей они превращались в нежный комок, который проглатывался с неземным ощущением. Женщина дала напиться, но главное – подарила слёзы сочувствия и сострадания. Они запали в Мишкину душу глубже, чем все перенесённые им ранее мучения. Поблагодарив добрую женщину, чьи слова дали ему немного утешения, он пошёл дальше.

Вдруг Мишка вспомнил бродячую собаку, что своим теплом согревала его. От всего того, что произошло с ним в Москве, на душе стало так тяжело, так горько, что он вновь заплакал, как маленький ребёнок. Вокруг сновало множество горожан, погружённых в свои мысли и ежедневные заботы. Некоторые даже оборачивались на ходу, чтобы с удивлением взглянуть на него. Но никто не пришёл на помощь, не спросил, что случилось?..

Парень вспомнил жареную картошку, которую мать готовила на большой чугунной сковороде. Его желудок мгновенно взлетел к горлу. Мишка лишь усилием воли, сумел его вернуть обратно.

ВСТРЕЧА С Беспризорниками

Солнце только поднималось над крышами домов, но воздух уже начал прогреваться, отгоняя ночную сырость и прохладу. Вскоре и город стал дышать теплом. Но на душе Мишки было тоскливо и сыро. Размазывая слёзы по щекам, парень заметил, что какой-то маленький оборвыш пристально следит за ним с противоположной стороны улицы. Сначала он не придал этому значение. Но малец так долго смотрел, что Мишка тоже посмотрел на него. Тогда грязный мальчуган подошёл к нему. Шмыгнув носом, спросил:

– Не отсырел ещё?

Мишка смолчал.

– Ограбили?

– Ага, – кивнул Мишка.

– Приезжий? – коротко спросил незнакомец.

Вновь мотнулась кучерявая голова.

– Есть хочешь?

– Нет, – ответил Мишка, но его голодный желудок предательски квакнул.

– Понятно, – как-то серьёзно, по-взрослому сказал мальчишка. Мишка так и не понял, что тот имел в виду. – Тогда пошли со мной, если не боишься.

– А чего мне бояться, – пробормотал Мишка.

– Ну, ты даёшь… воощ-е-е, – удивился мальчуган. – Избили, ограбили, а ему всё мало. Тем более пошли со мной, а то ещё и не на такое напорешься. Это не Москва – это железный мегаполис.

Мишка тогда ещё толком не знал, что такое мегаполис, но перед глазами сразу встало что-то огромное, железное, беспощадное.

Так он познакомился с Генкой и его товарищами. Теперь он живёт в насквозь прокуренном и проматерённом пацанами подвале. Мишку оставили переночевать, но поинтересовались, зачем приехал. После его рассказа, все переглянулись. Олег, суровый, жилистый парень, сказал:

– Таких, как ты, в Москве, хоть пруд пруди. Вот и жрёт город нас, как плотву. Знаешь, сколько людей в Москве ежедневно пропадает? А детей?..

– Да я хотел денег подзаработать, дома остались маленькие сестрёнки.

– «Ля у ля», – произнёс Олег.

– Что? – не понял Мишка.

– Это по-китайски – «Утро вечера мудренее».

Олег был самый ловкий и сильный в подвале. Высокий, мосластый, с упрямо вздёрнутым курносым носом, любопытный до всего. К сожалению, жизнь его изрядно потрепала, и это его раздражало. Он и сам был виноват в своих бедах из-за трудного характера, сжигающего нетерпением молодую 18-летнюю натуру.

Удивляла его улыбка, которая, словно тряпкой, стирала с лица серьёзное и даже несколько угрюмое лицо. На смену ему являлось другое – детское, доброе, как бы просящее прощение. Порою был вспыльчив, не парень – порох. Особенно вспыхивал, если кто-нибудь обижал маленьких или вёл себя нечестно. Сжав челюсти, он, как боевая собака, смело бросался в драку.

Пацаны робели перед ним, но и всегда могли рассчитывать на его защиту. А ещё у него было любимое выражение: «Ля у ля», считал его китайским. В него он вкладывал и своё удовольствие, и согласие, и восхищение. Поэтому использовал во всех случаях жизни.

Олег дал команду накормить Мишку, уложить спать. Подушки и уж тем более простыни на импровизированной лежанке отсутствовали. Укладываясь, он видел, как несколько пар детских глаз с интересом смотрели на него с матрацев, расстеленных на некоем подобии нар в углу. В углу группа старших ребят рубилась в карты.

Вскоре подвал навестили две юные девушки с сумками продуктов.

– А вот и наши девчонки-зажигалки, – весело крикнул Олег. – Отлично выглядим.

– А у меня вся тела такая, – захихикала конопатая.

– И в каком это месте ты деньги берёшь? – спросил Олег, принимая сумки и оглядывая её модный прикид.

– Олеженька, – рассмеялась конопатая, – нет у тебя такого места.

– Клёвая деваха, ногастая, а попка…

– Да уж, есть за что ухватить.

– А чего к нам такая… турбовинтовая приходишь?

Надоели эти старики приставучие, – машет конопатая руками. – Денег много, а секса – ноль. Только обслюнявят всю, пожамкают, да покусают. Кстати, вашей мелюзге я клей принесла. Пусть понюхают и поторчат всласть. А то ведут себя, как взрослые парни, а сардельки совсем маленькие. Смотри, Килька покраснел…

– Ну а ты, что застыла, как чужая? – обратился Олег к другой, с глазами трепетной лани, девушке. – Чай не впервой.

– Я не проститутка, – капризно надула та губки. – Влюбчивая я и доверчивая. А ещё – идейная.

– Идейная? – у Олега вытянулось лицо. – Это как?

– А не такая… как все. Я только для солдат.

Когда хохот утих, Олег посоветовал:

– Ты бы с ними – поаккуратнее.

– Так ведь хотца им… жалко их, сердешных, – прыснула в кулачок девушка.

– И что ты с ними делаешь?

– Как что? – удивилась девушка. – Строевым шагом хожу, это так заводит. А потом, вдруг странная становлюсь, прямо на стену лезу. С неё падаю, ударяюсь головой и теряю сознание. Возможно, они этим и пользуются… фулюганы.

– Ну ладно… идейная, – хохотнул Олег. – Иди к нам. А то у меня уже брови зачесались.

Сумки с продуктами, звякнув стеклом, успокоились под скамейкой.

Ненадолго.

Вскоре на столе появилось вино, съестное, так как одна пожаловалась, что внутри у неё всё застыло. Ребята дружно набросились на еду, зазвенели стаканы. Между обитателями подвала и гостями завязалась оживлённая беседа. Вдруг одна из девушек вскочила и со смехом начала читать стихи:

«У меня нет попы,

у меня нет тить.

Я должна работать,

чтобы как-то жить».

Когда от выпитого у ребят заблестели глаза, конопатая деваха, призывно приподняв бровь, с предыханием заявила:

– Я сюда, что хавать пришла, стихи слушать? Пора поразмять копыта.

Мишка решил, что, по-видимому, это означает пора прогуляться. И действительно, девушки встали и пошли призывно качая бёдрами, но в другую часть подвала. Вслед за ними поднялись несколько старших пацанов.

– Не знаю куда, но знаю, что с вами, – закокетничала конопатая и строго, но нарочито томно, добавила. – Женька пусть будет первым, Петька вторым, потом… потом без разницы.

Вскоре из соседней комнаты послышалось хихиканье, возня, приглушённый девичий шёпот: «Дураки, только не так… я сама».

Задорно визжит конопатая. Но Мишка был слишком измучен и его отяжелевшие веки медленно, сами по себе закрывались. Под оживлённое жужжание голосов он мягко провалился в тёплую, чёрную яму.

Утром Олег подошёл к Мишке:

– Мы тут с пацанами покумекали. Можешь остаться у нас… если пройдёшь испытание.

– Какое? – коротко бросил парень.

– Раздеваешься до пояса. Мы закрываем тебя в комнате с крысой, – стал пояснять Олег. – Дадим лопату. Ты должен прибить крысу, но можешь постучать в дверь. Мы тебя выпустим. Не испугаешься – останешься с нами.

– Лопату, – Мишка стал снимать рубашку.

– Когда крысе некуда деваться, она атакует, – шепнул Генка. – И помни, эта тварь прыгает вверх на целый метр…

Мишка убил крысу и остался жить в подвале. А позже узнал, как и чем живут его новые товарищи.

Кражи, грабежи одиноких или пьяных прохожих, попрошайничество – составляли основной источник их существования. Алкогольные напитки, клей, наркотики, молодые проститутки скрашивали жуткое существование и долгие ночи. Но для Мишки всё это было необычно, а точнее – дико.

Он не участвовал в ночных «гулянках», потому как спал словно убитый. Зато уже с раннего утра его можно было увидеть на вокзале, где Мишка помогал пассажирам таскать тяжёлые чемоданы и огромные клетчатые сумки. А также на рынке, где, подружившись с узбеками, развозил на тачке овощи и зелень. Все заработанные деньги, добытые продукты он, как и все, сдавал в «общак», которым заведовал Олег.

СПЕКТАКЛЬ В МИЛИЦИИ

Однажды несколько пацанов во главе с Олегом попытались стащить продукты в большом магазине самообслуживания. Запихав консервные банки в штаны они, тесной стаей галдя, и шутливо толкая друг друга, двинулись к выходу. Посетители при виде беспризорников, испуганно прижимались к прилавкам.

«Мы ничего не брали, мы ничего не брали», – словно табор цыган, заголосили пацаны, подходя к кассе. И тут у Копейки из рваного кармана вывалилась банка тушёнки.

«В прорыв идут штрафные батальоны», – зычно крикнул Олег и, наклонив голову, бросился к выходу. Там же, получив мощный удар от охранника, кубарем отлетел в угол. Кассирша выскочила наперерез ребятам и всей своей тушей перекрыла выход. Сзади беспризорников подпирали разгорячённые покупатели.

Ребят заставили вытащить всё, что было спрятано под одеждой на стол. Затем, под присмотром охранников, повели в ближайшее отделение милиции, самых резвых награждая по ходу тумаками. Вслед им неслись ругань и оскорбления: «Обнаглели хулиганы, щенки подзаборные. Учиться не хотят». Но больше всех кричала толстая кассирша, обвиняя беспризорников в краже денег из кассы.

Всех завели в отделение милиции. По-хозяйски развалившись на стульях, пацаны начинают слушать радио. Там кто-то «сиропил» вовсю.

– Это он или она? – лениво интересуется Копейка.

– Наверное, он.

– Мужчинка. Косы поди до пят, задница – как у девки, – смеётся Олег.

– И голос – как у задницы, – заканчивает кто-то мысль.

Задорный ребячий смех рассыпается по всей комнате снежным комом, бьётся в окна, рвётся наружу. Большой синяк, украшающий подбородок Олега, начал принимать лиловый оттенок и, должно быть, чертовски болит. Серёга строит из пальцев пирамиду так тщательно, словно в ней хранится тайна Вселенной. Копейка вылизывает свои пальцы один за другим с каким-то упрямым удовлетворением. Вероятно, думая, что теперь их может не мыть ещё неделю.

Внезапно в комнату вошёл озабоченный чем-то суровый дежурный. Не спуская прицельного взгляда с Олега, в котором сразу почувствовал главного, спросил:

– Кто взял деньги?

Пацаны молчат.

– Повторяю, – начинает заводиться дежурный, бросая пронизывающие взгляды на беспризорников. – Кто взял деньги?

В комнате струной натянулась тишина. Слышно, как на улице проехала машина, в каком-то кабинете зазвонил телефон.

– Говори, сопля прозрачная, – нависает дежурный над мальчишкой с «погонялам» Килька.

– Зачем оскорбляете. Я свободный человек, живу в свободной стране, – недовольно взвизгнул тот. – За что на баррикадах сражались?

– Ты… на баррикадах? – смеётся дежурный.

– Да, мальчишка. А может, я патроны подносил. Да я…

– Ты что… Гаврош?

– Кто-о? – морщит пацан лоб.

– Конь в пальто, – смеётся дежурный. – Книжки надо читать, а не по чужим карманам лазить.

– Да я… – бьёт хвостом Килька. – Да мы с товарищами…

– Твои товарищи в овраге лошадь доедают, – уже тише говорит офицер. – Закрой синявка свою ротовую дырень, а то муха залетит.

Килька умолк. Уголки его губ обиженно опустились, но глаза так и шарят по комнате, как прожекторы в ночи.

– Хорошо, – меняет свой тон начальник и обращается к Олегу. – Можно спросить?

– Спрашивают с лохов, а я тебе пацан реальный, – гордо вскидывает голову Олег. – С людьми хочешь базарить, мазу правильно держи.

– Это как?

– У меня можно поинтересоваться…

– Ну и кто?

– Грузчики сельпо, – теперь смеётся Олег с нарочитым пацанским скепсисом. Затем, распустив рот в беззаботную весёлую улыбку, добавляет. – На халяву бакланов разводить будешь, душнила.

Довольные пацаны переглядываются.

– И не нукайте, – говорит Олег, весело улыбаясь глазами. – Не запрягли ещё.

– Ты, берега не путай, задрот, – начинает заводиться дежурный.

Он колет взглядом пацанов, грозит обыском. Видимо, надеется, что ребята выдадут себя чем-нибудь. Но вместо этого начинается спектакль.

– Что давно не щупал мальчиков, – ёрничает Копейка. – Ну, пощупай, пощупай…

– Ну, ты чмо, рвань вонючая, из какой помойки вылез, – начинает заводиться дежурный. – Босота сопливая, сын перегара, выпердыш. Тебя что, солитёр мучает?

Олег, тяжело и надрывно задышав, медленно поднялся. Его ноги широко расставлены, словно он боится потерять равновесие. Сейчас он похож на пирата, собирающегося ринуться на абордаж вражеского судна. Через секунду тишину в комнате с треском рвёт его голос:

– «Парус! Порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь…»

– Всё на нас, на нас! Вали! Вали начальник! – заорали пацаны, распахнув обиженные рты. – Мы люди брошенные, родителями брошенные. Жаловаться нам некому. Воры, шпана, беспризорники! Такое наше званье!

– А какое вы званье ещё хотели? – рявкнул на них, сдерживающийся из последних сил, дежурный. – Упырки вонючие, собаки бездомные.

Как раз это и было нужно пацанам. Серёга выпрямился во весь свой маленький рост и, вскинув театрально руки, оскорблённый обращается к своим товарищам:

– Вот… видели, какое обращение? За людёв не считают! Обыском грозят. В штанах у меня ещё не смотрели?

– Да я тебя… сейчас, – закипел дежурный, бросаясь к Серёге.

– Ой-ой, – театрально верещит Серёга, – только не прижимайтесь ко мне, дядя.

– Срамота-то, какая, – закатывает глаза Копейка. – Я всё матери расскажу.

– Какой такой матери… сиротка пропащая? – смеётся милиционер.

Лицо Копейки на глазах меняется. Это уже не мальчишка, а какой-то дикобраз, ощетинившийся всеми своими шипами. Дежурный даже непроизвольно отпрянул от него:

– От тебя только вшей наберёшься. Поэтому сиди, сопи и жди своей очереди.

– Значит, бить будете или на других пацанах устали? – зло усмехнулся Олег. – Давай начальник, мы к любому обращению привыкши…

– Только не бейте по голове, а то я по углам писать буду, – начинает канючить Килька.

– Всех в обезьянник, – устало скомандовал дежурный и его большой кадык подскочил несколько раз вверх. – Сейчас приедет следователь… пусть он и разбирается с этим табором.

– Зачем в обезьянник? – ноет маленький Никита.

– А ты хотел в дельфинарий? – кривит рот дежурный.

Под бдительным взором потного и толстого сержанта пацаны подходят к КПЗ (камера предварительного заключения), в народе просто – «обезьянник». С дальнего кабинета слышно: «Только не бейте… всё подпишу. Сделаю всё, что хотите».

Сержант открывает клетку и заталкивает ребят внутрь. «Рукам воли не давай, педофил», – орут пацаны, но уставший милиционер не обращает на крики внимание. Дав последнему мальчишке ногой под задницу, он ожесточённо лязгает металлической дверью. Затем навешивает замок и уходит, тяжело волоча ноги.

Ребята медленно оглядываются и кучкуются в углу. В этой большой комнате решётками выгорожены три клетки, размером примерно три на четыре метра каждая. В одной сидят несколько женщин вокзально-ханыжного типа. В другой, пятеро мужиков самого разнообразного вида и возраста. В третьей, куда заключили пацанов, на скамье сидит парень, лет тридцати. С виду блатной. Каким-то нервно-цепким взглядом он внимательно разглядывает сбившихся в стайку мальчишек. Так проходит минут пять.

– За что замели? – резко спросил парень.

Ребята молчат.

– Вы что глухие? В уши долбитесь?

– «Ля у ля», – за всех отвечает Олег.

– В натуре… не понял.

– Это по-китайски – «Беспредельничают менты».

– Меня знаете? – спрашивает парень. Не дождавшись ответа, сам же и отвечает. – Я Корыто.

– А по нам… хоть ведро, – оскалился Олег.

– Чё такой дерзкий? Следи за базаром, волчара, а не то…

– А не то, что…

– Ливер выдавлю, – зло зашипел блатной. – Ты по ходу не всосал, чушок немытый. Жируешь не по масти, левый базар разводишь, а меня многие знают. Я бродяга конкретный, за спиной косяков нет. Мазу правильно держу. Меня менты сутки прессуют, расколоть не могут.

Немного помолчав, он вновь внимательно осматривает ребят, словно это чернокожие невольники на рынке.

– Что стоишь, булки жмёшь, – кивнул он Никите. – Двигай сюда, малёк.

– Зачем? – огрызнулся тот. Взгляд мальчика напоминает взгляд затравленного волчонка.

– Чё за гнилой базар? Старший говорит. Интересоваться потом будешь…

Мальчик встал. Нехотя подошёл к блатному.

– Как звать? – скривился Корыто.

– Никита.

– На-на-стенька значит… под кем булки сжимаешь?

– Ты это о чём? – напрягся мальчишка.

– Такой хрупкий, симпотный, а не понятливый, – осклабился Корыто. – Бывает… мне, главное, чтобы подвижный. А может, любишь пожёще? Я согласен. Снимай клифт ангелочек, пообщаемся на ощупь…

– Охренен, бычара? – медленно поднимается Олег.

– Рамсы попутал, морда тряпичная, – заводится блатной. – И кенты твои такие же. Наплодились, щенки борзые.

Олег слушает молча. Корыто, видя это, решил взять его на испуг. Закатив глаза, он цедит сквозь зубы, сохраняя при этом зверское выражение лица:

– В натуре, падла, на показуху давишь, а сам говённый…