Вечером 28 мая Тараканова вызвал к себе Маршалк.
– Вы знаете, что Мясоедов признался?
– В чем, в покушении на Ленина?
– Осип Григорьевич! – прошипел Маршалк. – Вы когда-нибудь договоритесь, поставят вас к стенке. В соучастии в ограблении поезда он признался.
– Я не удивлен. И где деньги рассказал, и подельников назвал?
– Подельников он якобы не знает, говорит, что познакомился с ними случайно, а деньги они будто бы с собой увезли. В общем, от его признания господам комиссарам ни холодно ни жарко – с них не признания какого-то босяка требуют, с них требуют девять миллионов найти. А они не могут. Может быть, мы постараемся, а, Осип Григорьевич?
– Так Розенблюм это дело Устюжину поручил.
– Розенблюм! Слава богу, пока я здесь начальник. – Маршалк помолчал. – Товарищ комиссар считает, что за полгода он и его пролетарии стали доками в сыскном деле и раскрыть любое преступление – им раз плюнуть. И значит, старые специалисты новой власти не особенно-то нужны. Понимаете, чем нам это грозит?
– Демобилизацией.
– Вы думаете, они нас с вами отпустят? Они нас не трогают только до той поры, пока без нас обойтись не могут. А как только им покажется, что потребность в нас отпала, они нам все припомнят. Мне – полицмейстерство и «Владимира» за восстановление порядка в Пскове в 1906 году, вам – что-нибудь другое. Ведь наверняка есть что припомнить?
– Я, Карл Петрович, всегда воров и убийц ловил, и их партийная принадлежность меня никогда не интересовала.
– Вас не интересовала, а новую власть заинтересует. И потому я вас и призываю воров и убийц ловить. Без оглядки на их партийную принадлежность. Много у вас сейчас дел в производстве?
– До черта и больше. Вчера вот весь день в Гавриковом переулке пробыл.
«В воскресенье, 26 мая 1918 года, примерно с 2 часов дня и до самого вечера во всей Москве слышались взрывы оглушительной силы. По всему городу тянулся густой темный дым. Горела товарная станция Казанской железной дороги в Гавриковом переулке. Пожар возник в результате поджога: на станции было большое количество вагонов с продовольствием и мануфактурными грузами. Охрана этот товар расхищала. Вагоны подожгли, узнав о предстоящей ревизии. Несколько десятков человек погибло и было ранено. Сгорело свыше пятисот вагонов, из них – 22 со снарядами. Кроме того, сгорели платформы и несколько домов. По предварительным подсчетам, убытков причинено на 300 миллионов рублей».
Из дневника обывателя.
– Слава богу, это дело сегодня ЧК себе забрало. Я постараюсь вас разгрузить. Займитесь вплотную ожерельевским ограблением. И мое поручение не афишируйте. О ходе розыска будете докладывать лично мне, а на общем совещании – помалкивайте. А теперь расскажите, как собираетесь искать?
Надо отдать Розенблюму должное – он пытался установить источник, из которого налетчики узнали о перевозке столь ценного груза, для чего направлял агентов в Наркомфин. Но ничего интересного в финансовом ведомстве найти не удалось – решение о выделении Тамбову девяти миллионов было принято накануне ограбления, причем принималось коллегией Комиссариата по требованию ВЦИК. Подозревать в налете всю финансовую верхушку республики не приходилось, поэтому в этом направлении копать перестали.
Тараканов решил искать не сверху вниз, а снизу вверх – выяснить, кто из трех убитых подводчик. Для этого требовалось изучить личности кондуктора, милиционера и чиновника. Этим-то Тараканов и занимался несколько следующих дней.
Заниматься, правда, приходилось урывками – несмотря на обещание, Маршалк от других дел его не освободил. Поэтому в распорядительный отдел Московской милиции Тараканов попал только 30-го. Там он узнал, что убитый младший милиционер – Дмитрий Терентьев, ратник ополчения второго разряда, мобилизован из Вологодской губернии зимой семнадцатого. Службу проходил в Москве, в запасном батальоне. После Октябрьского переворота Советом рабочих и солдатских депутатов был направлен в московскую милицию. Служил во втором Пятницком участке.
К Булгакову Тараканов не пошел, послал Фокина. Герасим Ильич выяснил, что пятницких милиционеров частенько привлекают к сопровождению денежных грузов – вокзал-то на их участке. Вот и 23-го часов эдак в шесть вечера телефонировали из Моссовета и велели послать к восьми сотрудника к тамбовскому поезду. Булгаков Терентьева и послал. Тот еще ехать не хотел, больным сказывался. Но Булгаков велел не рассусоливать, а отправляться. Характеризовал своего подчиненного бывший стрелочник в целом положительно, взысканий тот не имел, впрочем, как и поощрений.
В Управлении Рязано-Уральской железной дороги, куда Осип Григорьевич пришел в последний день весны, охарактеризовать багажного кондуктора Илью Алексеева Бочарова затруднились – в связи с непродолжительным сроком службы. На место он поступил только месяц назад. Командировка у него была плановая. Об особо ценном грузе руководству дороги сообщили в день отправки, а Бочаров о нем узнал, только когда вагон принимал. Вообще-то отправка денег в простом багажном вагоне в последнее время не редкость, почтовых-то не хватает. Но таких значительных сумм никогда не перевозили.
Тараканов полистал тощее личное дело кондуктора. Оказалось, что московский мещанин Бочаров – питомец воспитательного дома, следовательно, круглый сирота.
– Мы его и похоронили за свой счет, – сказал помощник делопроизводителя.
– А его личные вещи где хранятся?
– Вещей-то никаких и не было. Шинель казенная, две пары белья, штиблеты, пиджак, штаны в полоску, пара сорочек – вот и все. Здесь все лежит.
– Ну а бумаги какие-нибудь, письма там, карточки?
– Паспорт мы в отдел записи браков и рождений сдали. Письма были, целая пачка. И карточка была. Но я их отдал.
– Кому?
– Барышня приходила. Та, чья карточка. Сказала, что это были ее письма. Еще у него деньги были, немного, что-то около трехсот рублей. Да и от дороги ему кое-что причиталось. Но денег я барышне не отдал – не жена она Бочарову.
– А что за барышня, как зовут, где живет, не знаете?
– Она не говорила, а я и не спрашивал. Сверил физиономию с карточкой, да и отдал. Портрет и письма ценным имуществом не являются.
Тараканов осмотрел вещи покойного и пошел осматривать его жилище.
Жил Бочаров на казенной квартире, занимал комнату вместе с неким Денисом Стрельцовым – младшим пассажирским кондуктором. Дениса субинспектор застал дома – тот отсыпался после двухдневной поездки и поэтому визиту милиционера не обрадовался.
– Ильюху мне жаль, мужик был справный. А я даже на похороны не смог прийти – в поездке был.
– А были ли у него друзья, не знаете?
– Не знаю. Если честно, мы с ним знакомы-то были мало. Он здесь всего с месяц как появился. А работа-то у нас, сами знаете, какая – то я в поездке, то он. Почитай, и не видались. И выпить вместе только один раз успели. Двадцатого, когда жалованье получили. Вспомнил! Барышня у него была, зазноба.
– Кто такая?
– Видать-то я ее ни разу не видал, Ильюха рассказывал. Нам двадцатого, как это обычно бывает, не хватило. Он мне и предложил съездить на Солянку, там, мол, найдем водочки. Я поначалу отказывался – видное ли это дело с Зацепа на Солянку за вином тащиться, чай, и здесь найти можно. А он говорит – здесь «катю» за разведенный спирт отдавать, а там – настоящей казенки бесплатно получим. У меня там, говорит, тестюшка будущий торговлю держит, он нас угостить не откажется. Поехали. Пока добрались, хмель почти сошел, трамваи, сами знаете, как нонче ходют. Зашли там в кухмистерскую, Ильюха велел мне подождать, а сам за буфет нырк. Вернулся быстро, полу пинджака отвернул, а там – бутылка. Ну мы ее, родимую, в парке у Воспитательного дома из горлышка и уговорили. Пока домой шли, Ильюха мне про любовь свою и рассказал. Девку он эту давно заприметил и даже сватался, да батюшка ейный отказал – мол, не отдаст дочку за гольтепу. Но в последнее время вроде подобрел. А что, место у Ильюхи хорошее было, хлебное. Имя у барышни его красивое – Аксинья.
– А где на Солянке кухмистерская, в каком нумере?
– Нумер не припомню, как от площади идя, вы на Солянку повернете, так третий справа дом будет.
Зайдя в кухмистерскую, Тараканов заказал тарелку супа, кусок хлеба и чай. Заплатив за этот более чем скромный обед 13 рублей, субинспектор принялся хлебать довольно вкусную похлебку. Вместо ожидаемой чайной пары ему принесли только один стакан. Подавала барышня. Поставив перед посетителем чай, она стала протирать соседний столик. Осип Григорьевич ею залюбовался. Это была высокая брюнетка с пухлыми губками и бездонными карими глазами.
– А вас, барышня, часом, не Аксинья зовут?
Девушка испуганно посмотрела на Тараканова:
– А вам какая надобность в моем имени?
– Побеседовать с вами хочу по одному делу. Насчет Ильи Бочарова.
Подавальщица буквально сжалась в комок и быстро пошла по направлению к буфету.
– Куда же вы, красавица? – Тараканов поднялся вслед. Но к нему уже спешил широкоплечий паренек лет двадцати в белоснежном фартуке поверх косоворотки.
– Вам чего, гражданин, надо? Вы кушать сюда пришли или к дамам приставать? Если кушать – так ешьте, а коль поели, так милости просим, тут не вокзальный зал ожидания.
– С каких это пор в столовых время посещения ограничено?
– С прошлогодних.
– Колька, цыц! – К ним подошел крепкий пятидесятилетний бородач в летнем сером сюртуке, из нагрудного кармана которого виднелась массивная золотая часовая цепочка. – Для нас, гражданин, каждый посетитель – гость дорогой, но и вы себя должны вести прилично и не цепляться к услужающим, тем более, коли оне барышня.
– Я не цепляюсь. Вы хозяин будете?
– Угадали, хозяин пока еще. Лабухин Афанасий Дмитриевич, с кем честь имею?
– Тараканов Осип Григорьевич, субинспектор уголовно-сыскной милиции. Расследую дело об убийстве Ильи Бочарова. Вам это имя знакомо?
– Знакомо. Девки моей хахаль. Сватался к ней. Но я ему отказал.
– Почему?
– А потому что кажный родитель дитю своему только добра желает. А если бы Ксюшку за эту голь перекатную отдал бы, то несладкая была бы у ней жисть. Впрочем, она сейчас у всех несладкая. Так Илья еще при старой власти сватался. Он тогда на какой-то мануфактуре трудился за двадцать рублей в месяц. А Ксюша как барыня у меня жила, руки свои черной работой не марала, на то другие люди были. Это сейчас я всех повыгонял.
– Почему?
– А больно много просить стали. Жалованье им плати, да еще и корми. Теперь вот с дочкой и сыновьями управляюсь. Ребят-то у меня четверо. Младшие всегда при мне были, а старшие нонешней весной, слава Богу и советской власти, с войны пришли, живы-здоровы.
– А с Бочаровым в последнее время не общались?
– Поначалу-то нет, и Ксюхе запретил. Так и сказал – узнаю, что с Ильюшкой водишься – на улицу выкину. Она девка-то у меня послушная, по-старому воспитанная, отцу перечить не смеет. Но в последнее время Ильюха поднялся, в кондухторы вышел, жалованье хорошее получал, паек. Да еще и на слепых пассажирах[5] зарабатывал. Он поднялся, а я опустился. Сравнялись мы с ним, ну а ровне чего не дружить? Глядишь, через месяц-другой и отдал бы за него Аксинью.
– С ней можно поговорить?
– Зачем девке рану-то бередить будете? Она так кажную ночь волчицей воет. Никак забыть его не может.
Подумал, подумал Тараканов и решил девичью рану не бередить. При родителе.
На следующий день, с утра, субинспектор отправился в Наркомат финансов. Там многого про бывшего коллежского асессора Владимира Ивановича Тимофеева тоже рассказать не смогли.
– Видите ли… – замялся его начальник, – Наркомат перевели в Москву всего пару месяцев назад, питерские чиновники сюда переезжать отказались и вообще службу, как это сейчас принято говорить, саботировали, вот и собрали в новое ведомство с бору по сосенке. Я, например, раньше по акцизу служил, а Владимир Иванович – в губернском казначействе. В общем, служащие друг с другом ранее знакомы не были. А служба наша к близким отношениям не располагает – у каждого свой стол, свое делопроизводство, свои документы. Я знаю о нем совсем немного – по нашему ведомству он служил более двадцати лет. Из дворян Смоленской губернии. Чиновник исполнительный, аккуратный. В командировки ездил часто.
Оказалось, что о поездке в Тамбов Тимофееву сообщили только накануне – выплата была неплановой, Тамбовскому совету удалось выбить кредит в девять миллионов для выплаты фабричным рабочим, которые от безденежья уже собирались бастовать. Нежелания ехать Тимофеев не высказывал, хотя из предыдущей командировки вернулся буквально накануне.
– Скажите, а какие-нибудь личные вещи у него на службе остались? Бумаги, документы? Где его стол?
– На его место товарищ Беляев назначен. – Начальник показал на интеллигентного вида мужчину лет сорока пяти с бородкой клинышком, который что-то усердно записывал в огромную канцелярскую книгу: – Он сейчас его стол занимает. Мы оттуда все личные вещи Владимира Ивановича вот в эту коробку убрали. Все никак не соберемся вдове передать, право слово, стыдно.
– Разрешите, я посмотрю?
В коробке лежал дорогой, даже на вид, письменный прибор с дарственной надписью, черепаховая расческа и записная книжка. Тараканов ее полистал. Из книжки выпал лист бумаги, на которой красивым почерком старого канцеляриста была сделана карандашная запись: «Ожер. Остановиться Литейный, 60, «Интернационал». Главпочтамт до востребования Абакумову готов полностью и номер комнаты».
Узнав домашний адрес Тимофеева и получив разрешение забрать на время записную книжку, Тараканов попрощался, попросив начальника при поступлении новых сведений ему протелефонировать.
Он уж было хотел нанять извозчика, и только запрошенные «ванькой» 50 рублей пыл субинспектора охладили. Тараканов взял штурмом трамвайный вагон и всю дорогу мысленно подгонял вагоновожатого. Дверь к начальнику отворил без стука. Но Маршалка в кабинете не оказалось. На его месте важно восседал Розенблюм.
– Тараканов, тебя в гимназии стучаться не учили, что ли?
– А где Карл Петрович? – удивленно спросил субинспектор.
– Кончился твой Карл Петрович. Получил разрешение на выезд в свою Курляндию и тут же смылся. Но ничего, мы и без него справимся. Кстати, а ты какого черта занимаешься ожерельевским разбоем? Своих дел не хватает?
– Товарищ комиссар, так вы меня вроде от этого дознания не отстраняли. Я считал своим долгом…
– Не отстранял? Ты что, непонятливый? Если я тебе после возвращения из Каширы заданий по этому гранду не давал, значит – отстранил. Долгом он своим считал! Этим делом занимается специально созданная группа, в которую ты не входишь. И нечего у людей под ногами крутиться, понял? Мы как-нибудь без вас, бывших, разберемся.
– Понял.
– А раз понял, то ступай, работай.
– Слушаюсь, – сказал Тараканов и вышел из кабинета.
О результатах своих поисков он начальству докладывать не стал.
О проекте
О подписке