30

Уже сидя в вагоне метро, под равномерный гул и скрежет поезда Игорь Петрович продолжал себя спрашивать, что бы значила эта встреча с цыганкой и ее пророчество.

Варухов был скептиком – но вместе с тем временами думал: чем черт не шутит, авось и правду карты говорят, когда на них гадают, – так что очень трепетно относился к знакам и сигналам, которые время от времени ему подавала жизнь.

Он очень хорошо помнил рассказ своего друга-врача Генки, нарколога психдиспансера, о «презабавном», как тот выразился, случае из его практики.

У Генки был пациент-наркоман, который как-то попал под машину и умер. Так вот, жена этого пациента рассказывала врачу, что накануне смерти мужу всю ночь снились рыбы и аквариум, во сне он был одной из рыб. Наутро на завтрак жена приготовила жареное филе судака, а в автобусе, когда она вместе с мужем ехала на работу, какая-то старуха обозвала его замороженной треской.

На работе – а как раз начинался новый месяц – перевернули лист календаря на стене, а на новом оказалась фотография аквариумной циклиды. А вечером муж и жена ждали на остановке рейсовый автобус. И муж поскользнулся на тротуаре: под ноги ему попался кем-то оброненный живой карп, купленный, очевидно, неподалеку, в магазине «Океан»; да так неудачно упал, что угодил под тот самый автобус: колесо просто раздавило его голову, как перезрелый арбуз.

– Вот такая чертовщина, мой друг, иногда случается с людьми, – глубокомысленно изрек тогда приятель Варухова, выпивая вместе с ним. А когда Игорь Петрович поинтересовался, как это можно объяснить, Генка печально заметил, что с нариками – так он называл своих пациентов – постоянно происходит что-то ирреальное.

– Видишь ли, когда люди принимают наркотики, они изменяют свое сознание, отказываясь воспринимать окружающую реальность. А реальность, будь она неладна, так же реагирует: не воспринимает уже самого наркомана, изменяется так непредсказуемо, что поневоле поверишь в чертей. Это мы, врачи, называем ирреализацией окружающего мира. Когда предрассудок или шальная мысль пациента становится навязчивым бредом, а его воображение слетает с катушек. Понимаешь, Игорь, такие люди запрограммированы на то, чтобы с ними что-то обязательно стряслось. Тут уж, друг мой, не то что в чертей – во что хочешь поверишь. Будешь во все двери ломиться, лишь бы тебя от этого, – тут приятель глубокомысленно поднял палец и ткнул им вверх: то ли в небо, то ли в потолок, желая показать значимость своих слов, – от этого избавили раз и навсегда. Понимаешь, навсегда! А иначе такая чертовщина будет тебя преследовать до гробовой доски. Всё в этом мире связано самым непредсказуемым образом. Что казалось далеким – становится самым близким. Совершенно посторонние люди на самом деле играют в твоей судьбе решающую роль, а ты даже не знаешь, как их зовут. Всё, во что ты верил и во имя чего жил, оказывается однажды полным говном, а вещи случайные, как бы несерьезные, вроде пустяковой научной статьи, написанной скуки ради, или рассказа, или стишка окажутся единственным, что ты оставляешь здесь после смерти, за что тебя начнут по-настоящему ценить. Из кучи барахла, которое мы обычно накапливаем за всю жизнь, остается одна лишь фотокарточка в семейном альбоме, на которой потомок сможет увидеть своего непутевого предка. И всё. Больше никаких следов того, что мы когда-то существовали.

Я иногда думаю, что у каждого человека есть ангел-хранитель – он сам. Просто это та часть нашего «я», которая уже в будущем. Она видела его. И другую часть «я», которая еще в прошлом, пытается предупредить, чтобы она не совершала те или иные ошибки. Нас всё время предупреждают, всё время ведут по жизни. Кто? Может, мы сами, следя за собой из будущего, пытаемся изменить прошлое. Может, какие-то боги или сверхсущности, которые смотрят на нас со стороны. А может, наше подсознательное «я» так реагирует на изменения вокруг. Что бы это ни было, нужно к нему прислушиваться. Жизнь, прежде чем тебя замочить, по-честному предупредит, хотя бы за пару секунд до конца. Даст шанс принять – или не принять – окончательное решение.

Этот давнишний разговор с приятелем припомнился Варухову сейчас так ясно и отчетливо, что ему даже стало не по себе.

«К чему бы это? – думал он, сидя в вагоне метро и мысленно споря с собой, – К чему весь этот психоанализ и самоистерия? Ну, повстречался с цыганами, нагородили всякой чуши. Наверняка эта молодая цыганка говорила наугад, глядя, как я себя веду и как реагирую. Я, как дурак, уши развесил да поверил. А она просто ловко мной манипулировала. Лишь бы запугать и денег побольше вытянуть. Обыкновенный цыганский гипноз».

Но как ни убеждал себя Варухов, всё равно у него из головы не шло, почему цыганка так уверенно, даже властно требовала, чтобы он услышал о своем будущем. У него даже, как ни странно, ничего не пропало, хотя цыганята могли запросто обшарить карманы и стащить портмоне.

«Эта встреча – неспроста… У каждого человека такие мгновения бывают, когда он понимает: это что-то значит, что-то сейчас произойдет! Может, и у меня такой момент наступил? Отчего же, мать твою, такая тревога на сердце. Почему от ее слов так душа болит? Ведь нагадал же мне тогда Генка, что моя жизнь, точнее здоровье моей дочери будет зависеть от совершенно незнакомого мне человека – Мерзаева, его институтского приятеля, к которому ее и положили сейчас. Когда это мы с ним о непредсказуемости жизни говорили? Лет уж, наверно, семь или восемь назад. Тогда никто и в страшном сне не мог бы подумать, что мы вот в такой, сегодняшней стране жить будем. А ведь живем. Не думали, что люди будут совершенно по-другому друг к другу относиться, чем раньше, что последние станут первыми, а первые – последними. Если раньше я мог любой дефицит, в принципе, достать, а приятели меня опасались и уважали – как же, представитель власти! – то теперь уже я должен беспокоиться, помнят ли они меня, не забыли ли… Каждый из них теперь страшно для меня незаменимый человек; может по дружбе „бесплатную услугу“ оказать. Теперь не знаешь наверняка, кого на хуй послать, а перед кем до земли прогнуться. Вот мой папаша в свое время послал на хуй директора своего института. Тот обратился к нему в туалете: „А я тебя знаю“. А папаша – матерком его. Ну и вылетел из КБ – отдел его тут же расформировали. А сейчас какого-нибудь узбека из страны вышлешь принудительно, так он, сука, по иронии судьбы президентом станет и попросит в подарок твою голову на серебряном блюде. Не жизнь, а лотерея».

Но как ни мучил себя догадками Варухов, он так и не решил наверняка, чего же ему ждать от будущего – хорошего или плохого. Да и как, действительно, можно предугадать, что случится в следующую минуту. Только если набраться терпения и дождаться, когда она наступит. Что мы с вами, любезный читатель, и сделаем.

Автор ведь тоже, в сущности, человек и не знает, чем эта история закончится, иначе бы утратил к ней интерес. Грэм Грин в свое время прозорливо написал: «Если книга моя собьется с курса, это потому, что сам я заблудился – у меня нет карты». Как и он, я двигаюсь в повествовании вперед на ощупь, почти вслепую, и иногда думаю: пишу ли я хоть капельку правды?

31

Магия искусства – в таинстве перевоплощения. Зритель и читатель, любой посторонний может попасть в плен воли и фантазии творца, может стать частью его мира. На время взять жизнь автора взаймы, напрокат. Испытать при этом без особого труда то, за что автор, создавая произведение, расплачивался душевным покоем, порой даже совершал преступления против совести и тела, лишь бы добиться максимальной выразительности.

Наивная фантазия людей XVI века сотворила легенду, будто Микеланджело убил натурщика, чтобы достоверней запечатлеть страдания святого Петра на кресте. А изощренный человек XX века во всем, что делает современный художник, захотел увидеть следы достоверного опыта, как бы ни был низок поступок или чувство, о которых творец вздумал рассказать публике.

«Бесстыдных тем нет!» – провозгласила критика нашего времени, заставив искусство выставлять напоказ сам стыд, торгуя картинками самых срамных мест и самых срамных мыслей.

«Чем грязнее чувства, в которых нам исповедуется автор, тем острее наши сопереживания, приводящие нас к взаимному очищению, катарсису души», – в свое время громогласно заявил известный литературный критик Исаак Шварцман в своей статье «Грешная плоть». В ней он по-новому интерпретировал структурный анализ Леви-Стросса и, опираясь на небезызвестную его книгу «Сырое и вареное», сформулировал основные тезисы новаторской литературы: грязный язык, грязные поступки, грязные авторские комментарии для чистых людей.

Вместе со своим другом Львом Лурье он опубликовал ставшую культовой у молодежи трилогию «Порево» из книг с вызывающими названиями «Орал», «Бисексуал», «Анал». Также Шварцман основал новое художественно-литературное движение «ЕТТИ», что означало «Есть теперь такое искусство», в состав которого вошли все виднейшие литературные авангардисты столицы.

«Грязная литература для чистых людей!», – провозгласило движение. Идея была так проста и так обнадеживающе перспективна, что не прошло и года, как все книжные прилавки оказались забиты книжками в глянцевых обложках с шершавым содержанием.

Критика буквально стонала от восторга, взахлеб анализируя богатый душевный мир модного педофила, который со страниц очередного опуса изливал на читателей море грязи и сальных подробностей своих недавних похождений.

Литературные статьи в толстых журналах скорее походили на материалы о душевных расстройствах какого-нибудь «Вестника психиатрии» XIX века, так как в основном в них рассказывалось о патологии в психике человека и о психоанализе – и лишь отчасти о литературе как побочной стороне авторских нервозов.

Всем оппонентам, обвинявшим критика в моральном разложении молодежи, Исаак Абрамович отвечал, что любое молодое искусство непопулярно, не народно, а их с Лурье работы обращены к избранному обществу выдающихся людей и не рассчитаны на заурядностей. При этом он ссылался на «Литературу как тавромахию» авторитетного Мишеля Лери, который считал, что литературное произведение, чтобы быть действенным, должно переступить через многое.

– Литература вместе со всей своей гуманитарной родней есть труп, прогрессирующее разложение которого упорно скрывается. Значит, нужны новые области творчества, в которых отыщется сопротивление, гарантирующее угрозу и риск – а тем самым серьезность и ответственность. Если новое искусство понятно не всем, это лишь значит, что средства его не общечеловеческие. Наше искусство предназначено не для всех, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не значительней других, но явно не похожи на других, – заявил Исаак Шварцман на семинаре молодых писателей в стенах столичного литинститута перед многочисленной группой своих последователей. – Многие могут сказать, что подобного результата всего проще достичь, полностью избавившись от человеческого в нашем искусстве, но это не так. Толпа посредственностей полагает, что это очень легко – оторваться от реальности, уйти в мир фантазий, тогда как на самом деле труднее этого ничего нет. До нас художники работали слишком нечисто. Они сводили к минимуму строго эстетические элементы в литературе и стремились почти целиком основать свои произведения на изображении человеческого бытия. Парадокс данного творческого метода в том, что наша цивилизация до нас всё время ошибочно стремилась производить сиюминутные, недолговечные моральные ценности в возможно более долговечной упаковке из стилей и безупречных художественных форм, в то время как мы вечные ценности облекаем в случайные скопления слов, именуемые нами отныне текстами. Если до нас не знали, что делать с литературными формами, которые изжили себя и плохо поддаются утилизации, то отныне наши тексты – это одноразовые презервативы, наполненные вечно живой спермой нашего бытия. Вся реалистическая традиция Достоевского и Толстого есть издевательство над эстетикой русского языка. Она изображает пир человеческих чувств посредством скудости их литературного языка, малыми художественными средствами пытаясь изобразить нечто «человеческое», так называемое «общенародное», «общегуманистическое» в каждом из своих персонажей. Да срать мы хотели на такой народ и такую традицию! Эстетическая радость должна проистекать из нашего триумфа над всем человеческим в нас самих, на изгнании всякой морали и нравственности из литературных работ. Ведь самые укоренившиеся, самые бесспорные наши убеждения – всегда и самые сомнительные. Они ограничивают и унижают нас. Ничтожна любая жизнь, если в ней не клокочет страсть к расширению своих границ. А поскольку любая мораль всегда расставляет границы между добром и злом, между плохим и хорошим, то самый лучший способ расширить рамки нашего творчества – это вовсе отказаться от морали, заменив ее природными инстинктами жажды удовольствия и страха смерти. Наше литературное направление, внешне столь экстравагантное, вновь нащупывает реальный путь искусства, и путь этот называется «воля к стилю». Ведь стилизовать – это значит деформировать реальность, изображая ее такой, как нам хочется, а не такой, какая она есть. Именно поэтому стилизация предполагает дегуманизацию посредством введения запретных ранее нецензурных выражений в наш литературный язык. Если раньше в искусстве под человеческим понималась иерархия ценностей, где высшее место занимала некая личность, персона, человек, а его окружали живые существа и предметы, то теперь никакой иерархии не будет. Для автора все равны между собой: и табуретка, и человек, на ней сидящий. Искусство не должно более основываться на психическом заражении, что человек – это царь природы, образ Бога на земле, о котором можно говорить только возвышенным тоном и красивыми словами. Нынешнее искусство должно быть абсолютной проясненностью, полуденным бесом, врачевать наш горячечный мозг ядреной солью русского языка – матом. Смех и слезы эстетически есть лишь обман, надувательство публики. Вместо этого ей лучше показать сразу голую жопу как она есть, без всяких прикрас, апеллируя к примитивным инстинктам этой самой публики, а не к ее эмоциям. Инстинкты, знаете ли, надежней, незыблемей, нежели какой-то там духовный мир. Акт совокупления реального Штольца всегда проще описывать, нежели душевные страдания выдуманного Обломова. И выгодней, заметьте: это всегда купят, потому что поймут. Именно поэтому лучший способ преодолеть реализм, а через это и гуманизм, в нашем искусстве – довести его до животной крайности, во всех низких подробностях описывая жизнь так, как она есть, а людей рассматривать в увеличительное стекло наших книг как насекомых, сосущих кровь друг у друга.

Эта речь произвела столь сильное впечатление на группу молодых неформальных писателей, недавних выпускников литературного института, что они с особым энтузиазмом принялись выкорчевывать всё человеческое из себя и своих работ.

В их числе был и Володя Кокин, мальчик из вполне благополучной интеллигентской семьи. Его отец Герман Всеволодович был ректором одного из известных художественных вузов Столицы и давнишним другом Ивана Адамовича Левинсона, проректора столичной консерватории. Дачи их располагались рядом, так что они издавна дружили семьями: Левинсон даже сына своего назвал Германом в честь Володиного отца.

Поделившись своими творческими планами с другом детства Геркой Левинсоном, Володя вкратце рассказал, что ему всегда хотелось испытать те же чувства, что и герою «Записок из подполья» Достоевского, но переложить их на новый лад: чтобы в повести новые характеры говорили новым, современным языком на современные темы.

– Что может быть современней, чем унижать проститутку за деньги? – пожал плечами в недоумении Герка, но дал начинающему автору дельный совет: пообщаться с публичными женщинами.

Сначала Володя был крайне смущен этим предложением. Он, хорошо воспитанный юноша, и думать не мог о том, чтобы пользоваться услугами продажных женщин. Он, конечно, был не девственник, с парочкой институтских подруг не только говорил о поэзии или литературе, но и предавался любовным утехам. Но достаточно целомудренно, не выходя за рамки приличия традиционного межвидового общения интеллигентов: не корысти ради, а только из-за природной необходимости и взаимной симпатии. А здесь ему предлагали вступить в связь с совершенно незнакомыми женщинами. Володя в глаза их никогда не видел и уж тем более не знал, как зовут хоть одну. Но это было единственное – и скорее нравственное, чем физическое – затруднение нашего героя.

Хотя вскоре возникло и второе. Он абсолютно не знал, как можно познакомиться со жрицами любви, где достать их адреса и телефоны. Здесь ему, как это слишком часто бывает, помогла злодейка-судьба, сведя в случайной встрече с бывшим сокурсником Витькой Блажко, простым и нахрапистым пареньком из Чебоксар, который, окончив институт, устроился работать дворником в соседнем с Володиным домом дворе. Кокин, выгуливая утром собаку, случайно столкнулся с новоиспеченным дворником, который подметал тротуар, скорее имитируя бурную деятельность, нежели реально избавляя улицу от сора.

Увидев бывшего сокурсника, Блажко радостно прервал свое занятие и добрых часа два проговорил с ним обо всем на свете. От него Володя и узнал, что нужную ему информацию он может запросто почерпнуть из любой газеты, где в рублике платных объявлений за банальными словами типа «Приглашаю в гости состоятельного господина для приятного досуга» скрывается красноречивое предложение воспользоваться услугами обыкновенной проститутки.

«Боже, как всё просто, – искренне удивился молодой писатель, – вот уж поистине под носом слона не заметил. А я-то, дурак, думал, что авторы объявлений искренне жаждут платонического общения, что всё это в высшей степени целомудренно».