16

Вика Громова работала секретарем зампредседателя районного суда Романа Петровича Соломонова. Она выписывала повестки истцам и ответчикам, составляла исполнительные листы и передавала их в канцелярию, подбирала дела судье к ближайшему заседанию, вела протоколы заседаний и отвечала на звонки.

Секретарей у Романа Петровича было аж два, как положено по штату. Помимо Вики в той же пеналообразной комнате, заставленной тремя шкафами и двумя столами, сидел еще один человек и делал ту же работу.

Каждый вторник и четверг, в приемные дни судьи, настроение у Вики было крайне плохое. Приходилось общаться с людьми, тоскливо и сосредоточенно ожидающими своей очереди на прием. Все были разные, и, как любила говорить ее подруга Людочка, в основном сволочи. Во всяком случае, в каждом, кто заглядывал в комнату Вики и просил напомнить судье о себе, она видела потенциальных врагов.

Сегодняшний день не был исключением в череде «дней ненависти», как она их для себя называла, поэтому настроение у Вики с самого утра было плохое.

Масла в огонь подлила Люська Свирина, второй секретарь судьи: наябедничала Соломонову, что Вика до сих пор не составила исполнительные листы по пяти делам, по которым он уже пару недель вынес решения. В результате он утром устроил скандал и пообещал уволить, если не исправится.

Вика не испугалась, так как наверняка знала, что ее он точно не уволит. Дело было вот в чем. Пару лет назад она окончила технический вуз, но не захотела идти работать по распределению на завод за три копейки – и устроилась сюда. И первое время Соломонов за ней ухаживал, полгода был ее любовником. Но затем это прекратилось, и он отдалился от Вики. Испугался, решила она, подумал, что будет раскручивать его на женитьбу. Дело давнее. Но связь-то была. Так что она всегда могла пойти к председателю суда Жанне Павловне Фроловой и повернуть всё так, что она, мол, – жертва мужского шовинизма, а бывший любовник ей мстит. В Жанне Петровне Вика была уверена на сто процентов: заступится.

Дело в том, что Жанна Павловна, мать-одиночка, которая одна вырастила дочь, мужчин, замеченных в любовных связях, но не осененных штампом в паспорте, воспринимала как злейших врагов общества. Была она женщиной самых строгих моральных правил.

Вике было обидно, что скандал Соломонов устроил при Люське, будто специально, чтобы ее, Вику, позлить. В конце концов, мог бы вызвать в кабинет и попросить наедине. Сегодня же всё бы сделала. А теперь нужно, с одной стороны, не уронить свое достоинство ни перед ним, ни перед Люськой, и потянуть время, а с другой – действительно не дать формального повода, чтобы он мог к ней придраться.

«Вот сиди и думай, как быть», – размышляла Вика, мучительно борясь с собственным уязвленным самолюбием и одновременно обдумывая план будущей мести Люське. Зазвонивший телефон вывел ее из задумчивости.

– Приемная судьи Соломонова, слушаю вас, – привычно скучающе отрапортовала она в трубку.

– Вика, это я, Люда, привет.

– Привет-привет, рада тебя слышать! – оживилась Вика. – Как дела, как жизнь, какие планы на вечер?

– Я тебе, кстати, по поводу планов и звоню. Ты вечером занята?

– А что, есть какая-то маза?

– А то! Стала бы я иначе спрашивать. Помнишь, нас с тобой какой-то толстый козел клеил несколько дней назад в баре?

– Ну помню, и что? Он же сильно датый был.

– А то, что он прорезался. Я тут у себя в сумочке его телефон нашла и позвонила. Он нас вспомнил, приглашает сегодня вечером к себе на вечеринку, по поводу – ты не поверишь! – полнолуния. Ну что, пойдешь?

– А ты?

– Ask, of course. Что я, ненормальная – от халявы отказываться? Он очень просил, чтобы я обязательно пришла с тобой. Даже твое имя вспомнил. Кстати, назвал тебя очень милой брюнеткой.

– Ну раз мы вместе идем, то почему бы и нет… А во сколько и где?

– Давай встретимся у метро, скажем, в четверть седьмого. Ты сможешь?

– Даже если не смогу, всё равно приду. Назло Соломонову.

– Ты что, опять с ним поцапалась?

– Потом расскажу, не телефонный разговор.

– Ну ладно, тогда да вечера. Не очень-то там ругайся.

– Постараюсь, хотя не обещаю. Увидимся – поговорим. Пока.

Вика положила трубку на место и попробовала вновь сосредоточиться на мести Свириной, но уже не смогла. Звонок подруги направил ее мысли в другое русло.

Была Вика по натуре страстная и увлекающаяся, всегда любила быть в центре мужского внимания. Любую возможность вступить в связь она считала своей первоочередной жизненной задачей. Лишь после первой близости с мужчиной, которому она понравилась, Вика начинала трезво анализировать его достоинства как любовника или потенциального мужа. До этого будто хмель охватывал ее тело, пьянил разум и заставлял думать только об одном – как бы отдаться тому, кому она приглянулась.

За свои неполные двадцать пять лет она пропустила через себя не одну сотню мужчин, но не с одним не жила дольше нескольких месяцев, даже если избранник подходил ей во всем. Вике нравилось нравиться. Она иногда чуть ли не физически ощущала, как мужчины, разглядывая ее, мысленно ее раздевают, трогают ее грудь, бедра или интимные части тела. И эта способность физически принять в себя мысленный акт другого побуждала ее дать возможность тому, кто грешил с ней в воображении, сделать это на самом деле – пропустить через себя энергию его физического вожделения.

Само совокупление, где бы оно ни случилось – в подъезде пятиэтажки-хрущобы под лестницей или в спальне состоятельного плейбоя, обставленной мебелью из красного дерева, – всегда было ей интересно первым страстным желанием партнера успеть донести до нее, не расплескав, свою чашу, полную яростной страсти физической близости. Именно сладость первого момента, когда Вика только пригубливала предлагаемую чашу, пронзала всё ее существо электрически-экстатическим зарядом, пробегая через тело, заставляя содрогаться от сладкой и тревожно-волнующей муки. Всё остальное в близости, как правило, было ей мало интересно и зависело от физических возможностей партнера и степени безумия его эротических фантазий.

Сама близость даже была лишней: после нее Вика моментально разочаровывалась в совершённом. Природа как бы мстила ей, не давая до конца допить чашу страсти, всё время притупляя вкус жизни и побуждая пробовать любовь с другими вновь и вновь. Это иногда даже тревожило Вику, когда она оставалась одна, но появлялся новый поклонник – и всё повторялось вновь.

17

– Ну что, видел когда-нибудь такое? – спросил Варухова судмедэксперт, присев на корточках рядом с телом убитой и роясь в своей сумке. – Доктору Менгеле и не снилось. Фашисты по сравнению с ним – просто дети.

– Почему?

– Потому, милый мой, что он ее еще живую потрошил, и только потом голову отрезал. Вот так-то. Что она чувствовала, не знаю. Но если сразу от болевого шока не умерла – можешь себе представить, что она в последние минуты видела. Вот подумай: тебе вспарывают живот, вынимают из него и наверняка показывают тебе твои собственные кишки, печень, почки и всё такое, что только в анатомическом атласе на картинках встречается. А ты истекаешь кровью и мочой. Видишь – он ей живот от самой вагины вскрыл. Скорее всего, пробил при этом мочевой пузырь. И вот ты лежишь, видишь свои внутренности, а у тебя по ногам течет горячая кровь и моча. И ты это еще чувствуешь… Такого конца и врагу не пожелаешь. При этом он ни легкие, ни сердце не затронул. Видимо, нарочно, чтобы подольше жива осталась. Искусный, чертяка, будто анатомию знает. Ни одной важной артерии не рассек.

– А если бы рассек?

– Умерла б раньше времени. Ну, понимаешь? Потеряла сознание от недостатка кислорода в мозге. Кровь бы через артерию быстро вытекла, и она бы уже перестала что-то чувствовать. А так – гарантированные минут пятнадцать ужаса, пока организм еще держится на естественном ресурсе.

– Так может, убийца к медицине какое-нибудь отношение имел или имеет, раз он так хорошо анатомию знает?

– Может. Эту версию Викторыч уж со второй жертвы пытался отрабатывать, но всё впустую. Хороших врачей в стране нет, а с медицинским образованием народу столько, что хоть каждого второго сажай. В общем, мы ему между собой кликуху придумали – Хирург. По-моему, подходит. Что скажешь?

– Скорее Джек-Потрошитель…

– Ну Джек – не Джек, а свое дело знает. И что самое смешное, не поверишь, всегда уносит с собой голову и печень. Ну голову – это понятно, чтоб жертву подольше не могли опознать. Но печень-то зачем? А?

– Не знаю. Но если он действительно садист, то можно предположить, что печень он съедает. Знаешь, у каннибалов был такой обычай. Они съедали сердце и печень поверженных врагов, чтобы перенять от них силу и душу. Может это как-то связано…

– Хм, интересная версия. Ты ее Викторычу расскажи, он заценит. А ты-то сам откуда это знаешь?

– Читал где-то. В журнале «Вокруг света», что ли. Или в книжке про Миклухо-Маклая. А когда еще в университете учился, ходил как-то на семинар об античной мифологии. Профессор вел, старик, слепой уже, Алексей Федорович Лосев его звали. И он похожий случай описывал. Один древний царь Тантал, чтобы испытать всеведение богов, пригласил их к себе на пир, а угостил мясом собственного сына. Сам его убил и зажарил. Лосев нам про этот миф много чего говорил, но вот что я очень хорошо запомнил. Древние считали, что в печени находится животная часть души.

– А что, у души много частей? И мест?

– Ну, вроде того. Частей три, как Лосев рассказывал. Древние так думали. Разумная часть сосредоточена в голове, страстная – в сердце и легких, а животная – в печени. Так вот. И еще, ты знаешь, крайне интересный случай! Только что вспомнил. Я читал у одного шведа, вроде у Буркхарда, как в XII веке в Италии двое детей играли в повешенных. А один другого по-настоящему повесил. Тогда отец погибшего тайно убил виновника трагедии, пригласил к себе на обед его отца и накормил жареной печенью сына. А потом рассказал тому, чья это была печень. Представляешь? Так эти два семейства еще лет триста вендетту вели друг с другом.

– Вот и верь после такого, что у людей есть душа! По-моему, человек – это просто животное. А то, что все называют разумом, – просто инстинкт самосохранения, который очень сильно развился. Нет в человеке никакой души! Только природная жажда выжить – выжить любой ценой.

– Ты что, Дима, это серьезно думаешь? Что нет души?

– Слушай, ты бы меня сейчас еще про Бога спросил. Нашел место и время. Когда я стою и гляжу на эту несчастную бабу, которую выпотрошили, как цыпленка табака. И мне сложно поверить, что Бог есть, раз он такие зверства допускает. Да и этой несчастной, думаю, было бы лучше сразу и навсегда умереть. А то родится заново, как индусы говорят, и снова ей жить и мучиться…

– Ты прямо как Борхес. Он тоже хотел умереть один раз и навсегда.

– Слушай, Игорь. Кто такой твой Борхес, я не знаю. Но тебе не кажется, что это мерзко – вести высокоумные разговоры о душе над трупом несчастной женщины? Давай еще о каком-нибудь экзенциализме потреплемся, а? А она, я уверен, о Жан-Поль Сартре и не слыхивала, а «Тошнота» для нее была просто чувством. И от нашего разговора ее бы точно стошнило. Она же обычная баба. Жила, наверно, природными инстинктами, как все бабы живут, любила, чтобы за нее платили, сама платила натурой, благо станок у нее был что надо, – это мы с тобой сейчас можем объективно сказать. Вот она – лежит в чем мать родила. Замуж, наверно, собиралась выйти, родить ребенка и жить как все, беря от жизни всё, что может дать природа. А остальное – это интеллигентские разговоры и мудрствование от лукавого. Убитого не воскресишь, прожитого не вернешь. Так что пусть живые хоронят мертвых. А мы с тобой как два Харона. Привратники ада.

Не знаю, как ты, а я, когда поступал в мединститут, и не думал, что буду работать в прозекторской. Я хотел стать хирургом. Людей лечить. А стал патологоанатомом. Не лечу, а причину смерти устанавливаю. И тот, и другой – врачи, только работы у них, мягко говоря, разные. Небось и ты, учась на юрфаке, не мог представить, что будешь ловить убийц, осматривать вонючие тела бомжей, или полуистлевшие трупы никому не известных доходяг где-нибудь в сливных коллекторах. Дела уголовные возбуждать, тут же закрывать и заниматься прочей ерундистикой. Если бы тебе предложили такую работу, когда ты учился, вряд ли бы она тебя прельстила… Однако обстоятельства сильнее нас. Потому мы с тобой и сидим сейчас у трупа этой несчастной бабы, я пытаюсь установить причину смерти, а ты пытаешься найти орудия убийства и следы преступника. Или, может, ты со мной в чем-то не согласен? – угрожающе спросил Варухова судмедэксперт, глядя на него в упор блекло-голубыми, невыразительными глазками, в радужке которых плавали рябые искорки веселого бунтарства.

– Да, пожалуй, ты прав. В целом я с тобой соглашусь, – стараясь не глядеть ему в глаза, пробормотал еле слышно под нос Варухов.

– Ну и ладушки. Давай за работу. Каждому свое: тебе место преступления, а мне труп. Осталось полтора часа всего, не больше. И ровно через полтора часа нужно будет всё убрать и самим исчезнуть. А то по району слухи разлетятся. И будут у нас бо-о-ольшие неприятности. Так что давай, мил человек, занимайся своими делами. А мне позволь продолжить. Я тут тело по частям собираю…

– Еще вопрос, если не возражаешь. А следы спермы или чужой мочи находили хоть раз?