– …Но прочитав всё это, незнающий вас – решит, что вы нехороший человек, – сказала Шир с улыбкой на лице, чтобы придать сказанному шутливый тон.

Эдуард понял иронию и тоже улыбнулся:

– Невозможно быть хорошим человеком и хорошим адвокатом одновременно.

Затем настала пауза. Шир, помолчав немного, поднялась с кресла, чтобы уйти:

– Пожалуй, мне пора, – сказала она, – да и Карин будет злиться, если узнает, что я вас тут отвлекаю разговорами.

Эдуард сделал жест рукой, чтобы Шир опять вернулась в кресло.

– Карин нет дома, она у соседей с сыновьями, в школе рождественские каникулы, скорей всего, они вернутся утром или даже к обеду, – он сказал это с некой пренебрежительностью, придавая некоторую незначимость тем, о ком говорил.

Шир опять уселась в кресле, ей и самой не хотелось уходить, она догадывалась, что Эдуард начнёт расспрашивать её о муже, и уже ждала этого. Эдуард не заставил её долго ждать.

– Вы как-то рассказывали мне, что ваш муж занимался лошадьми? У него был свой загон? – спросил он.

– Да, это так, но свой загон у него был не сразу. Первых лошадей покупал его отец ещё до рождения сыновей, тогда он и не думал, что это станет делом всей его жизни и для его сыновей. Но дело пошло, этим они и зарабатывали себе на хлеб и мой муж, и его брат.

Шир сказала о брате мужа в прошлом и сама удивилась этой игре слов, хоть она была уверенна, что он жив и здравствует по сей день, но с тех, пор как она оставила его дом, этот мир для неё остался в прошлом и постепенно в её сознании прекратил своё существование.

– Уверен, вы прекрасно держитесь в седле, – сказал Эдуард, и улыбка восхищения застыла на его лице, он представил Шир, сидящую на лошади.

– Ну не то чтобы очень, – ответила Шир с улыбкой, таковой была её манера: говорить тихо осторожно и при этом едва заметно улыбаться. – До знакомства с Милошем я никогда не сидела в седле, отец немного научил меня управляться повозкой, но в седле – нет, я даже боялась. С мужем мне пришлось многому учиться и не только понимать лошадей.

– Расскажите, как это было в первый раз, когда вы сели верхом? – спросил Эдуард, он был уверен, Шир не поймёт, что этот вопрос был задан лишь за тем, чтобы она начала рассказывать и сама ответила на главные вопросы: в действительности ли она была женой Милоша, или его любовницей; а если всё-таки женой, то почему после смерти мужа осталась ни с чем?

Но Шир догадалась, что вопрос о верховой езде лишь подвох, Эдуарда не интересовала верховая езда. Он выдал себя, когда дал Шир прочитать свою папку с подборкой судебной писанины. «Прежде всего, он адвокат, – думала Шир, – не отец и не муж». Эдуард почти не поддерживал разговоров о Марте и не рассказывал о своих сыновьях, первое, что он сделал, чтобы хоть как-то сблизиться с Шир, – предстал перед ней блестящим адвокатом. Шир не догадывалась, о чём на самом деле хочет узнать Эдуард. «Пусть будет о лошадях», – подумала она и начала свой рассказ:

– Это случилось не сразу, Милош долго ограждал меня от своих лошадей, не знаю точно, понимал ли он, что я пришла к нему из совершенно другой жизни, или сам ещё был не готов делиться со мной своими интересами. Но спустя время он сказал мне, что жена конюха должна уметь ездить верхом. Милош часто называл себя конюхом, и в шутку, когда мы миловались, и когда ссорились, он говорил:

– Я только конюх, ты много от меня хочешь.

Вот в один из дней он усадил меня на хромого мерина, сам взял его за поводья, и так мы медленно вышли из конюшни.

– И вам не было страшно?

– Конечно, было, – взгляд Шир был направлен на Эдуарда, но она смотрела как бы сквозь него и, если бы в комнате было светло, и Эдуард мог бы видеть её лицо, то сразу бы понял, что Шир видит перед собой те моменты её жизни, о которых рассказывает, – я, вообще, боялась лошадей, боялась к ним близко подходить, но пришлось. Как-то все уехали, вышли в дорогу, так они это называли – выйти в дорогу, это означало подходящий сезон, и надо привезти новых лошадей на продажу. Выехали все мужчины из дому, забрали конюхов и почти всю прислугу из мужчин, меня оставили присматривать за беременной кобылой, её не стали продавать, кобыле приводили на случку рысака какой-то особой породы, и теперь все ждали жеребёнка. Но жеребёнок родился мертвым, и я была виновата. Милош мне говорил, что я должна подливать растительное масло в овёс для кобылы, но я про масло совсем забыла. Кобыла очень ослабла, и родился мертвый жеребёнок.

– И вы признались мужу про масло? – спросил Эдуард, и это был не просто вопрос, Эдуард хотел найти в Шир моменты, когда она становится лгуньей. Он старался подобраться к ней поближе и рассмотреть, как у неё это происходит, как она лжёт.

– Да, рассказала, мне было так страшно, мы тогда ещё не достаточно были знакомы с Милошем, хоть и прожили вместе много месяцев. У него, знаете, характер бывает иногда очень нетерпимым, иногда он даже теряет над собой контроль. Я первая выбежала их встречать, но про кобылу никто и не вспомнил. Был страшный шум и грохот, телеги одна за другой подъезжали к дому. Они вернулись к ночи, было уже темно, во дворе заложили костры. Молодые, вновь привезённые лошади ржали и бились, у них случилась истерика. Старые лошади топтались из стороны в сторону, как будто так привыкли к дороге, что теперь не могли остановиться. Милош приказал разобрать часть ограды во дворе, чтобы запустить во двор лошадей и напоить. Они были в дороге почти два месяца, люди и кони были уставшими, грязными и голодными, лошадей можно было кормить только на утро, а для людей было приказано прямо ночью на улице сколотить столы и скамейки и подавать всё съестное и все припасы, что были в доме. Мужчины пьянствовали до утра, они кричали, пели песни, вся деревня знала, что старый Шамалэ и его сыновья вернулись с дороги. Нам женщинам было наказано освободить телеги от узлов и пожитков, всё это занести в сарай, чтобы телеги можно было поутру вернуть арендаторам. Мешки с барахлом потом ещё долго лежали в сарае, их разбирали постепенно и находили в них подарки для нас женщин. Только к следующей ночи жизнь в доме понемногу стала возвращаться в её привычное состояние: отогнали телеги; разобрали столы; восстановили забор; вымели со двора пепел от костров, а я всё думала про мертвого жеребёнка, мне поскорей хотелось о нём рассказать, меня так мучило чувство вины, и ещё я побаивалась Милоша. Но когда мы наконец-то остались одни, и я рассказала ему про жеребёнка, он вдруг заплакал, упал на колени, стал целовать мне руки и ноги:

– Кони не важные, – говорил он, – мы важные – кони только, чтобы мы хорошо жили. Я буду кушать землю, чтобы ты была счастливая, – сказал он. У меня тогда даже голова закружилась, так сильно мне захотелось с ним близости. Я всё ему прощаю, не могу сказать, что он не повышает на меня голоса, но причина – не мещанская рутина: он просто очень боится увидеть во мне нелюбовь к нему. Ему нужно постоянное моё желание.

Шир замолчала. «Она любит его, он для неё всё ещё жив, и неважно – был он ей мужем или любовником», – подумал Эдуард и почувствовал себя жалким и совершенно неуместным в жизни Шир. Ему захотелось хоть что-то сделать для неё. Как мужчина он чувствовал себя ничтожным по сравнению с Милошем, дерзким и горячим, но как адвокат он мог ей пригодиться. Эдуард задумал, во что бы то ни стало и кому бы оно теперь не принадлежало, заполучить имущество покойного Милоша и передать Шир.

– Вы жили все в одном доме: ваш муж, его отец, и, как я понял, брат вашего мужа с семьёй? – осторожно спросил Эдуард, в надежде что Шир не догадается, зачем он её об этом спрашивает, и Шир не догадалась.

– Да, первые лет пять мы жили все вместе, – ответила она. – Дом начинал строить старик Шамалэ, когда был молодым. Вначале это был маленький одноэтажный домик с плоской крышей, скорей похожий на сарай или сторожку для конюха. Весь двор это был загон, Шамалэ был одержим лошадьми, всё что ему было надо – это хлев для лошадей и где переночевать самому. Потом он разжился, сторожку разрушать не стал, укрепил потолок, стены немного расширил и построил второй этаж. Дом постоянно достраивали, когда Ральф женился, ему построили отдельное крыло в три этажа с шестью спальнями и большой гостиной внизу. Для загона купили землю за хутором и выстроили там два небольших домика для конюхов. Женитьбы Милоша не ждали, у него непростой характер, нервный, как натянутая струна, с ним на самом деле очень непросто. Никто вообще не верил, что он женится, поэтому для Милоша достроили отдельное крыло в доме, как брату, только поменьше, ещё до его женитьбы. Так мы все и жили первое время.

«А что было потом?» – мысленно спросил Эдуард, но вслух произносить не стал, он допускал, что Шир, возможно, что-то скрывает и никогда об этом вот так просто не расскажет, а если ей нечего скрывать, то поздно или рано он узнает её историю. Времени у них много, Карин часто в последнее время не ночует дома.

Шир догадалась, что Эдуард ждёт от неё нечто определённое, и решила, что Эдуарду интересно знать была ли она верна своему мужу. «… Ведь только настоятельница могла помочь ему меня найти, и, уж наверняка, она рассказала про Эфраима». Теперь для Шир имя Эфраим означало имя какого-то несуществующего человека.

– Лошади, знаете, это сезонное занятие, пожалуй, как и фермерство…

С этих слов Шир начала свой рассказ. Эдуард потёр рукой лоб, затем глаза, как бы отгоняя сон, плотнее завернулся в свой халат, надетый поверх домашнего сюртука, и глубже погрузился в кресло.

– В теплый сезон работы бывало очень много, начиная с ранней весны и до глубокой осени. Обычно, мужчины выходили в дорогу весной, чтобы закупить молодых лошадей на продажу, к зиме лошадей объезжали и распродавали. В особо удачливые годы лошади продавались ещё до наступления холодов, и тогда выходили в дорогу снова по осени купить ещё лошадей и разных припасов к зиме.

Перевозить лошадей лучше всего весной или осенью, когда реки и ручьи полны водой и лошадям всегда найдётся питьё. Лошади без воды не могут, голод они переносят легче, чем жажду Летом основная работа это в загоне. Милош уходил из дому рано утром и возвращался поздно вечером, но в загоне он проводил не так много времени, как его отец и брат. Милошу приходилось часто ездить в город, искать заказчиков или помощников. Работников находить было нетрудно, но Милош искал надёжных людей, согласных работать за невысокую плату, у него был к этому талант. С заказчиками было сложнее, они чванливы и привередливы, замеряют и взвешивают лошадей, проверяют достоверность масти, а если какая лошадь им приглянется, то начинают искать в ней болезни, чтобы сбить цену. Были и такие, что покупали сразу по нескольку лошадей, но Милош их недолюбливал, опасался, что они покупают лошадей на перепродажу. Такие сделки Милош не спешил совершать, всегда проверял, для какой цели покупаются лошади, и если узнавал, что на продажу, то подкупал слугу заказчика, чтобы тот узнал, кому хозяин собирается продать лошадей, и сам ему продавал. Милош одержим заработком, деньги много для него значат, но он никогда не был жадным и с лёгкостью их тратил. Я всегда получала от него дорогие подарки, достаточно дорогие для женщины нашего круга. Возможно, Милош старался так извиниться за моё одиночество, с весны по осень я постоянно оставалась дома без него, нам редко выпадало побыть вдвоём при свете дня. Пока мы жили все вместе, я помогала жене его брата управляться с детьми, время проходило быстро. Когда мы стали жить одни, и в доме появилась прислуга, обязанностей у меня не было никаких. Милош очень переживал, что от скуки я стану изменять ему или просто начну с кем-то водить дружбу. Как-то я купила себе браслет на привозном базаре, раньше я очень любила бродить в окрестностях хутора, особенно поутру, когда воздух ещё чистый и прозрачный. Это был самый обычный браслет, совсем дешёвый из стеклянных камней. Я купила его в лавке тканей, хозяин лавки продавал браслеты только для приманки покупателей, он мне сказал, что даже если и покупатель браслета не купит у него ткани, то, в любом случае, его лавка не будет безлюдной, и вокруг постоянно будут вертеться люди. Он отдал мне этот браслет почти даром. Милош пришёл в бешенство, когда увидел этот браслет. Ревность его так ослепила, что он увидел в стеклянной безделушке – алмазное украшение. Тогда Милош меня ударил.

Эдуард на миг задержал дыхание, а затем звучно выдохнул, его поразило, с какой лёгкостью Шир об этом говорит. Спать ему уже не хотелось, он явно видел перед собой искажённое ревностью лицо мускулистого конюха.

– …Тогда я не почувствовала боли, – продолжала Шир, – потеряла сознание, то ли от падения, то ли от страха, а когда очнулась, – Милош стоял надо мной и спрашивал имя того, кто дал мне этот браслет, ну я и сказала. Милош тут же ночью поехал искать хозяина лавки тканей, вернулся только утром пьяный с отрезами дорогой материи. Наверняка, он накинулся на несчастного хозяина лавки, а когда всё прояснилось, купил у него разной материи без разбора, чтобы загладить свою вину, да ещё и напился с ним. Мне трудно описать то состояние, в котором Милош пришёл утром, ему было стыдно, он был подавлен и в то же время одуревший от счастья, что его подозрения не подтвердились и он получил доказательства моей верности ему. С порога, как он вошёл, тут же развязал пояс, снял рубаху, протянул мне пояс, согнулся передо мной на коленях и приказал, чтобы я его била. Бить я его не стала, мы долго любились, он извинялся, плакал и постоянно трогал мои щёки, хотел убедиться, что я тоже плачу. Потом он опять стал озлобленным и опять на меня кричал, запретил мне выходить одной из дому. Я объяснила, что выхожу нечасто и всегда накрываю покрывалом лицо. Тогда он немного успокоился, но потом начал злиться вновь, но уже не на меня, на всех других людей за то, что они злые и завистливые, упомянул и своего брата, сказал, что тот тоже смотрит на меня с мужским желанием и ждёт его смерти, чтобы забрать меня.

Шир замолчала, казалось, она даже перестала дышать. Эдуард вдруг осознал, что завидует ей, завидует мертвому конюху Милошу, потому что тот хоть жил, пусть и не долго, а он, господин адвокат, прожив большую половину своей жизни, на самом деле не жил, а только готовился жить, да так усердно, что привык готовиться, а про саму жизнь и забыл.

Эдуарду хотелось, чтобы Шир продолжала говорить, что угодно, только бы не молчала, хотелось её рассказов, её откровения, хотелось её всю, но Шир затаила дыхание, она сидела неподвижно и, не моргая, смотрела в окно. Ночь была убита, Эдуард уже не надеялся на сон.

– Как звали коня, на которого вы впервые сели верхом? – спросил Эдуард и тут же понял нелепую двусмысленность своего вопроса. Но Шир, казалось, ничего не заметила.

– Заркор, – ответила она отчуждённо, потом повела взглядом, как бы высвобождаясь от своего оцепенения. – Заркор, – повторила она снова, – коня звали Заркор, он немного хромал, ему кузнец поранил копыто, когда подковывал, поэтому коня к зиме не продали. Оставили в загоне, но он не перестал хромать, так и остался у нас, это был мерин, характер у него был покладистый, спокойный. К зиме всех коней распродавали, не приносило прибыли их держать зимой, надо было запасать корм и держать работников. Все наши работники были сезонные, с наступлением зимы всех приходилось увольнять. Работы зимой никакой не было. Мы с Милошем проводили вместе все зимние дни и ночи. Поначалу днями не выходили из спальни, но потом начинали ссориться. Мы ссорились каждый день по любому поводу. Милош становился придирчивым, ему не нравилось, когда я читаю, когда молчу, когда затеваю разговор с кем бы то ни было. Ему сразу начинало казаться, что за лето я от него отвыкла и перестала его любить. Летом мы никогда не ссорились, он возвращался к ночи обессиленный, а если когда и выпадало провести день вместе и мы ходили в лес, то Милош засыпал в лесу от усталости, а я сидела рядом и наслаждалась тишиной. Зимой мы не особенно куда выходили, я почти не выходила со двора. У жены брата, были подружки, они навещали друг друга, а я старалась не выходить из дому, чтобы не злить Милоша, но и это не помогало. Иногда мне казалось, что он специально ищет повода для нападок, чтобы потом извиняться, у него это очень хорошо получается. Вот не могу понять – он хитрый и делает это специально, чтобы вызвать во мне желание, или так уж он устроен? Но у него получалось.

Шир о чём-то вспомнила, о чём не стала говорить вслух, а лишь загадочно улыбнулась самой себе. Потом она о чём-то задумалась и опять долго сидела молча.

Они просидели до утра. С первыми проявлениями рассвета Шир ушла к себе в спальню, провалилась в перинах и одеялах и крепко уснула, зная, что Марта не станет её будить, а лишь будет тихо сидеть рядом и ждать, пока она проснётся. Эдуард уснуть и не пытался, он даже не зашёл в спальню, так и остался сидеть в кресле. Он думал, думал о Шир, в тот момент ему казалось самым главным не отпускать её, любым предлогом удержать в доме, и предлогом могла быть только Марта. На мгновение промелькнула мысль, что он эгоистично использует свою маленькую дочь в своих интересах, но эту мысль Эдуард быстро отогнал, вспомнив, как Марта болела, когда лишилась радости общения с Шир. Тогда на смену пришла другая мысль такая же мимолётная: «А что будет с ним, когда он сам привяжется к Шир, а она найдёт повод, или причина возникнет сама собой, и Шир уйдёт?» Но мужской эгоизм подавил эту мысль, Эдуард решил ни за что не отпускать Шир от себя и в то же время уж слишком к ней не привязываться, тогда он и не думал, что это уже произошло.

Эдуард открыл папку судебных рукописей, которую вернула Шир, и стал просматривать страницы, пытаясь представить, каким видела его Шир, когда читала. В контору Эдуард решил не идти, вызвал к себе посыльного, сказался больным и попросил передать это напарнику в конторе. Когда утро уже встречало полдень, у парадного входа послышался шум – вернулась Карин с детьми. Эдуард совсем забыл о них, он медленно вышел из кабинета и в коридоре встретил Карин, уставшую и с опавшей прической.

– Сегодня я решил остаться дома, – сказал Эдуард.

Карин замешкалась, но у неё быстро получилось подавить разочарование и желание выспаться.

– Вот и хорошо, – сказала она, фальшиво улыбаясь, – проведём этот день вместе.

– У меня много работы, – сказал Эдуард, проходя мимо жены и даже не взглянув на неё, но Карин это не слишком расстроило.