Со щемящей болью вспомнилось в ту минуту, что мы с Бирутой таких клятв друг другу не давали. Как-то в голову не пришло. Но практически и не развлекались врозь. Если не считать предотъездного отдыха Бируты в родительском доме на Рижском взморье, в Меллужи. Да и то я туда вскоре прилетел.

А на концерт я собирался. И самому интересно, так как в прошлый такой праздник я подменял Джима Смита на киберремонте в Нефти. И ради Лу-у надо пойти. Для неё пропустить подобное непростительно. Когда-то ещё поймёт она, кто мы такие и откуда тут появились!.. Но уж увидеть, как мы живём и развлекаемся сообща – не на телеэкране, а в жизни! – это-то необходимо!

Для меня представление Лу-у в клубе не было проблемой. Взял за руку да повёл. В чём есть… Дорожный костюм с брюками мама подобрала ей по фигуре ещё перед отлётом на ферму. И Лу-у к нему быстро привыкла. Как и к спортивным тапочкам… Всё вокруг так одевались – и Лу-у это вполне устраивало. Она чувствовала себя в этой одежде своей среди своих. И постепенно расширяла понятие «свой». Мама с Мишей – «свои». Ежедневно забегавшая Нея – «своя». Дочь Тушина Света и её муж Райко – «свои». И Розита стала «своя». И работники фермы – тоже «свои». В плотном круге «своих» Лу-у чувствовала себя защищённой и спокойной. К одиночеству не стремилась. И как-то само собой выходило, что в одиночестве не оставалась. Да и я брал её с собой всюду, куда только можно, даже на загрузку вертолёта. Пусть смотрит! Потом разберётся…

Однако приближение концерта, как я заметил, почему-то стало проблемой для окружающих женщин. То у мамы промелькнёт вопрос: «В чём пойдёт Лу-у?». То у Светы…

– Какая разница, в чём? – как-то вставил я, – Что есть, в том и пойдёт. Пока не избалована…

– Ты этого не понимаешь! – Мама, как обычно, было немногословна и категорична. – Не вмешивайся!

Они решали эту глобальную проблему вначале вдвоём со Светой, потом втроём – ещё и с Неяку. И решили кардинально. Ничего не подозревавшая Лу-у получила уже готовое решение – в виде роскошного индийского сари. Такие же переливающиеся сари, только других оттенков, надели Света и Нея. И в этих сари двинули на концерт. Все три рядышком. Лу-у – посерединке.

Зрелище было эффектное. Никого больше в сари среди присутствующих не оказалось. И потому троицу все заметили.

Чего я вовсе и не хотел…

Но женщины всегда решают подобные проблемы по-своему. С этим приходится смиряться. Говорят, проблема «Что надеть?» – или, точнее, «Нечего надеть!» – была бы первой и главной на всемирном женском конгрессе, если бы такой вдруг состоялся…

Концерт поначалу шёл традиционно, почти в классических канонах. И вполне в русле традиционности вышла на сцену Неяку в блестящем голубоватом сари и превосходно спела алябьевского «Соловья». Ну, может, в Ла Скала её сразу и не взяли бы, но уж в Уральскую консерваторию – точно! И после этого Лу-у смотрела на Нею так же, как и на Розиту – словно на божество.

А сама Розита, вместо привычных эстрадных песенок, вдруг объявила арию Розины из «Севильского цирюльника» Россини. Хоть та и написана для колоратурного сопрано, а не для Розиты с её сочным контральто. Но уже то, что Розита взялась за арию Розины, настраивало зал на благосклонное восприятие этого экспромта.

Получился он, разумеется, комическим, и Розита явно на это рассчитывала. Слушать её начали всерьёз, а потом смеялись от души. И только бедная моя Лу-у не понимала, в чём дело, и не смеялась. И наверняка удивлялась: над чем смеются другие? Но я был не рядом, а спросить Нею или Свету она не решилась.

Розита же тем временем на особо низких тонах, почти угрожающе выводила:

 
…Сто разных хитростей,
И непременно
Всё будет так, как я хочу!
Всё будет так, как я хочу!
 

И ножкой по сцене звонко притоптывала.

Зал покатывался.

Прелестное свойство истинно умного человека: он не боится быть смешным. Знает: ему это никак не повредит.

А дальше экспромты двинули косяком.

Как-то очень вальяжно и одновременно озабоченно вышел на сцену Натан Ренцел с гитарой – будто хотел объявить о неожиданном перерыве. Но объявил другое:

– Предки мои были из России. И потому бессмертный романс этот дошёл до меня на русском. Так и спою. Как дошёл…

И запел «Очи чёрные» – густым сверхмужественным басом. И глядел неотрывно на Лу-у, сидевшую во втором ряду. Будто для неё одной пел. Хотя и знал, разумеется, что ни слова она не понимает.

Впрочем, рядом сидели и Света, и Нея – обе тоже с чёрными очами. Поди разбери!..

– Ну, Нат меня достал! – тихо, но азартно произнесла мама, сидевшая рядом со мной, выбралась в проход, легко взбежала на сцену и исчезла за сдвинутым вбок занавесом.

За электронным пиано на сцене в это время Ружена Мусамба, программистка из нашей киберлаборатории, наигрывала собственного сочинения «Конголезские напевы». И среди африканских взрывных эскапад мелькали у неё отчётливые – грустные и напевные! – шопеновские ноты. Как следы органичного слияния в её душе музыки обеих родин – Конго и Польши. В Варшаве родилась, на берегах Конго училась и оттуда махнула в «Малахит». А потом уж попала в экипаж «Риты-2»…

Вслед за Руженой у пиано как-то почти незаметно оказалась Розита, легко пробежала пальцами по клавишам, и знакомая старинная мелодия вдруг выпорхнула в зал. А на сцене уже стояла мама и вполне прилично – с моей, понятно, точки зрения! – пела на еврейском языке «Тум, балалайка, шпиль, балалайка!» Такую же, в общем-то, древность, как и «Очи чёрные».

Это был почти сверхэкспромт. Зал понял. Аплодировали маме долго.

– Откуда у тебя такое блестящее знание еврейского языка? – спросил я маму, когда она вернулась на место.

– Я его совсем не знаю. – Мама пожала плечами.

– А «Балалайка»?

– Это с Антарктиды. Мы там много чего пели. Такой же был молодёжный интернационал. Как здесь.

На сцене проникновенно пел протяжную турецкую песню Омар Кемаль, а возле меня стояла Розита и шептала:

– Эрнесто ногу подвернул. Ты не можешь заменить его в «байле»?

– С чего вдруг?

– С того, что у тебя получается.

– Эрнесто с чего ногу подвернул?

– Он сам не свой. Его сегодня в Совет выбрали. Он не хотел. Говорит, это будет мешать работе.

– Вместо кого выбрали?

– Вместо Вебера… Так ты пойдёшь на сцену?

– Только безо всяких переодеваний!

Розита на секунду задумалась, потом согласилась:

– Может, оно и лучше. Сразу видно – экспромт. Сегодня это главный принцип концерта.

Она увела меня за кулисы, и после Омара на сцену выскочили мы.

– Как в космосе! – успела шепнуть Розита. – Давай точно как в космосе!

Она, видно, боялась, что будет хуже. Но получилось, мне кажется, даже лучше. От полного моего отчаяния!..

Когда в космосе плясали мы с Розитой кубинскую «байлю», – всё было впереди. Мы были полны надежд. И мысли не возникало, будто что-то может быть у нас в последний раз. Всё было в первый! А сейчас всё главное, всё самое прекрасное было позади. И я выкладывался полностью. Потому что, может, и это – в последний раз? Ни за что не угадаешь, когда настигнет тебя последний танец, последняя ночь, последняя сладкая «остановка» в биолёте с прекрасной женщиной. Ни за что не угадаешь!

Не было у нас с нею «проводов любви». Всё оборвалось так стремительно! Но в этот танец, кажется, невольно вложил я наши проводы…

Мы остановились в полной тишине. Зал замер. Неужто настолько плохо?

И тут обрушились аплодисменты.

Я посмотрел на маму. У неё в глазах стояли слёзы. Похоже, она безошибочно поняла, что у нас позади.

В третьем ряду я отыскал Вебера. В его голубых глазах застыл страх. Перед тем, что будет. Или может быть…

Непроницаемые узкие глаза Неяку смотрели иронично и подозрительно: «У вас всё впереди? Или уже позади?»

Миндалевидные индийские очи Светы были снисходительны: «Ну, побесись, братик, побесись… Пройдёт! Перебесишься!»

Почему-то именно в этот момент я вдруг почувствовал, что появилась у меня старшая сестра, которая может вот так подумать и даже сказать. По-родственному… Раньше не воспринимал я Свету как старшую сестру…

И только Лу-у была в полном восторге, и в глазах её сияло счастье. Ничего она не поняла, кроме того, что я так лихо умею дрыгать ногами.

После этого какая-то часть концерта для меня будто провалилась. Никак не воспринимал её. Перед глазами были только руки, ноги да чудесный ласкающий взгляд Розиты – в бешеном танце, в бешеном темпе. Снова и снова! Как в бреду…

Выплывать из бреда стал я, когда на сцену тихо вышли супруги Косовичи со скрипкой и альтом.

– Паганини, – тоненьким голоском объявила моя тёзка, Алессандрина, которую в «Малахите» называли так же, как меня – «Сандра». – Соната номер три, – уточнила она. – Обычно исполняют её с гитарой. А мы давно исполняем с альтом. Судите сами!

И чистым звонким горным ручьём, с хрустальными перепадами и водопадами, с редкими тихими заводями, понеслась с заснеженных вершин пронзительная мелодия. И в ней сразу сосредоточились для меня и трагическая жизнь самого Паганини, и детские да юношеские мои мечты о том, чтобы побродить по прекрасной Италии. Но на Земле этого я не успел. Лишь в стереокино гулял по итальянским городам да в неподвижных голограммах осторожно трогал неповторимые мраморные скульптуры.

Судить об уровне исполнения я не мог – не тот знаток… Для меня оно было прекрасно! Как и то бесконечно далёкое в пространстве и во времени место, где познакомился я с миниатюрной итальянкой Сандрой.

Я спешил тогда в киберлабораторию «Малахита», и звонкий девичий голос окликнул меня на одной из аллей:

– Сандро! Сандро!

Я обернулся и увидел, что незнакомая девчонка смотрит мимо меня и подзывает кого-то рукой. Шёл первый «малахитский» месяц. Мы ещё мало кого знали. Тысяча девчат со всего мира, тысяча парней…

– Вы ко мне? – растерянно спросил я.

Она отрицательно помотала головой, и в это время из боковой аллеи донеслось:

– Эля, я тут!

Прелестное маленькое создание вывернулось из-за кустов, почти ребёнок – однако со вполне развитыми женскими формами.

– Ты тоже Сандра? – спросило меня это создание и лучезарно белозубо улыбнулось.

– Тоже, – согласился я.

– Тогда будем знакомы, тёзка! – Она протянула крохотную ручку. – Сейчас ты нас извини – мы бежим в музыкальную студию. Если интересуешься скрипкой, приходи туда!

Скрипкой я не интересовался, в музыкальную студию не пошёл, некогда было. Но Сандру Тонелли быстро выделил среди других «малахитских» красавиц и улыбался ей ничуть не менее лучезарно, чем она мне. Дальше этих улыбок на бегу дело не двигалось. Она не заговаривала, я – тоже.

А вскоре в мою жизнь тихо, незаметно, но прочно вошла Бирута.

Улыбки наши с Сандрой она, разумеется, засекла, поинтересовалась как бы между прочим их предысторией, и ехидно подытожила:

– Знаешь, как звали бы вас, если бы вы вдруг поженились?

– Как?

– Сандры! Очень благозвучно! Почти как «крокодилы».

Насколько я понял, миниатюрная скрипачка Сандра не очень-то и огорчилась, когда несколько раз подряд увидела меня рядом с Бирутой. Возле Сандры в это же примерно время появился чернокудрый красавец с громадными карими глазами и с бровями, которые срослись над переносицей. Это был единственный серб, отпущенный его страной в наш «Малахит» за всю его историю. Звали его Милован Косович, изучал он строительные механизмы и уже в «Малахите» строил новые корпуса. Как практикант, понятно. А я, тоже как практикант, ремонтировал и заменял на его участках киберустройства.

Не знаю уж почему, но особой дружбы с этой парой у нас не возникло. Может, сказалось молчаливое отталкивание Бируты? Может, это были первые робкие проблески её последующей болезненной ревности? Отношения с Косовичами так и ограничились молчаливыми улыбками и отчётливой взаимной симпатией. Никакое общее дело Бируту и меня с ними не сближало. Их поглощала музыка, а мы с Бирутой могли её только слушать. Сандра позже прославилась в «Малахите» ещё и как фотограф-художник. Её уральские пейзажи были потрясающими. Она видела то, чего сами уральцы не замечали. Но я мог только любоваться ими. В моей практике фотография всегда была лишь техническим подспорьем, и не более. На искусство в этой области я был не способен.

Как, впрочем, и в других…

Здесь, на Рите, Сандра вела музыкальные занятия в школе и в интернате для малышей. Милован пропадал на стройплощадках. Отношения мои с ними оставались такими же, как и в «Малахите»: лучезарные улыбки и короткие приветствия. Но почему-то я чувствовал, что стоит сделать один шаг – всего шаг! – к ним, и оба сразу раскроются навстречу. И всё у нас будет легко и просто, как у старых друзей.

Вот только сделать этот шаг всё время было некогда…

После Косовичей настала полуминутная пауза, и вдруг откуда-то сзади негромкий голос нашего командира Пьера Эрвина отчётливо произнёс:

– Се-си-бон…

Все привычно притихли, как всегда притихали, чтобы услышать, что он скажет. Редко он говорил, но неизменно метко.

– Се-си-бон… – повторил он уже чуть напевно и вышел в проход между последними рядами.

А на сцене уже изгибался Джим Смит со сверкающим саксофоном и выводил мелодию бессмертной песни, слова которой обновлялись каждые полвека, а настрой сохранялся неизменным. И Нат Ренцел с гитарой стоял вальяжно на краю сцены, и натянутая, словно струна, Изольда Монтелло с мандолиной – на другом краю. И откуда-то сверху, с какой-то закулисной лестницы, высунулся сквозь малиновое полотнище занавеса длинный тромбон с сурдинкой, а за ним виднелась рано лысеющая голова Грицька Доленко. И я понял, что это не экспромт, а программная, плановая концовка концерта. Но – «под экспромт»! И слова песни были новые, наши, здешние. То ли сам Пьер их написал, то ли Розита…

– Хорошо, – пел Пьер, – что мы все вместе и добры друг к другу. Несмотря на всё, что с нами было. Поверьте, это счастье.

– Хорошо, – продолжал он, – что все мы хотим того, что имеем. Поверьте, это счастье.

– Хорошо, – утверждал он, – что мы свободны и не замечаем свою власть. Будто нет её! Поверьте, это счастье.

– Хорошо, – заканчивал он, – что нет у нас ни одного человека, более важного, чем другой человек. Поверьте, это счастье.

«Философская песня! – подумалось мне. – Наверное, пора уже и профессиональным философам тут появиться… Вдруг прилетят прямо на следующем корабле?.. Как бы попроще объяснить эту философию моей конкретно мыслящей Лу-у?»