Читать книгу «Круговая подтяжка» онлайн полностью📖 — Ирины Степановской — MyBook.
image

3

«Господи, никогда с первого раза невозможно ее найти!» – ругался про себя Аркадий Петрович Барашков, плутая во дворах между старыми хрущевскими домами. Каждый раз, когда он навещал Тину – а было это достаточно редко, может быть раз-другой за прошедшие два года, – он не мог сразу отыскать ее дом среди других точно таких же серых кирпичных домов, стоящих в беспорядке среди зарослей сирени и черемухи, высоченных берез и старых тополей.

– Где здесь корпус три? – крикнул он девчонке лет десяти, возвращающейся из школы с тяжеленным рюкзаком за плечами.

– Вон там! – неопределенно махнула девочка и, перепрыгивая через лужи, побежала к своему подъезду. На все том же своем белом пикапчике Барашков медленно проехал в указанном направлении и завернул за угол.

«Кажется, этот дом, но может, и нет». Аркадий Петрович вышел из машины и зачем-то посмотрел вверх, будто ожидая, что Тина высунется из какого-нибудь окна и помашет ему рукой. Дождь, переставший было, опять разошелся вовсю. Барашков, поежившись, поднял воротник куртки и чертыхнулся.

За последнее время Аркадий Петрович сильно похудел, сбрил свою кудрявую бороду, состриг рыжие кудри, стал носить ежик. Новая прическа ему, в общем, шла, делала моложавее, но с рыжими кудрями ушла эпикурейская благодушность греческого бога, а в карих глазах доброта с оттенком цинизма превратилась в жесткость с большой долей скепсиса.

«Если стемнеет, вообще ничего не найду! Хоть бы вышел кто, не у кого даже спросить!»

И действительно, двор как вымер. Косой разошедшийся дождь поливал переполненную помойку, листья берез тут же утонули в лужах, разлившихся потоками вдоль бордюров. И единственное, кроме Барашкова, живое существо во дворе – худой черный кот, застигнутый дождем врасплох, выскочил из крайнего помоечного контейнера и со всех ног припустил к хорошо знакомому ему подвальному окну. В раздражении Аркадий Петрович машинально пнул попавший под ногу упругий зеленый плод неизвестного растения и не мог, несмотря на дождь, отказать себе в удовольствии посмотреть, закатится ли колючий шар от его пинка в водосточную ямку.

«Так это же плод каштана!» – вдруг догадался Барашков. Тина говорила, что выбрала квартиру, потому что ей понравился каштан, весной распускающий свечи прямо под ее окнами. Барашков огляделся. Он был небольшим знатоком флоры, но отличить березу от каштана все-таки мог. Возле подъезда, около которого он интуитивно встал, как раз и рос единственный во всем дворе огромный каштан, дотянувшийся роскошной макушкой до голубого балкона на пятом этаже, показавшегося Барашкову знакомым. Сейчас, осенью, каштан, естественно, не цвел, а был покрыт огромными желтыми листьями, сквозь которые виднелись шарики плодов, щетинившиеся шипами. Но даже при небольшой доле воображения любой человек мог бы представить себе, что весной, приблизительно в конце мая, огромные розово-мраморные кисти цветов как раз упирались в этот балкон.

«Наверное, здесь!» – Барашков решительно дернул за ручку подъезда. К счастью, никаких кодов на подъездных дверях здесь никто не завел, и он беспрепятственно поднялся по неожиданно чистой лестнице на последний этаж. По пути он отметил, что даже железные двери и то не везде были установлены в этом забытом богом краю развитого хрущевского социализма. Не было железного щита и на предполагаемой двери Валентины Николаевны. «Звонок не работает, стучите громче» было нацарапано фломастером на бумажке, прикрепленной чуть ниже звонка. Почерк этот был хорошо знаком Барашкову. Значит, действительно, здесь. Аркадий Петрович облегченно вздохнул и стал стучать.

Тина после ванны лежала в постели под одеялом. Приятная слабость владела ею. Заснуть ей опять так и не удалось. Она лежала, а в голове крутился цветной калейдоскоп обрывков событий, воспоминаний, давних сновидений. На постели рядом с ней в беспорядке горой лежали альбомы: «Третьяковская галерея», «Импрессионисты», «Русская кухня», «Десерты», «Двести блюд из картофеля», «Как стать красивой». Первые два были раскрыты, остальные валялись как попало. Было непохоже, что их вообще когда-нибудь открывали. Хотя нет, Тина точно помнила, что она с интересом разглядывала первые страницы этих изданий, на которых красовались дарственные надписи. «Как стать красивой» двадцать лет назад, еще до своей травмы, подарила ей сестра Леночка. «Десерты» – мама, когда Тина собралась замуж, а «Двести блюд из картофеля» с намеком, видимо, на нищую студенческую жизнь вручили однокурсники на свадьбу Альбомы с музейными репродукциями купила Тина сама.

«Если бы Чарли был жив и лежал бы тут, рядом со мной, мне было бы легче уснуть», – думала Тина. Кого ей было жаль из всей прошлой жизни, так это старого, преданного черно-белого друга. Она любила Чарли так, что даже не могла представить себе, что на его месте может появиться какая-нибудь другая собака. «Те люди, что после смерти одного питомца тут же заводят другого, любят не животных, а себя. Все равно что мужчины, которые, только похоронив одну жену, тут же женятся на второй, потому что не в силах перенести страх, тоску и, кроме всего прочего, бытовые неудобства, – думала Тина. – Никто не сможет заменить мне Чарли».

Она прикрыла глаза, и темный силуэт собаки вдруг возник возле нее на полу. Тина умела всматриваться в видения внутренним взором и ясно различила умную черную мордочку, живо подрагивающие светлые брови, вопросительный взгляд, белый воротник шерсти на шее, благородной формы вытянутые лапы.

– Милый мой, дорогой, – прошептала Тина. Вдруг ей показалось, что собака привстала, навострила уши, чудесные черные бархатные ушки со смешными, мягкими, чуть завернутыми внутрь кончиками. Но сейчас кончики ушей настороженно встали. Впрочем, Тине показалось, что собака не обнаружила особенного беспокойства. Она не стала лаять, а только развернулась корпусом к двери и слабо помахала хвостом. Тина ясно различила стук в дверь.

– А, черт бы вас всех побрал! – пробормотала она. – Я хочу быть здесь одна, только с Чарли. Но он ведь бесплотный дух, поэтому, я знаю, что все равно одна! Если только я встану, он исчезнет. Так уже было. А я не хочу, чтобы он исчез. Он ведь никогда не предавал меня. Это я виновата перед ним. Не пойду открывать!

Однако Чарли вдруг сорвался с места, завилял хвостом и умчался в полутемный коридор. Вскоре он там исчез. Рассеялся и приятный туман, который обычно сопровождал эти странные видения. Очертания комнаты встали на свои места. Стук в дверь стал навязчиво громким.

«Если это мама, – подумала Тина, – не надо, чтобы она видела меня в таком виде. Отец, я знаю, не может приехать, он на работе. Муж не приезжает никогда. Алеша? Он далеко, в Краснодарском крае». Она не видела сына почти год, с тех пор как он заходил попрощаться, прежде чем уехать жить к родителям мужа.

«Но, может, Алеша зачем-нибудь приехал в Москву! – с надеждой решила Тина и вскочила с постели. – Конечно! Он приехал и хочет повидаться со мной! Взрослые дети всегда больше скучают по матерям, чем подростки!» Быстро запахнув халат, она босиком ринулась в коридор.

4

Марья Филипповна Одинцова, та самая Марья Филипповна, которую два года назад в отделении анестезиологии и реаниматологии все сотрудники, включая Валентину Николаевну, звали просто Машей, а часто и Мышкой, в это время подписывала в своем новом кабинете так называемые отработанные истории болезней. Отработанными они назывались вовсе не потому, что, как некоторые с ужасом могли бы подумать, все эти больные умерли. Наоборот, люди, чьи истории болезней были вписаны в эти стандартные бледно-голубые листы бумаги, положенное время лечились в отделении и в более-менее удовлетворительном состоянии, а кое-кто, между прочим, и в хорошем, были выписаны домой. Марья Филипповна составляла еженедельный отчет.

Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями – крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала вместо Тины, теперь уже не называлось городской реанимацией, а именовалось «Клиника интенсивной терапии «Анелия». Почему «Анелия» не знал никто, кроме Маши: она назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа, которой пришлось пережить всевозможные несчастья, но в конце концов она их все преодолела. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем Маша, и уж тем более не Мышка, а куда более романтично – Анелия. Но время шло, «Анелию» заменили «Унесенные ветром», затем под подушкой поселились «Раковый корпус» и «Сердце хирурга», а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так это были Виктория Токарева или изредка романы о Каменской. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Только на лечение Марья Филипповна брала теперь не всех, кого везла «Скорая помощь», а только тех, кто сам или с помощью родственников осознал сложившееся теперь в медицине положение и, отдавая себе отчет в том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, готов был оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. Некоторые «продвинутые» больные к кассовому чеку добавляли еще увесистый конвертик для доктора. Ну а так называемых бесплатных больных «Скорая» возила теперь в другие больницы.

Марья Филипповна изменилась за два года. Из невысокой, худенькой девушки, с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, несколько располневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные костюмы, дорогие туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами – а как же иначе, положение обязывает. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее был самой последней моды, от известной немецкой фирмы. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего господа бога, а на равных, с позиции внимательного менеджера, с прочной репутацией, способного разрешить все проблемы. Поэтому и разговоры она предпочитала вести не у постели больного, а сидя в собственном кабинете, напоминающем офис солидного банковского служащего, где по стенам были развешаны картины, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», – думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, где персонаж с медицинским дипломом обязательно был похож на Шерлока Холмса, а обстановка его кабинета копировала квартиру на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще ее ровесник и однокурсник доктор Владислав Федорович Дорн – шесть лет они учились в одной группе.

Владик Дорн, даром что был случайным обладателем чеховской фамилии, с третьего курса института, то есть со времени, когда студенты серьезно начинают изучать клинические дисциплины, возненавидел запахи аптеки, больничной кухни, стерильного материала, живого тела, гноя и крови и уже подумывал о том, чтобы бросить медицинский институт к чертовой матери. Младший брат его к тому времени перешел в седьмой класс и вместе с такими же, как он, малолетними единомышленниками погрузился с головой в компьютерные игры. Владик, до того времени к брату относившийся весьма снисходительно, увлечением его весьма заинтересовался, а через некоторое время брата даже зауважал. С его помощью он стал печатать на компьютере всевозможные рефераты и истории болезней, оценил по достоинству это очень полезное приспособление и пересмотрел свои взгляды на медицину. Этот же ветер перемен побудил его окончить клиническую ординатуру по специальности «диагностические методы исследования». Случайная встреча с Марьей Филипповной, искавшей сотрудника и компаньона в свое вновь открывшееся отделение, и желание получать приличную зарплату окончательно определили место его работы: Владислав Федорович Дорн считался теперь в отделении главным диагностом.

Еще под началом у Марьи Филлиповны работали две процедурные сестры – Райка и Галочка, и несколько сестер ночных подменных, выходящих на работу только в ночь. Вопрос с санитарками тоже был решен, ибо обе санитарки получали теперь столько же, сколько при Валентине Николаевне получал самый старый доктор отделения Валерий Павлович Чистяков. Вот такие персонажи пребывали сейчас в тех самых стенах, где еще два года назад резвился со своими шуточками доктор Ашот Гургенович Оганесян, сердилась на старого ворчуна Валерия Павловича красавица клинический ординатор Татьяна и ревновала Тину к Барашкову медсестра Марина. Ни следов этих людей, ни памяти о них не сохранилось ни в перепланированных комнатах-палатах, ни в ординаторской, где сейчас в окружении своих приборов хозяйничал один Дорн, ни в коридоре. Даже закадычную Тинину подругу – старую пальму и то после ремонта за ненадобностью утащили на первый этаж. По правде сказать, никого это теперь и не интересовало. Обезьянье же дерево, в горшок с которым в прошлые времена с удовольствием стряхивали пепел Ашот и Барашков, Мышка из ординаторской перетащила в свой кабинет, помня, что это растение называется еще и денежным деревом. Пусть приносит коммерческую удачу – так объяснила она самой себе свою сентиментальность.

Аркадий Петрович времени в отделении проводил мало, ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы осмотреть больных и сделать записи в листе назначений. В десять он еще не приезжал, а в двенадцать часто его уже не было. Но Марья Филипповна, зная об этом безобразии, не делала Барашкову замечаний, боялась с ним расстаться. А Владислав Федорович Дорн вообще старался в лица больным не смотреть, вопросов не задавать – его интересовали только результаты исследований. Был доктор Дорн высок, строен, светловолос. Прическа его всегда была по-модному чуть растрепана, голубые глаза близоруко и насмешливо прищурены. Но бесспорно, в глазах его присутствовала мысль, что уже само собой является достоинством для молодого человека. Подбородок его был неизменно чуть небрит, а джинсы – последней модели и куплены в фирменном магазине. В общем, доктор Дорн был моден, хорош собой, умен и поэтому не мог не нравиться Марье Филипповне.

– А на фига мне с больными разговаривать? – говорил он Маше, покачивая ногой, и на лице у него при этом появлялась очаровательная презрительная гримаска. – Будущее за диагностикой. Чем совершеннее диагностика, тем легче лечить. А что с того, что эти больные по два часа в день морочат голову своими рассказами: «Здесь колет, здесь режет, в левой пятке цокает, в голове щелкает, а в глазах мушки прыгают!» Ничего же невозможно понять! То начнут перечислять, чем болели все их родственники до седьмого колена, а то наоборот – начнешь спрашивать действительно то, что надо, а они, как назло, наберут будто полный рот воды и цедят сквозь зубы либо «да», либо «нет». Только время с ними зря теряешь. Нет, настоящая медицина – инструментальная. Вот у меня здесь, – при этих словах Дорн красивым жестом показывал на компьютер, – имеются все данные: биохимические показатели, все электрические показатели, все анализы крови. Вот компьютерная томография, вот РЭГ, вот УЗИ, вот иммунограмма, вот опухолевые маркеры – зачем мне еще в таком случае с больным разговаривать? Можно диагноз ставить хоть на расстоянии. Этим, кстати, в наиболее продвинутых зарубежных клиниках и занимаются. Платишь бабки – и по Интернету тебя консультирует хоть сам Дебейки.

– Ну звони тогда Дебейки, – ехидно сказал присутствовавший при этом разговоре Барашков. – Ты же при всей своей технике так и не можешь сказать, отчего же все-таки болит голова у твоей больной в первой палате?

– Да фиг ее знает, отчего она у нее болит, – спокойно ответил на это Дорн. – Скорее всего, она истеричка. Но только исследовав все, что нужно, и, кстати, получив за это для отделения хорошие бабки, могу сказать точно: у этой больной нет ни опухоли головного мозга, ни пост-травматической гематомы, ни гипертонического криза, ни тромбоза сосудов, ни инсульта. И это самое главное. Она не зря нам заплатила, теперь может спать спокойно.

– Она бы и спала, если бы третьи сутки не билась от боли башкой об стенку. Как только действие обезболивающего заканчивается, так она на стенку лезет. Несмотря на то что ты у нее ничего не нашел.

– Да, может, она симулянтка, – небрежно произнес доктор Дорн, легко прокручиваясь на своем удобном кожаном стуле и поигрывая одной ногой, закинутой на другую.

– Не думаю, – ухмыльнулся Барашков. – Зачем ей симулировать? Ей же в армию не идти. Муж на нее не надышится. Кроме того, ты вот больных не любишь смотреть, а я посмотрел из интереса. Как-то зашел в палату: лежит она бледная, пульс замедлен, на лбу пот, зрачки узкие. Совсем непохоже на симуляцию.

– Ну и что вы можете в этой ситуации предложить? – со скрытой яростью спросил его Дорн.

– Ничего не могу, – пожал плечами Барашков. – Твоя больная, ты и лечи. Не можешь вылечить, отправь куда-нибудь, к невропатологу, например. У нас в отделении, как ты знаешь, оплата производится не в общий котел, а в зависимости от коэффициента трудового участия. Говоря по-русски, кто как лечит, тот так и получает! И браться за твою больную у меня никакого резона нет. Между прочим, твоя была инициатива так построить систему оплаты.

– А потому что ваш совок до смерти надоел! И ваша уравниловка! – в сердцах сказал Дорн и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

– А ты будто не из этого совка вылупился, – презрительно усмехнулся вслед ему Аркадий, взял со стула свою видавшую виды спортивную сумку и тоже поехал по своим делам. Марья Филипповна после этого разговора приказала Райке поменять больной обезболивающее средство на более сильное, которое хранится под замком. После этого она пригласила Дорна к себе в кабинет, поставила чай, открыла коробку с пирожными из «Праги». Пирожные были маленькой слабостью Марьи Филипповны.

– Ты бы, Владислав, потише вел себя с Барашковым, – начала она, наливая чай. – Он, между прочим, несмотря на все его недостатки, голова!

– Да достали уже эти две головы! – со злостью отозвался Дорн. – Барашков вечно лезет со своей критикой, а тетка эта из первой палаты либо молчит как партизанка, либо башкой об стену стучит. Ей вообще психиатра надо.

– Ну вызови, в самом деле, невролога. Муж, я думаю, консультацию оплатит.