Лиля стала подозревать самые страшные вещи. Хотя это могла быть делом случая. Как это она до сих пор не интересовалась маминым прошлым? Дождавшись, когда мать ушла на работу, она стала рыться в ее вещах. Гардероб матери не представлял интереса, трусы и лифчики она видела – они были приличными, хоть и не супер. Колготки мам надевала редко – стоили они дорого, а рвались от малейшей зацепки. Несколько пар новых колготок все же в мамином ящике было, но это, видимо, для концертов, которые изредка случались в Доме Культуры. Советское нижнее белье – лучший способ для ведения целомудренного образа жизни, хотя уже появились талоны в магазины, где можно купить что-то заграничное, импортное. Когда они в школе переодеваются для занятий физкультурой, у некоторых девчонок есть чему позавидовать. Все делают вид, что это в порядке вещей, а сами тайком бросают взгляды: кто как одет. У нее один импортный бюстгальтер есть, мама и купила по талонам, которые дали на работе, и они тогда поехали в универмаг. Эту поездку Лиля никогда не сможет забыть. Что там творилось у входа! Грузины предлагали за входной талон бешеные деньги, толпа при открытии сдавила Лилю так, что она решила: больше никогда и ни за что в такие мероприятия не даст себя затянуть. Но лифчик был хороший, эластичный, телесного цвета, чашечки без швов – не стыдно, как говорится, на людях показаться. А у матери кроме пары красивых платьев ничего не было. Что толку рыться в белье? Может, безделушки расскажут больше – те самые, что дочка настолько привыкла считать мещанскими, что не обращала на них внимания? Фарфоровый мамонтенок, пожалуй, был очень старым. Помнится, были еще статуэтки, но мать их продала – дамы с зонтиками, кажется, очень дорогой фарфор, теперь уже можно только спросить, куда делся. Кажется, пропажа совпала с покупкой печатной машинки. Машинка не из дешевых, такая, пожалуй, стоит как стиральная машина. Как могла она поверить, что эту вещь мама стащила с работы? А ведь именно так и она решила. Все воруют, все стали «несунами» – если есть что унести с работы, считается глупостью не взять. Но причислить сюда маму только потому, что все так делают, было подлостью. Лиля ужа знала тайную власть книг над человеком, их читающим. Текст имеет свои законы, и каждая буковка изменяет внутренний мир читающего. В сущности, чтение – это лечение, вот почему оно так популярно. Им лечатся от невыносимой жизни, от однообразия, от любого горя. А мама работала с книгами, приходя с работы, она приносила особый настрой, тени книжных героев, голоса авторов, настроения читателей. Запах книг будоражил воображение. Лиля нюхала корешки старых изданий, закрыв глаза – запах обложки был сухим, с пыльным налетом, ни с чем другим не сравнимый. А с вечностью, дремавшей между страниц, был особый разговор. Вечность открывала заспанные глаза и отвечала на вопросы, рассказывала, сколько глаз пробегало эти строки, сколько рук осторожно или небрежно – о последнем свидетельствовали помятости, зацепки, загнутые кощунственным образом уголки – прикасались к страницам. Между ними можно было найти пылинки, соринки, былинки, волоски, цветочные лепестки, а более научный анализ тоже дал бы массу интересного – мужчина или женщина оставили отпечаток пальца, и сколько лет было этому человеку. А что уж говорить о содержании! В библиотеке сохранились букинистические издания популярной литературы – свидетельства того, как медленно наука продвигалась к всеобщему признанию, сколько ложных теорий кануло в забвение.

Никаких следов отца, физических, по крайней мере, не было. А с метафизическими ей еще предстояло разобраться. Лиля отложила это на неопределенный срок. Промелькнула осень, налетела зима, завалила снегом дорожки, прочертила в небе следы самолетов, обозначила ели с заснеженными лапами в лесу невероятной красоты, в том лесу, где они с Володей катались на лыжах. Она старательно осваивала технику скатывания по склону озера, но получалось неважно.

– Ты что-нибудь кроме плавания умеешь? – смеялся Володя.

– У меня сил нет, – задыхаясь, ответила она. – Мне зимой всегда так.

– Сегодня обедаем у меня.

Лиля поехала за ним, неловко переставляя лыжные палки. Смущение сковало движения, тело стало непослушным, негибким, чужим. Куда она катится? Эх, яблочко, куда ты котишься? Ко мне в рот попадешь – не воротишься! А вдруг он сделает что-нибудь плохое с ней? Хотя нет, Володя добрый, он готов ее защищать. Но ее обязательно увидят его соседи, старушки, которые вечно сидят на скамейках перед домом и все про всех знают. Пойдут разговоры, приклеят ярлык, назовут коротким и хлестким прозвищем, как одну женщину из соседнего дома, и век не отмоешься. Нет, она не станет подниматься на этаж, только посмотрит, где он живет, и скажет, что срочно надо домой.

Оказалось, Володя жил недалеко от озера, в собственном доме. Никаких скамеек с сидящими на них сплетницами, ни одного прохожего, тишина и лыжня вдоль наезженной колеи. Между двух елочек спряталась незаметная калитка. Лилю встретил, дружелюбно махая хвостом, голодный рыжий пес, которому она потом даст косточку. Он будет смотреть на нее понимающим взглядом, тот пес, оставшийся навсегда безымянным, потому что имена для нее уже тогда ничего не значили, ведь главное было – исходящее от всего живого тепло понимания.

Володя провел ее в дом. Первоначальный восторг, тщательно скрываемый, сменило некоторое разочарование. Планировка дома оставляла желать лучшего: за крыльцом оказался темный коридор, слева находилась холодная веранда, дверь из коридора открывалась в проходную комнату, где стоял холодильник и обеденный стол, висела на вешалке у двери верхняя одежда. Было не очень чисто, но тепло и тихо.

И тогда она поддалась очарованию этого жилища с его спокойствием и солнечным светом. Володя принес две тарелки и нарезал хлеба. Они ели наваристый суп, и ей даже достался кусок мяса на косточке. Потом он помыл тарелки, и сказал: никуда не пойдешь, сейчас каникулы, какие уроки? Давай я покажу тебе мой собственный радиоприемник, я сам его собрал. Не хочешь? Тогда сыграем в шахматы?

Они пошли наверх, и Лиля открыла рот от приятного удивления. Мансарда была обита деревом, мебели было очень мало: железная кровать, стол, полки с радиодеталями, этажерка и комод. Простор и свет – то, что ее всегда притягивало.

– Я сам обивал это, – сказал Володя. – Тебе нравится?

– Да, ответила Лиля. Ей нравилось. Так вот чем он занимался всю осень, вот где пропадал! У него золотые руки, карие глаза и доброе сердце, и он ее не обидит.

Старики-пенсионеры по-прежнему собирались во дворе, в конце лета поддержали вторжение в Чехословакию советских военных. Полгода страна радовалась реформам, но потом все остановилось. Лиля политикой не интересовалась, ее беспокоило здоровье матери, и растущее чувство к Володе.

У них вошло в привычку кататься на лыжах или гулять по лесу, потом обедать, затем играть в шахматы и слушать музыку. Иногда приходил сосед Володи Сашка, и ревниво смотрел, как его друг проигрывает. Ребята собирали цветомузыкальную установку, но однажды, когда Саша ушел, она сказала Володе, что ей это неинтересно и скучно. Это было похоже на первую ссору, он сердито ответил, что больше им заниматься-то нечем. От этих слов она задумалась и приуныла. Действительно, они ведь такие разные, и никаких точек соприкосновения у них нет. Он технарь, учится в нефтяном вузе. Если верить его словам, сейчас взял академический отпуск, а она – чистый гуманитарий, ей чужды цифры и логика, даже в поступках. Соединила их только любовь, как она полагала. Про любовь она читала в одной книжке, контрабандой привезенной из-за границы и отксерокопированную, за что где-то кого-то уволили. В той книге было много такого, что скорее отталкивало, а не привлекало, но книжка ходила по рукам; она досталась маме по недоразумению – все-таки у нее был хороший вкус. Но некоторые физиологические познания это чтиво давало, и теперь Лиля сравнивала ощущения с теорией. От губ, целующих ее, становился тише строгий внутренний голос, цензор, имеющий много ликов, начиная от слухов (какая-то девушка в подоле ребеночка принесла), изучающих взглядов соседки тети Нюры (Здравствуй, деточка, как дела, совсем большая стала, скоро жениха себе найдешь, или нашла уже?) и заканчивая угрозой не поступить в вуз из-за беременности – страшнее этого ничего нельзя было представить. Но от поцелуев родилось то, что скрепило их лучше, чем общность интересов – голос тела, похожий на песню, которую поют двое. И то, что не было развития внешнего, не значило, что во Вселенной не происходит сближения двух галактик, стремящихся одна к другой. И в их молодых – его сильном, ее пока не очень сильном, но гибком и подвижном организме, казалось Лиле, начинаются перемены, вступают в действие грозные силы. Начиналось движение от него, захватывало ее, уносило прочь. Неподвижные, они на самом деле вращались, и мир вокруг них двигался в их ритме, пока еще хаотичном.

Внизу раздались звуки: мягко хлопнула обитая коричневым дерматином дверь, раздалось покашливание, шорох одежды, стук. Володя кубарем скатился вниз по лестнице, Лиля села, пригладила волосы, прижала руки к горящим щекам. Она старалась успокоить биение сердца и привести в порядок мысли. Никогда больше она не должна допускать столь тесных объятий. Ребятам только и надо этого, а потом они бросают доступных девчонок, или всю оставшуюся жизнь сами же и упрекают, что до свадьбы отдалась. Но она замуж за Володю не собирается, главная цель – институт, во что бы то ни стало нужно поступить.

– Лилька, иди сюда, – позвал Володя снизу. Она спустилась и была представлена Володиному отцу. Это был крупный мужчина с ежиком русых волос и пристальным взглядом. Отец сказал что-то – она не поняла, что именно, но тон был такой, что она прочитала приблизительно следующее: ага, вот мы тебя и поймали, невидимая гостья. А то бегаешь мышкой, заставляешь нас беспокоиться за сына. Как они догадались? А-аа, наверное, по супу. Один столько не съест.

Когда растаял снег, прогулки на лыжах прекратились, их встречи стали реже. Иногда Володя приходил к ней домой вечером, звал гулять, и они до глубокой ночи бродили по окрестностям, где Лиля давно знала все тропинки. Он расспрашивал ее о школе, и она начинала понемногу рассказывать про одноклассников. У них в классе было несколько местных знаменитостей.

– Как так? – удивился Володя. – Давай подробнее.

– Ну, во-первых, у нас учится дочка главного сектанта. Во-вторых, есть поэтесса, и я тоже хочу писать стихи, но боюсь, а она не боится.

– Ты мне про сектантку расскажи, – требовал Володя.

Но как можно было рассказать одно, умолчав о другом? Рассказ о Людмиле вытянул бы другие важные вещи. Лиля замыкалась, ограничиваясь общими словами.

Люда была очень веселой девочкой, кудрявой и бойкой, училась средне, и не запомнилась бы, если бы не это примечательное качество ее биографии да еще то, что у нее отец, как говорили, был самым богатым в городе человеком, мог выкупить дворец культуры с библиотекой и кружками, даже стадион по соседству – со всеми спортивными секциями и тренерами. Люда отказалась вступать в комсомол, ей не разрешил отец. Лилю приняли, несмотря на некоторые сомнения старшей пионервожатой – это была молодая женщина с измученным лицом, она половину дня сидела в большой комнате на первом этаже, где на стенах висели фотографии пионеров-героев, стояло в углу старое знамя, и на длинных столах лежали толстые фолианты, содержанием которых никто из школьников не смел интересоваться. Сомнения Виктории – так звали старшую пионервожатую – имели под собой основу, никому до поры неясную, но опытный воспитатель, с головой погруженная в работу с пионерами и получающая за это деньги, не могла ошибиться. Но и Лиля углядела некие отношения Виктории с директором школы с одной стороны, и инструктором ЦК ВЛКСМ, курирующим пионерские организации района – с другой, и нарисовала странную геометрическую фигуру – это был квадрат без одной стороны: там, где полагалось быть мужу, зиял вход. Таким образом перевернутый для прочности не-квадрат походил на ворота, и в них стоял маленький человечек – сынок Виктории. Что-что, а отношения Лиля понимала не хуже Виктории, и та это чувствовала. Тем не менее, в положенное возрастное время красный галстук сменил комсомольский значок, скоро утерянный, и книжечка для уплаты членских взносов – две копейки в месяц. Все это было необходимо для поступления в Вуз.

Однажды они с Володей углядели, как баптисты выходят из самого большого дома в деревне за озером. Она спросила его, он что, специально привел ее сюда в это время?

– Конечно, – ответил Володя. – Я про них узнал все, что мог. Это было не сложно.

Ей стало смешно. Одна из ее соседок-пенсионерок была баптисткой, и весь двор знал об этом и о том, что ей дали денег на новое пальто, и что она должна вербовать других, и что, помимо молитв, они читают антисоветские книжечки. Лиля сообщила об этом Володе. Он нахмурился.

– А что их руководитель самый богатый человек в городе, знаешь? – не отставала Лиля. Тут он, посмеявшись над ее наивностью, назвал фамилии, ничего, правда, ее младенческому уму не сказавшие, потому что она была мелкой водорослью, не знавшей не то что богатеев вроде начальника базы или руководителя торговой сети, но даже председателя исполкома – крупных рыб, плававших в этих водах. Зато она знала репертуар местного театра и имена актеров, и не выпускала из виду самой известной актрисы, к тому времени уже снявшейся в кино и укатившей на жительство в Москву – отсюда до столицы рукой подать, да поди, попробуй укуси этот локоток, если связей нет. Ты что, в Москву рвешься? – засмеялся Володя. Да, отвечала она, там театры, музеи, институты, там магазины, и не надо что-то доставать, вечно нося в кармане авоську, как делает мама. Знаешь, я даже стихотворение написала.

– Прочитай, – почти приказал он. Лиля прочитала ему свои стихи.

Дожди в Танзании предельно редки,

и градус делает пике,

 как предложение на русском языке

в авоське-сетке,

как встречный друг,

как средь зимы – тепло и зелень вдруг.

– Знаешь, в этом что-то есть, – сказал Володя, почесав над ухом, где у него белел маленький шрам, впервые ею замеченный. – Только как-то коряво. Тебе надо в кружок ходить, теорию стихосложения изучать.

– Какой кружок?

– Да где такие как ты собираются и обсуждают свои творения.

– У нас в городе это есть? – не поверила она.

– Да, при доме культуры. Хотя, кажется, его прикрыли. Я узнаю и тебе скажу. А насчет Москвы ты бы поинтересовалась у своей мамы, почему она сменила столицу на Подмосковье.

Это было ошеломившей Лилю новостью, ведь мама не рассказывала ничего. Только потом, через несколько дней, она задумалась: откуда Володе это известно, и стала прислушиваться к тому, что он говорил. При следующей встрече, вернувшись к ее стихотворению, почему-то его заинтересовавшему, он сказал, что оно, по сути, антисоветское.

– Почему? – спросила Лиля.

– А потому. Ты затронула тему дефицита.

– Разве? А мне показалось, это не предложение в том смысле, в котором ты понял.

– А в каком?

– В филологическом.

– Сама подумай: какой смысл в предложении на русском языке в сетке для продуктов? Только один.

– Может ты и прав, но когда я сочиняла, то не думала об этом.

– А думать тебе стоило. Скажи спасибо, сейчас не те времена, что раньше. А кружок закрыли, кстати.

– Он кому-то помешал?

– Там руководитель был замечен в неподобающих связях. Сейчас партия всерьез озабочена тем, что многие хотят эмигрировать, в стране начинается брожение умов. Все рвутся за границу, к сытой жизни, работают там на разных антисоветских радиостанциях и хают страну, которая их вскормила и воспитала. Ты вот могла бы уехать?

– Не знаю, но иногда думаю, что да.

– Интересно. И зачем, и что бы ты там делала, тоже пошла бы на вражий голос работать? Какую-нибудь радиостанцию типа Свобода, есть такая.

– А там что, другой работы нет?

– Может, и есть, но эмигрировать не так просто, как тебе кажется, хотя и можно. У нас в городе есть несколько таких, кто подали заявления на эмиграцию.

Лиля подумала, что мозги Володьке промыли основательно. Уж очень не вязалось с его возрастом и уровнем развития то, что он говорил. А говорил он явно с чужого голоса.

– Ты случайно в партии не состоишь?

– Я нет, а родители да. И я много чего знаю, поверь.

 Ей припомнилось многое из того, что она до этого момента пропускала мимо сознания. Он говорил об известных людях такое, что было известно, как она догадывалась теперь, только ограниченному числу лиц. Поразительным открытием оказалось еще и то, что раньше она чувствовала причастность к тайному сообществу некоторых знакомых ей людей – например, завуча школы, преподававшей у них физику – женщина любила поговорить о положении в стране, при этом, ничего особенного не сообщая, она передавала некий дух этой самой причастности. Лиля его улавливала, не анализируя. Членство в КПСС не гарантировало вхождение в круг посвященных, высокое положение тоже. Но тут она себя опять остановила: зачем ей знать то, от чего с души воротит, что заставляет ощущать свою полную беспомощность перед отлаженно работающим механизмом? Лиля ненавидела все железное, а этот аппарат, как ей почему-то казалось, тоже был из металла. Ей представилось: среди музеев, театров и прочих прелестей столицы, где-то в центре, в тайном помещении без окон, куда сходятся все провода, сидит некое чудовище, собирающее маленькие и большие тайны людские в свою железную голову. И тысячи донесений приходят каждый день по проводам, чтобы отпечататься в нержавеющей голове монстра. Это было что-то системное, и в том же время живое, оно знало все наперед, и от него стоило спрятаться. А значит, надо было притворяться, и ни за что не показывать, что ты думаешь и чувствуешь. И как ее угораздило познакомиться с сыном исполкомовки? Хотя именно он раскрыл ей глаза на то, что носилось вокруг – то, что она не допускала в свой мир, от чего старательно отгораживалась. Он знает про всех всю подноготную. Может быть, ему даже известно, кто ее отец? Тогда, наверное, стоит познакомиться с его семьей? Интересно поглядеть на его мать. Она занимает в исполкоме должность заместителя главного архитектора. Отец тоже где-то начальником работает. Они в курсе многих дел, и что-нибудь могут рассказать. Но как заставить Володю познакомить ее с родителями, вернее, с матерью, отца она уже видела? Явиться к нему в выходной – на это не хватит наглости, да и обидеть могут. Мало ли девушек у ребят, нет, мать сама должна захотеть встретиться с ней.

4. Жизнь избранных

Стоило ей призадуматься о том, как бы это сделать, как приглашение было получено. В один весенний день Володя пришел к ней домой и сказал:

– Ничего не знаю, сегодня воскресенье и у мамы день рождения, так что пошли.

Совпадение желания с его осуществлением могло бы насторожить ее, будь она более зрелой. А пока только холодок по спине, невнятный предупредительный голос и образ мышеловки всплыл почему-то, с железным щелчком перебивающий мышкину спинку. Глупости какие лезут в голову. Это знакомство могло открыть то, о чем она могла разве что догадываться. Оно обещало приобщение, пусть не сейчас, но со временем, к секретным механизмам общества. Ее посмотрят, оценят, она понравится, ее возьмут в тот мир не как приблудную кошку берут, чтобы накормить и выставить, нет, ее примут, как свою, надолго. От этой перспективы даже слегка закружилась голова.

– У меня подарка нет.

Она увидела, что он улыбается, и поняла: пригласил в последний момент, чтобы она именно могла прийти без подарка. Знает, что у нее нет денег. Володька, я люблю тебя за это, но вслух этого не скажу. Это всего лишь признательность, я просто размякла, а чувства как тушь с ресниц, могут потечь, и нечего тут рассусоливаться. От признательности до благодарности один шаг, а от благодарности можно попасть в зависимость. А там уже и в рабство, да.

В невольным трепетом входила она в этот дом, который ее уже знал и принял. Входила не как временная подружка, а как законная гостья: надо было понимать, что приглашение исходило от его родителей. Мать, таинственная царица их мира, хотела ее лицезреть. Сама Лиля, правда, уже видела эту женщину: недавно, открыв у мамы на работе местную газету, нашла на первой странице интервью с фотографией. Заметка рассказывала о том, каким будет город через десять лет: обещался крытый рынок, новая платформа, строительство домов, всякие благоустройства. Заметка не произвела особого впечатления, ведь новая квартира им с мамой не светила, что называется, на рынке покупать было всегда дорого, а обустройство их, например, двора, где уже имелись четыре скамейки, трудно было вообразить. Она пристально вглядывалась в ту фотографию, но ничего не могла прочесть ни в этих глазах, ни в общем выражении, словно за внешним обликом был второй, не читаемый, а это была всего лишь маска. Или наоборот – все было слишком просто, но Лиле это не пришло в голову.

Пес повилял хвостом, лизнул руку, увязался было в коридор, но на него шикнули, прогнали.

– Проходи, – смущенно сказал Володя, и она протиснулась мимо него в комнату, где было прибрано, и на столе стояло несколько букетов в трехлитровых банках, а не в вазах, что отметила про себя Лиля с некоторым пренебрежением. Из дальней комнаты вышла мать Володи, оказавшаяся ну совсем как на фотографии – нечитаемое лицо, карие глаза, темные волосы, лицо несколько грубоватой лепки, но в общем, красивое.

–– Это Галчонок, – говорит Володя матери. Та что-то говорила, что-то показывала, куда-то приглашала – оказалось, на веранду, где был накрыт праздничный стол, а вдоль окон курчавилась высокая помидорная рассада и что-то еще зеленело в маленьких горшочках.

Вот они уже сидят, и Лиля, уже несколько оправившаяся от первоначального смущения, начинает слышать, наконец, не гул сливающихся голосов, а голоса, видеть не размазанные цветные пятна, а всю картину. На столе стоят бокалы, тарелки, лежат столовые приборы, их меньше, чем надо бы, и Лиля спрашивает ножик. В глазах Володиной матери пробивается какая-то искра, но она тут же просит сына принести нож, что тот и делает, притащив не столовый нож, а кухонный, маленький, из тех, которыми так удобно чистить картошку.