Глава 3. Дима

Иногда казалось, что я болен этим городом. Где я только за эти годы не побывал, но все равно знал, где мой дом – в обычном среднестатистическом российском городе, пусть он и входит в пятерку крупнейших. И порой ночью – в моей ли московской квартире, в одном ли из бесконечных гостиничных номеров – меня грызла глухая тоска. Дома меня лишили.

А может, все дело в людях, которых этот город надёжно от меня прятал? Или в моём глупом обещании вернуться? Помню, как стоял, пошатываясь, болело все тело, больше всего упасть хотелось в грязный истоптанный снег, пестрящий алыми кляксами моей крови. Но стоять мне тогда казалось жизненно важным. И я стоял. Щупал языком один из передних резцов – шатается. Хорошо, что не выбили. Могли и выбить. Я знал, что могли бить и сильнее. И знал, что буду говорить – будут бить. Снова. А один против нескольких отморозков устоит только в боевиках на ТВ. Но я все равно проталкивал слова через осипшее горло, плевал ими в их лица.

– Вернусь, – говорил я. – Вернусь и всех раком поставлю…

Смешно вспомнить сейчас… Хотя вру – не смешно. Смешна здесь только моя юношеская глупость, самонадеянность. Сейчас бы, поди, умнее был, выбрался бы из той передряги без потерь.

Хотя, если судить по тому, что я все же вернулся – умнее не стал.

Я не любил самолёты. Конечно, бизнес заставлял меня закрывать глаза на свой страх, но домой я ехал на автомобиле. Сотни километров по раскисшим дорогам под надоедливый бубнеж навигатора. Один раз даже остановился у придорожной забегаловки и поспал, а потом пил дрянной кофе и жалел, что не взял термос – совала же Юлька.

Устал. Но не жалел о муторной поездке. Так я возвращался в родной город постепенно. Проехал по мосту над заснеженной рекой. Потом мимо Александровки – посёлок оброс коттеджами, не узнать. Ехал по дороге мимо соснового леса, вспоминал: если повернуть направо, там дачный посёлок прячется на берегу озёра. У… Катиной бабушки там дача была.

И зазудело, засвербело желание повернуть, поехать. Остановиться перед стареньким деревянным домом, с тремя длинными, в самое небо, соснами в саду. Сдержался. Что мне там делать? Любоваться на сугробы и рефлексировать? Катя, может, уже давно дачу продала. Бабушка у неё умерла, когда мы ещё в школе учились, да и матери не стало… Моя мать звонила, рассказывала, душу бередила. До тех пор рассказывала, пока я не прикрикнул, хотя никогда голос на маму не повышал.

Город вынырнул из леса внезапно. Только были сосны вокруг, а теперь серые промзоны, длинные, коптящие воздух трубы. Потом высотки, хрущевки и совсем новые дома, которых раньше не было. Торговые центры, спортивные комплексы…Университет, в котором я учился, обзавелся парочкой новых корпусов. Я знакомился с родным городом заново.

Мать ждала с пирогами. Их запах я почувствовал ещё на лестнице. Раньше, бывало, Сенька на мамины пироги бежал вприпрыжку через три ступеньки вперёд меня…Что же лезут они мне в голову? Наверное, сами стены навевают. Надо просто переболеть.

– Дим! – удивилась и захлопотала мама. – Юля сказала, только к вечеру будешь, а я как знала, уже первую партию пирогов из духовки вынула. Совсем уставший! Иди в душ, я суп согрею.

– А папа где?

– На рыбалке задницу морозит, – отмахнулась она. – Часа через три приедет.

Ванная казалась тесной, хотя маленькой родительская квартира не была. И бедно они никогда не жили. Именно отец тогда, почти двенадцать лет назад, прикрыл моё бегство, деньгами помог, сказал – вложусь, а дальше ты сам. Я смог. Просто привык пускать пыль в глаза. Там – в Москве – это важно. И ванная с пузырями, с бассейн, которым я никогда не пользовался, унитаз с подогревом ободка – не маразм ли?

Папа вернулся, когда я отведал пироги трёх видов – и это после супа! – и уже с тоской размышлял: лопну или обойдётся? Вошёл, принёс с собой запах мороза, рыбы, которую и вывалил на стол в хрустящем пакете.

– Саша! – возмутилась мама.

– Три щуки и красавец судак, – отрапортовал папа и протянул холодную руку для пожатия. – Здорово, сынок!

Я поднялся и с удовольствием приобнял его. Я правда соскучился. И по пререканиям родительским, и по запаху рыбы, и по пирогам. Мама снова накрыла на стол, папа достал из морозилки запотевшую бутылку. Мать вздохнула и ушла.

Пить я не хотел, но отказываться не стал. Водка была такой ледяной, что её резкий вкус почти не чувствовался. Папа выпил, крякнул, потянулся за кружком колбасы. Когда я последний раз колбасу ел? Даже не помню. А вкусно.

– Уверен? – вдруг спросил папа. – Все же обжился ты там уже. Женился. К чему старое бередить?

– Уверен, – отрезал я. – Я всегда знал, что вернусь…

– Тебе лучше знать, твоя жизнь.

На том и порешили. Уехать мне в первый день не дали, хотя и говорил, что сняли уже для меня квартиру. Слушать не стали. Застелили свежим бельем постель, отправили отсыпаться. Комната моя изменилась, словно и не жил я здесь. Но следует признать – новая постель гораздо удобнее старой. Хотя и на той нам с Катей… тьфу.

Я неимоверно устал, но сон не шёл. Я лежал и слушал доносившиеся фоном разговоры родителей из гостиной, смотрел в тёмный потолок. Может, и правда ошибаюсь? Снова на грабли? Я выругался – подобные мысли извели. Поднялся, нашёл, не включая света, пачку сигарет в сумке. Юлька курить не позволяла, говорила, что я ей здоровым нужен. Я вроде как уступал, сам понимая, что ни к чему, но пачку всегда носил с собой. Может, по привычке. И иногда курил. Вкус дыма, почти забытый, дарил ложное опьянение, ударял по мозгам. И сейчас курить хотелось до ужаса.

Открыл пластиковое окно —окна тоже поменяли родители. Юлька говорит, что пластиковые окна – это пошло, а мне лишь бы не дуло. Смел с подоконника горку снега, облокотился, закурил, разглядывая вечерний город с высоты седьмого этажа.

Он светится огнями, такой незнакомый, но родной. Там, за соседними высотками, ближе к проспекту прячется наша школа. Может, сходить, посмотреть? Беседку нашу снесли, в которой мы тусили вечерами. Да и сама детская площадка новая. Все яркое, красивое – пластиковое. Наверняка – пошлое.

Я осознал внезапно, что все сделал правильно. И вернулся. И Олимпиец купил, который в моё время только строился. И сомневаться или искать пути отхода не буду. Как бы город не изменился, он – мой. И уступать я его не стану…

Снилась мне Катька. Удивительно, столько между нами произошло – и гадкого, и волшебного, по-настоящему сказочного, а снилась она мне школьницей. Шёл урок биологии – кабинет узнал, я сидел с Сенькой, а Катька – с Трофимовым, в соседнем ряду, чуть впереди. Шла контрольная, а я не смотрел на выложенные передо мной листы с тестом. Смотрел на Катьку.

Талия тонкая под простенькой белой блузкой. Кажется, её можно обхватить пальцами рук. Волосы убраны в косу, но одна прядь постоянно вырывается и падает на лицо. Катька вздыхала и заправляла её за ухо, но прядь была на редкость своевольна.

Я сидел и завидовал Трофимову: он-то рядом с ней. Может коснуться её руки, словно нечаянно. Я, который в принципе Дюймовочку за девушку не считал, теперь в её обществе терялся. Она была другой, не такой как все. Я не знал, как быть с ней.

А Катька, словно почувствовав мой взгляд обернулась. Чуть смугловатая, словно бархатная, кожа, которой всегда так хотелось коснуться. Глаза светлые, янтарные. Капелька-сережка в ухе. И прядка эта…

Во сне мне было светло. И сам свет, что щедро падал из широких окон, словно подсвечивая Катькины волосы. И само предчувствие волшебства…

Просыпаться было физически больно. Я даже не знаю, любил ли Катьку. Раньше думал – да, но жизнь успела показать, насколько эфемерна штука под названием «любовь». Но я знал – то, что бывает между нами, не каждому достается. И тогда, в своём сне, я не знал, что мы сами все испортим и сломаем. А сейчас больно, что все прекрасное осталось позади: и юность, и Катька… А впереди только тоска. Жизнь из одинаковых дней, в которой уже нет даже азарта, который жрал меня в первые московские годы.

На часах шесть. Темно, да и родители ещё спят. На душе гадко, горько, зато сон с Катькой принёс новые силы. Словно за все дни и ночи разом выспался.

– Не снись мне больше, – попросил я Катьку, обратившись к городу.

Катькину девятиэтажку отсюда не видно. И к лучшему.

Большая часть вещей осталась в машине, вытаскивать их я не стал. Сейчас торопливо умылся, позавтракал. Мать пыталась скормить мне недельный запас еды и ещё и с собой дать, но я сумел отстоять своё право ходить голодным. Мне пора. Пусть меня ещё никто не ждёт, слишком рано, но на месте не сиделось.

Олимпиец возвышался внушительной громадой. На парковке пусто, только банка из-под газировки, сплющенная чьей-то ногой. Внутри пахло краской, сырой ещё штукатуркой. Она же поднималась пылью с пола и оседала на брюки. Меня встретил охранник, не сразу сообразивший, кто я и зачем пришёл в такую рань. Дело в том, что покупкой я руководил дистанционно, по максимуму оттягивая своё возвращение. А теперь какой-то месяц – и Олимпиец снова заработает, уже под моим руководством.

В восемь внизу загудел перфоратор – рабочие подтянулись. Мой офис пока единственный, полностью отделанный в этом здании. Несколько комнат, в которых я буду проводить большую часть своего времени. Спокойные тона, большие окна, удобная мебель. За блеском я не гнался, самое главное в офисе – комфорт. Сам торговый центр начнёт работать через месяц, но большая часть площади уже сдана в аренду. Меня радует, сколько работы впереди, работа будет изматывать, выбивая ненужные мысли.

В десять раздался звонок. Я подобрался – подсознательно именно этого момента я ждал все утро. Он поднялся – серый неприметный человек, которому предстоит руководить службой безопасности. Я встречался с ним в Москве и остался доволен. И мой отец его рекомендовал – он уже ушёл из больших игр, но знакомства остались. Чутью отца я доверял.

На стол легли две папки. Обе такие же серые и неприметные, как человек, который их принёс. Они были тонкими – я сам просил просто поверхностно. Пока. Желание, которое зрело во мне многие годы, наконец сформировалось. Произошло это лишь вчера утром, и у Ивана было не много времени.

– Все? – спросил он.

– Если вы будете нужны, я позвоню. Вы довольны своим кабинетом?

– Да, все отлично.

– Тогда чувствуйте себя как дома. У нас впереди подбор персонала.

Иван кивнул, дверь за ним закрылась. Я смотрел на папки. Открывать или выбросить, пока не поздно?

– Брось, – сказал я сам себе. – Ты же хотел этого одиннадцать лет. Себе можно не врать.

Закурил. Снова, чёрт побери. И открыл первую папку. Терентьев Арсений Викторович. Сенька смотрел на меня с фотографии предельно серьёзно, словно понимал, что на первой за много лет встрече оплошать нельзя.

– Здравствуй, – поздоровался я.

Сенька, естественно, промолчал. Я мельком пробежался по строчкам, собрать много за сутки не удалось. Информация общая, уверен: если копнуть поглубже, то вылезет много всего интересного. Не знаю, что я хотел увидеть. Что Сенька пошёл по кривой дорожке, сидит в тюрьме, спился или и вовсе умер? Все у Сеньки хорошо. Баб меняет, как перчатки. Не женат. Фирмой собственной владеет, планирует податься в политику.

Месть – это блюдо, которое лучше подавать холодным. Что ж, моя месть остыла достаточно.

Я закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Внизу стучал молоток – устанавливают звукоизоляцию: слушать ежедневно шум полного людей торгового центра я не намерен. От сигарет горчило во рту. Я снова потянулся к пачке, но сам же себя остановил.

Мне было страшно. Какой она стала, моя Дюймовочка? Я и страшился, и желал этого одновременно. Все эти годы я гнал от себя Катьку. Она проникала ко мне во снах, со временем все реже и реже, теперь я даже вспомнить не мог, правда ли у неё глаза такие золотистые? Я мог гордиться собой – я даже ни разу не попытался разыскать её фото. Сначала от этого ломало. Потом привык. Люди вообще привыкают абсолютно ко всему.

И теперь страшно, и самому от этого смешно. Мне тридцать два года, и чего я только в этой жизни не видел. А теперь боюсь открыть папку. Хорошо, что моих терзаний никто не видит – не по статусу.

Папку я все же открыл. Катька изменилась, оставшись при этом Дюймовочкой. Как это получилось у неё? Черты лица как будто резче стали, глаза глубже. В уголках – первые морщинки. И при этом красивая, ещё красивее, чем была. Волосы тёмные, глаза светлые. Янтарь – я не ошибся. Золотистый. И смотрит так, словно душу вынимает. Это она всегда умела.

На следующей фотографии она с Сенькой. Я зубы стиснул. Перевернул фото, датировано летом прошлого года. Совсем недавно. Значит, они вместе… Иначе бы не лежала так по-хозяйски Сенькина рука на её талии, на которую я когда-то глазел и слюни пускал, идиот. Лица Катьки почти не видно, ветер волосы разметал, она пытается совладать с ними, понесла руку к лицу, убирая пряди – как знакомо… А Сенька её придерживает, чтобы ветром не унесло, Дюймовочку нашу.

Я захлопнул папку. Хватит на сегодня. Убрал в ящик стола обе. Потравил душу и будет. Врут все – не лечит время. Особенно предательство. Его как ни залечивай, рубцы так и будут сочиться кровью.