Поезд тормозил изо всех сил, замедлял ход – лязгая и постанывая, он ничего уже не мог изменить. Кроме этого дикого металлического лязга в мире не осталось ни одного звука – рядом зазвенел сонный комар, но, не желая пить застывающую в венах кровь, улетел и он.

– Она же отпрыгнула в ту сторону, да? – жалобно сказал Федя, уже не боясь своей трусости. – Она же поднимется сейчас, да?

Димка отпустил Таню и молча полез наверх, на насыпь. Поезд останавливался, скрипел, вздыхал. Таня, едва переставляя ватные ноги, поползла следом, Федя дернулся, испугался в последний момент и присел на теплую землю.

…Слишком поздно Машка поняла, что пора – поезд тяжело дышал ей в спину, щекотал лопатки тугими струями воздуха. Решившись, она распахнула глаза, замешкалась, в какую сторону лучше прыгнуть. Вдохнула, нервная и взвинченная, приготовилась…

Чернота. Поезд пронёсся сквозь неё, похоронил под тяжёлым брюхом.

Она не успела совсем немного.

ГЛАВА 2

Аяна

Аяна сидела в детской, покачивала на руках Петьку, и от каждого её резкого движения диван тревожно поскрипывал пружинами. Петька орал – уже не хныкал, не канючил, а орал, багровый от натуги, молотил кулачками старшую сестру. Наверное, у него болел живот, только вот Аяне до его боли не было никакого дела. У нее самой тянуло в груди – засело внутри занозой, колет при каждом выдохе, не подцепить.

Аяна, прижимая брата к груди, чутко прислушивалась к происходящему на кухне. Они пришли под вечер, хмурые и невозмутимые, серые какие-то, невыразительные. Спросили у Аяны, где мама, прошли в квартиру, не снимая ботинок, расселись вокруг стола, заговорили…

С кухни тянуло плотным табачным дымом, а вот звуки терялись по углам, слишком уж громко вопил Петька. Аяна горбилась.

Когда позвонили из полиции, мать потемнела лицом, но в глазах её вспыхнул нездоровый блеск. Аяна в это время пыталась прибраться в большой комнате: уносила липкие тарелки, сгребала мусор и бутылки в шуршащий пакет, распихивала грязные вещи…

Мама положила телефонную трубку на столик и замолчала, глядя куда-то в сторону. Глаза её остекленели.

– Что? – спросила Аяна негромко. – Что такое?

– Машка погибла, – хрипло ответила мать и поднялась с места. Подошла к шкафу, выдвинула ящик, достала немного денег. Съежившаяся старая женщина.

– Ты куда? – голос Аяны стал глухим и едва различимым, она механически собирала что-то в пакет, не соображая, что происходит. Мир оглушал резкими звуками. Запахами.

– В магазин.

– Мам, ну сейчас хоть не пей… Пожалуйста! Не сегодня, – в отчаянии выкрикнула Аяна, отшвырнула пакет и расплакалась. Мать смерила её долгим взглядом, будто Аяна на глазах превратилась в глупого ребенка, ничего не понимающего в этой жизни.

– У меня горе вообще-то, – обронила мать и ушла, хлопнув дверью. Вернулась через час с двумя бутылками водки, села на кухне, зажав во рту сигарету, и растворилась в клубах белесого дыма. Аяна больше не сказала ей ни слова. Она катала на языке одну-единственную фразу, выжигала ею себя, словно надеясь на гибельный пожар, который сожжёт душу дотла, чтобы не болела.

Машка погибла.

Вечернее солнце пряталось за крыши, заливало комнату розоватым светом. Аяна подошла к окну, вцепившись в Петьку, как в спасательный круг – тот наконец разомлел, засопел, раскинув пухлые ручонки.

Аяна выглянула в беззаботный сентябрьский вечер, где никто и не знал, что Машка-то погибла. Маруська… Смешливая, пусть глуповатая и наивная, Машка всегда выделялась среди них, живущих в этой тесной двушке на первом этаже. Аяна вечно ругала Машку сильнее остальных, потому что в глубине души верила, что если из кого-то и выйдет толк, то это будет Машка. Самая искренняя, самая жизнелюбивая.

И почему нельзя было сказать ей об этом раньше, до того, как…

К чёрту.

Перехватив братика одной рукой, Аяна сердито вытерла глаза ладонью. Хватит рыдать. Что-то от этого изменится?

На улице в футбол гоняли мальчишки – долговязый Санёк, едва услышав о трагедии, окаменел лицом и, схватив мячик, умотал гулять. Он носился молнией по двору и злобно визжал, когда чей-то пас улетал в «молоко».

Аяна в тот момент его почти ненавидела. Ей тоже так хотелось – бросить всё, забыть о мёртвой сестрёнке и пойти гулять с Пашкой, они три дня уже не виделись. Гулять по осенней прохладе, бродить под белыми фонарями, целоваться на каждой лавочке…

А она сидит дома, качает крикливого Петьку и вытирает привычным движением мокрые щеки у Ильи. Запертая, словно в клетке. А Санёк носится там, пинает мяч, счастливый и беззаботный, будто ничего и не было.

Уложив Петьку на матрасик, Аяна накрыла брата одеялом, подоткнула, чтобы не тянуло сквозняком из деревянных окон.

– Последи за ним, – тихо сказала Аяна Лидке, которая тенью сидела в углу и нервно заштриховывала каракули. Карандаши со скрипом царапали бумагу, Лидка молчала, только дрожали её пышные щёки.

– Слышишь? – рыкнула Аяна.

– Слышу, – ещё тише ответила Лидка, отложила в сторону зелёный карандаш и взялась за фиолетовый, стиснула его так, будто хотела сломать. – Да что с ним-то будет…

– Присмотри, – повторила Аяна и проверила Илью.

Брат родился раньше срока; Аяна прекрасно помнила, как мама привезла его домой, тощего, смахивающего на скрюченную ветку, и оставила плакать на диване. С каждым днём своей невесёлой жизни Илья становился всё более странным, всё чаще кричал от боли. Детский церебральный паралич, задержка в развитии, умственная отсталость и целая стопка диагнозов в придачу, бумажек с синяками печатей.

Илья не мог даже подняться с кровати. Иногда мама принималась хлопотать над ним: меняла изгаженные пелёнки, разминала скрюченные стопы, гладила руки – сплошь кости, обтянутые кожей… Но потом наваждение проходило, и Илья оставался на диване в одиночестве.

Глаза его казались беспечными – порой Аяна даже радовалась, что он ничего не соображает, ему так проще. Но сегодня на Аяну глядели огромные черные зрачки. Илья выгибался, едва шевелясь, пытался ползти по дивану, а внутри его влажных глаз подрагивало страдание.

Может, что-то он понимает?

– Потом, Илюшка, – пробормотала Аяна одними губами, приглаживая его отросшие темные волосы. – Не сейчас.

И выскользнула из комнаты, плотно прикрыв за собой облезлую дверь. На миг пальцы задержались на дереве, почти погладили его, но Аяна вздрогнула и пошла на свет, едва пробивающийся из-под кухонной двери.

– Вы знаете, куда она пошла после школы? – вкрадчиво спрашивал мужской голос.

– Нет, – пьяно бормотала мать, и внутри Аяны расползалась чернота от этих искореженных звуков. Язык у матери сильно заплетался.

– Её позвали гулять, – вклинилась Аяна, заходя на кухню, и все лица повернулись к ней. Серые глаза мужчин обдали Аяну холодом, и она обхватила себя руками, растирая плечи. Мама, будто только этого и дожидаясь, опрокинула в себя стакан с прозрачной жидкостью и зажмурилась, поджала губы.

– Вы сестра? – спросил мужчина с синей папкой, исписывая бумаги почти без перерыва.

– Да. Спрашивайте, если надо. Я хочу помочь.

– Как вас зовут?

– Аяна.

– Так. Аяна Савкина… – он зашелестел бумагами, но Аяна оборвала:

– Нет. Я Аяна Мамедова. Это Машка – Савкина… Была.

И, наткнувшись на пристальный взгляд, объяснила:

– У нас разные отцы. Разные фамилии. У всех почти.

– Понятно. С кем девочка собиралась гулять? И где? Что-то говорила?

Аяна рассказала о последней встрече с сестрой – о дневнике с кровавой записью, о ярко-розовой курточке, о маленькой ссоре. Упомянула и про утро – как директриса отправила Машку смывать яркую помаду.

– Маруся казалась какой-то не такой, как прежде? – спросил мужчина, доверительно заглядывая Аяне в лицо. – Сильно расстроилась из-за двойки? Переживала из-за ссоры, из-за случая с директором?

– Да нет, – Аяна пожала плечами. – Двойки она всегда получала, про помаду сразу же забыла. Да и ругаю я их часто – мелкие они ещё, глупые… А мамка пьёт, ей некогда.

– Аяна! – рявкнула мать, приподнялась и снова рухнула на стул. – Что ты…

– Помолчи, пожалуйста, – скривившись, попросила та.

– Ты вообще понимаешь, с кем…

– Послушайте, – вмешался второй мужчина с полноватым лицом и сросшимися бровями. – У вас сегодня погибла дочь, а вы надрались до скотского состояния. Даже сказать ничего не можете. Сидите уж лучше и слушайте.

– Да как ты?! – задохнулась мать возмущением и ударила кулаком по столу. Зазвенели стаканы. – Как ты можешь?! Я одна всех детей воспитываю, я… Одна! Мне тяжело, да! Я имею право…

– Завелась, – выдохнула Аяна. – Я пойду. Вы только… Скажите, почему Машка… Маша под поезд попала. Что-то узнали?

– Да, – медленно произнес сероглазый, будто раздумывая, говорить ли ей. – Друзья сказали, что Маруся думала о самоубийстве, не хотела жить. И сама прыгнула под поезд.

– Нет! – рявкнула мать и зашлась ненатуральными пьяными слезами, подперев голову рукой.

– Не может такого быть, – сказала Аяна, стиснув кулаки. – Да Машка бы никогда… У нас немного поводов для радости, сами видите. Но Машка… Она самая весёлая: и букашек любила, и каждый цветочек. Она бы этого не сделала.

– Разберёмся, – пообещал сероглазый.

Аяна вышла из кухни, чувствуя, как мир кружит перед глазами. Все вокруг казалось ей тягучим сном. Остановившись на пороге детской, Аяна поняла, что не сможет открыть эту дверь, ощутить въевшийся в матрасы запах мочи, затхлость, одиночество…

Просто не сможет.

Не сможет глядеть на осточертевшего Петьку. Беспомощного Илью. Молчаливую Лидку.

Она постояла в коридоре, прижимаясь спиной к засаленным обоям. На кухне гремели голоса, мать всхлипывала и звякала стаканом. Аяна знала, что наутро она и не вспомнит о Машке, всё придётся рассказывать с начала.

Не выдержав, Аяна подхватила ветровку, сунула сигареты в карман и выбежала в подъезд, не закрывая за собой дверь.

Солнце уже скрылось за домами, но сумерки запоздали где-то по дороге к ночи. Прохлада ручьями бежала по асфальту, покалывала щёки и заползала под тонкую ветровку, а сломанную лавочку у подъезда завалило пожухлой листвой. Осень…

Аяна присела на лавку, скрестила длинные ноги и закурила. Щелкнула зажигалка, осветила тёплым огоньком её бледное лицо. Мимо пробежала соседка, по обыкновению и не подумав поздороваться, – женщина с идеальной осанкой и надменным лицом, существо из другого мира. Аяна проводила соседку пустым взглядом. Из их квартиры доносились приглушённые голоса, мать рыдала, а сероглазый курил, высунув лицо в приоткрытую форточку. Заметив Аяну, он погрозил ей пальцем и выбросил бычок на улицу. А потом плотно закрыл окно, отсекая разговоры.

К лавочке подбежал Санёк, взъерошенный и раскрасневшийся. Короткие шорты и нестираная футболка потемнели от пыли, но Санёк рухнул рядом с сестрой совершенно счастливым. Вытянул руку.

– Чего? – спросила она неодобрительно и затянулась.

– Дай сигарету.

– А ничего тебе больше не дать?

– Жрать ещё хочется, но и сигареты хватит.

– Иди отсюда, – посоветовала Аяна. – Мелкий ещё.

– Дура, – вспылил Санёк, слетая с лавки, будто она стала раскалённой. – А ещё сестра называется!

И умчался обратно на футбольное поле гонять свой дурацкий мячик до посинения с такими же безмозглыми пацанами, до которых родителям нет никакого дела. Откинувшись на спинку, Аяна выдохнула дым в пустое небо – прохлада лизнула ее лицо, в животе противно заурчало.

Небо наливалось темным, по двору расползались изломанные тени. Прохожих становилось все меньше, но они то и дело бросали на Аяну осуждающие взгляды: надо же, такая молоденькая, такая симпатичная, с раскосыми черными глазами, а все туда же. Смолит без малейшего стеснения.

Сплюнув, Аяна затушила окурок о лавочку и бросила его на асфальт. Надо возвращаться и кормить Петьку, разминать больные ноги Ильи перед сном. Утром будить всех в школу.

Бедная Машка…

Пару лет назад они уже переживали это горе. Ужасная трагедия, как же так, бла-бла, все сочувствовали и качали головами. Потирая плечи, Аяна вспоминала.

Его звали Лёшкой, он был беззлобным и непослушным. Постоянно терял то шарф, то варежки, в столовой съедал еду из чужих тарелок, даже если кто-то уже орудовал там ложкой. Лёшка шепелявил, но отлично бегал, и поэтому физрук постоянно защищал его перед остальными учителями, отправлял на всякие соревнования.

Зимой Лёшка свалился с горки, оступился, наверное. Рухнул в сугроб, никто и не заметил. Нашли брата только на следующий день, окоченевшего, бело-синего. Мать тогда пила и плакала, а Лидка, совсем ещё крошечная, беспечно перебирала на полу кубики. Эта картина врезалась в память на всю жизнь.

Аяна тогда выплакала все глаза – ей дико было, что Лёшка, еще недавно крутившийся под ногами, может вот так исчезнуть. Умереть. Замерзнуть. Она ждала, когда Лёшка вернётся, чумазый и большеротый, но он больше не пришёл. Первая встреча со смертью стала болезненной, брат возвращался во снах, синий и остекленевший, тянул руки и молчал, а Аяна просила прощения.

Но Лёшка удивительно быстро забылся – они никогда не вспоминали о нём, все его вещи перешли к Саньку и стали его обычными вещами. В квартире не осталось ничего, что было бы Лёшкиным. Порой Аяна думала, что его и не существовало вовсе, – просто приснился лишний брат, да и всё на этом.

Теперь и Машку затянет паутиной, вырежет из памяти временем. Жалко. Машка была хорошая…

Запищал домофон, и из подъезда вышли оперативники. Аяна, незаметно для себя закурившая снова, встретила их молчанием. Выпустила дым из лёгких. Стряхнула пепел на асфальт.

– Не маловата ещё для сигарет? – спросил второй, со сросшимися бровями.

– Не маловата, – отозвалась она спокойно. – Чего-нибудь узнали?

– Да что тут узнаешь… Всегда так живёте, да? Мамка пьёт?

– Пьёт, – кивнула Аяна. – Но нас много, справляемся.

Мужчины присели на сломанную лавку, смели листву руками. Сгорбленная Аяна между ними показалась себе сущим ребёнком.

– Так нельзя. Понимаешь, что это неправильно? – спросил сероглазый, заглядывая Аяне в глаза. – Мы можем помочь.

– Зачем? – спросила она глухо, стряхивая пепел. – В детский дом нас не берут. Мамку опеки не лишают. Заставить её любить нас тоже не могут. Подбрасывают денег, и на том спасибо.

– А соседи?

– А что соседи? Знаете, как они нас называют? Поросль… – Аяна невесело усмехнулась. – Поросль! Как будто мы сорняки какие-то, повылазили из земли и растем сами по себе. А я не сорняк. Я, между прочим, такой же человек, как и все…

Помолчали.

– К вам скоро придут, из соцзащиты, – сказал второй, почёсывая лицо. – Они помогут. Не закрывайтесь только, говорите с ними, просите всякие бумажки в школе. Поверь, в детдоме лучше, чем с такой матерью.

– А вы откуда знаете? – усмехнулась она. – Жили там?

Он промолчал.

– Вот именно, – сказала Аяна. – Хорошо учить, когда потом вернёшься домой и забудешь про нас. Ничего, зато школа жизни хорошая. Выживем здесь – выживем везде.

– А что делать, если не выживете? – отрывисто спросил сероглазый. – Как Машка ваша, а?

Теперь замолчала Аяна, покусывая обветренные губы.

К ним подбежал Санёк – друзья его расходились, подгоняемые окриками с балконов и звонками на мобильные. Аяна заметила, что брат рассёк коленку, а шорты его едва держались на торчащих нитках. Зажав мяч в руках, Санёк глянул на оперативников и спросил:

– А правда, что Машку поезд переехал?

– Правда, – грубо отозвалась Аяна. – Чё спрашиваешь?! Сам же слышал.

– Круто, – сказал Санёк, и глаза его потемнели. – А кровищи много было?

– Заткнись! – рявкнула Аяна и, вскочив, отвесила брату подзатыльник. – Иди домой, живо.

– Не пойду! – ощерился он, оскалил зубы.

– Саша, возвращайся лучше домой, – спокойно попросил второй, но что-то в его голосе заставило Санька вытереть нос, покрепче обхватить мячик и взбежать по ступенькам. Выстучав код от домофона, он прошмыгнул в подъезд. Громыхнула дверь.

– Поговори с соцзащитой, – сказал сероглазый. – Хуже не будет.

– О, – хмыкнула Аяна. – Будет. Всегда становится только хуже.

И, не прощаясь, она побрела обратно. На кухне всё ещё горел свет: мама продолжала пить. Уже в подъезде стало слышно, как ревёт проголодавшийся Петька.

Выдохнув, Аяна вернулась домой.

…На кухне стояла духота – тяжелый перегар смешивался с кислым душком из мусорки, куда отбросы приходилось заталкивать ногами. Аяна, не глядя по сторонам, водрузила на плиту кастрюльку со смесью для Петьки. Она пыталась бороться с бардаком, но это было бесполезно. Главное – малышня, о них-то Аяна и заботилась, хоть и не всегда получалось гладко.

Плохо, видимо, заботилась, раз Машка прыгнула под поезд.

Жалко ее.

Смесь в закопчённой кастрюльке никак не закипала.

– Осуждаешь меня, да? – неожиданно трезво спросила мать, лежащая лицом на столе. Аяна думала, что она спит, налакавшись. – Нен… ненавидишь?

– Нет. – Аяне не хотелось с ней разговаривать.

– Врёшь, – прошипела мать. – Что я… не могу… когда дочка?..

– Мы тоже сестру потеряли. Но никто не пьёт.

– Мелкие потому что.

– Нет. Просто головой думаем, а ты давно уже ничего не соображаешь.

– Я?! Да я вас одна тяну на шее!

– Тянешь?! – вспыхнула Аяна. – Иди, тяни! Вон Петька орёт, голодный! Покорми сына, что ты сидишь в обнимку с бутылкой?!

– Дрянь, – коротко сказала мать, поднялась со стула и, шатаясь, ушла в комнату. По лицу у неё потёкли слёзы.

Что, проняла всё-таки Машкина смерть?

Смесь в кастрюльке запузырилась, потянуло гарью. Аяна, выругавшись, торопливо сняла её с огня, остудила и залила в замызганную бутылочку.

В детской обживалась ночь – горела лишь лампа в рыжем абажуре на столе, а Лидка, сгорбившись, всё ещё рисовала. Санёк, раздевшийся до трусов, забился в дальний угол дивана и теперь посапывал там без забот. Илья выставил вверх худые локти, Петька, наревевшись, тоненько всхлипывал, мокрый от слёз.

– Иди сюда, – Аяна взяла его на руки, прижала к губам бутылочку, и Петька жадно присосался к безвкусной смеси.

Лидка поднялась, выключила последний светлячок на столе, стянула с себя одежду и осталась почти голой в безжалостном фонарном свете, бьющем в окна, – низенькая и безобразно толстая, сестра напоминала перетянутую верёвкой вареную колбасу. На такую колбасу Аяна всегда долго смотрела в магазине, прежде чем взять безвкусные бумажные сосиски. Колбаса манила, Лидка же была просто уродливой.

Натянув через голову бледный саван рубашки, Лидка скользнула на матрас под окном, накрылась простыней и притихла. Прошла всего пара секунд, прежде чем простынка задрожала и послышались слабые всхлипы.

Каждый переживал потерю по-своему.

Петька, наевшись, срыгнул и уснул прямо на руках. Аяна уложила его на матрасик и без сил упала на продавленный диван, зажмурилась, выдохнула.

…Спустя час встала осторожно, пытаясь никого не разбудить. Прошлёпала на кухню, сна не было ни в одном глазу. Щёлкнул выключатель, свет больно ударил по глазам: на столе гордо стояла опустошённая бутылка, в компании с ней замерли стаканы, блюдце с маринованными огурчиками и плесневелый хлеб.

Аяна скрестила на груди руки. Ей до судороги хотелось поправить Машкино одеяло, пригладить ладонью спутанные светлые волосы. Без Машки все казалось странным, ненастоящим. Выдрали ее с корнем, оставив только зияющую пустоту.