Кто выше?

В моих блокнотах – сюжеты, заметки, рисунки. Хочешь видеть? Читай.

1. Помню, эта картина, не очень большая, в глянцевой старинной раме цвета топлёного молока всегда висела у нас над пианино. На ней, очень милой, – чудо-собака и крошка-девочка. В доме эта картина была постоянной и главной. И у прабабушки Марии висела, потом у бабушки Зины на Таганке, потом у моей мамы в Останкино (бабушка ей подарила) и вот теперь у меня. И называлась она – однотонная, сентиментально-сладкая, очень «мимимишная» – коротко: «Кто выше?». По стенам среди современных картин моего мужа-художника, среди его мощных живописных портретов, сочных пейзажей и графики, она была явно нездешней, случайной, как из другой жизни. И правда, по рождению она была из жизни другой. Представьте себе, американской. (Как гласила мелкая-мелкая подпись понизу латиницей – кудрявым, вычурным шрифтом.) Это была монотипия, почти фото, цвета коричневой сепии. Мне неизвестно, как в девятнадцатом веке ОНА попала к прабабушке и прадеду-хирургу, участнику балканских войн Никольскому Иван-Никанорычу.

Её бытие у нас было настолько привычно и в комнате неотъемлемо, как воздух, как потолок или пол, как мебель, что она просто не замечалась. К тому же несколько лет назад, чтоб она не выцветала от косых ползучих лучей солнца из окон, я накинула на неё свой серый шарф из тонкого шёлка. Но недавно мой чёрный любимый кот Васька, «дворянин» (бывший дворовый), гоняясь по гостиной за кошкой Дымкой, своей подружкой, тоже «дворянкой» (в гостиную я обычно их не пускаю, чтоб мебель не драли), сорвал этот шёлковый шарф и даже повредил угол рамы. И тогда я сняла её, пропылённую, и решила наконец обновить, оживить. Сменить толстое стекло на лёгкий пластик. В общем, подреставрировать.

А пока стоит она, моя дорогая, на полу, «Кто выше?». И молчаливо, трепетно ждёт от меня взаимности. А кто всё-таки на ней выше? Кто ответит? О чём и в чём тут сюжет?

Я сижу в кресле напротив. И впервые за многие лета пристально разглядываю её. Как увиденную впервые, только что встреченную. И почему-то волнуюсь, как на первом свидании. Представляю, сколько она, бедная, претерпела всего за полтора века. Насмотрелась, наслушалась. От «Боже, царя храни» до «Мы жертвою пали в борьбе роковой…». От «Вставай, проклятьем заклеймённый…» до «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!..». А сегодня, уже в двадцать первом веке, дожила до новомодного дурацкого рэпа, непонятного, народом не принятого.

Сколько жарких событий, революций и войн пронеслось перед ней! Сколько сотен, тысяч людей она видала! Сколько встретила взглядов и глаз! Сколько слышала голосов! И моих близких людей, родных по крови, но незнакомых. Да и вовсе чужих, посторонних. Сколько слышала разговоров, тихих тайных речей и громкой гневной ругани. И признаний, конечно, любовного шёпота, вздохов и поцелуев. А ещё за окном бывало – курлыканье милых птиц, но и выстрелы, крики, грозный топот копыт, ржание, дробный стук сапог по булыжнику мостовой. И слушала, конечно, победные марши духовых оркестров, сиявших трубами. А ещё резкий стук в дверь – советских органов: «Откройте! Обыск». Но позже, потом, конечно, звук клавиш нашего пианино под тонкими пальцами моей милой мамы. Звуки чудо-мелодий Моцарта, Грига и её голоса… Голоса слёзных сладких романсов и пришедших на смену послевоенных песен. «Любимый город может спать спокойно. И видеть сны, и зеленеть среди весны».

Прикрыв веки перед картиной, я опускаю взгляд. Размышляю, сидя в тиши квартиры. Слышу, как мерно капает в кухне вода… Господи, сколько всего на земле случилось за эти полтора века? Под хлёст дождей в стёкла окон, под свист снежной метели? Но всё же кто, кто на этой картине выше? И что хотел сказать нам безымянный автор?

На первый взгляд, сюжет очень прост, незатейлив. Я вздыхаю и мысленно осторожно вхожу в белую раму картины, как в открытую дверь. Внутрь, в сумрак просторной неведомой комнаты. Вижу край незастеленной старомодной койки на колёсиках из фарфора, чтоб удобней было возить больного по комнате. (Видно, здесь кто-то болел. Или умер?) И возле кровати вижу двоих. Это большая собака породы сенбернар. (Или московская сторожевая, всегда спасающая людей?) А рядом её маленькая хозяйка, мимимишная кроха – девочка в кудряшках и бантиках, в светлом нарядном платьице. Собака бела и добра, как все большие собаки. Она послушно сидит у кровати, а девочка рядом, вплотную стоит к ней спиной, закинув головку, а ножками в туфельках упираясь в толстый растрёпанный книжный том (Уж не Библия ли? Кладезь вечных мудростей Божьих, кем-то читаных-перечитанных?) и меряется с собакой ростом. Кто выше? Пока собака гораздо выше. Чудесная морда, доверчивый умный взгляд.

Я ладонью погладила её шерсть, тёплую, нежно-ласковую, как шёлк. В головку поцеловала белокурую девочку. Ну зачем, зачем это чудо-дитя хочет быть выше? Хочет знать, КТО из них выше? Символ юного Человечества или символ Природы? Сильная, бессловесная тварь, сама Суть, сама Соль земли с мудрым взглядом? А дитя даже встало на Библию ножками, так хочет её обогнать, быть повыше и поглавнее. И хоть обе они Божьи твари, Божьи Творенья, но всё же хозяйничает, капризничает тут пока человечек. Однако, когда он вырастет, поднимется во весь рост, этой собаки, этой природы уже не будет. Её просто не станет. Умрёт. Хотя это случится позже, гораздо позже. А пока… пока любящая собака всё терпит, терпит и служит, служит. Полтора века послушно сидит в ожидании решения, кто из них выше и кто главней: Мать-природа или же человек?

Я опять ласково глажу тёплую шерсть собаки, целую дитя в кудряшки и… тем же путём из рамы, как из дверей, возвращаюсь в свой дом, в своё время, где тоже давно и горячо стоит этот жёсткий вопрос: КТО ВЫШЕ? Кто главней на земле и как им сосуществовать? А пока я иду на кухню варить для семьи обед.

2. Писатель – всегда загадка и чародейство. Никогда не знаешь, что ждёт тебя впереди. Лишь бы Бог опять дал верное направление. (И. Р.)

3. Странная вещь ПАМЯТЬ. И не просто странная, а прямо НЕПОСТИЖИМАЯ. И ныне, и присно, и во веки веков. (Так и учёная Бехтерева, изучавшая мозг, к концу жизни считала. Мол, всё от Бога.)

Вдруг сегодня неожиданно я вспомнила послевоенное детство в Останкино. Мы, барачная шантрапа, сидим на дощатой лавке рядком у входа в дом. Однолетки – мальчишки, девчонки, почти все сироты. (Отцы полегли на фронтах.) Играем. Водящий стоит перед нами в стоптанных башмаках, говорит вприсказку, громко: «Чок-чок, пятачок. Вставай, Яша-дурачок. Где твоя невеста? В чём она одета? Как её зовут? И откуда привезут?». И один из нас, из шпанят, может, Витя-Хрюня из первого подъезда, Томка Боброва (семья беженцев из Белоруссии) или Лёнька-татарин, должен вскочить и, посчитав до пяти, выбрать, указав на кого-то из девочек. На меня, Саидку или Маршидку, как бы «невесту», и уже та, выскочив перед всеми, должна выбирать «жениха»… Помнится ещё одна крутая, жестокая считалка тех скудных лет: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Всё равно тебе водить…». И водящий, переходя от одного сидящего к другому, должен каждому в протянутые, сложенные лодочкой вместе ладошки незаметно из своих сложенных так же ладошек опустить пуговку (или монетку), приговаривая: «В этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, кружево, ботинки. Что угодно для души?». Для души этой сопливой, голодраной ребятне было угодно всё-всё.

Мечтательно всё. И лента, и кружево, и особенно, конечно, ботинки. И вот получивший в ладонь пуговку должен быстро выскочить вперёд (чтоб сидящие рядом не успели его задержать) и выкрикнуть слово мечты, например слово «духи» или «ботинки». И вновь надо пересчитаться, на кого, например, «упадёт», выпадет это слово «ботинки», тот и будет водящим… Наивные, чистые игры голодных детей тех тяжких, послевоенных лет.

* * *

Воистину неуправляемая вещь ПАМЯТЬ! Она бесценная, большая и необъятная, как мир. Явственно слышу голоса прошлого: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Всё равно тебе водить». Или вот это: «Аты-баты, шли солдаты. Аты-баты, на базар. Аты-баты, что купили? Аты-баты, самовар». (Послевоенные самовары ещё оставались кое-где в семьях.) Непостижимо! Встают видения! Чёткие картинки времени! А слова-то какие!.. Сами Слова-то… В них и солдаты на марше, и базар, и самовар, и ритм тех дней, и… Поэзия, творчество. Вся неповторимая жизнь, что канула в Лету.

4. Минская прозаичка Алексиевич (нобелевский лауреат) так же скверна, сера и невзрачна внешне, как и внутренне. (Бог шельму метит.) В ней, бездетной злой тётке, давно сидит бес и ей управляет. И чтобы хоть как-то эту тётку спасти (ведь жалко лауреата), её давно надо бы в Божий храм отвести и… ОТЧИТЫВАТЬ и ОТЧИТЫВАТЬ. И тогда все люди вокруг увидят, какая грязь из неё полезет, какая мерзость польётся, какая поплывёт вокруг серная вонь. Услышат, как её бес будет отчаянно сопротивляться, как будет безбожно, надрывно орать и лаять. А пока что эта старая баба с подачи Запада сама лезет в лидеры, почти что в президенты страны. Извечно дорогой нам, русским, земли Белоруссии, Белой Руси.

5. Что такое власть? По-моему, власть – это максимум знаний, мудрости, воли и силы. Но и Сострадания тоже. Без сострадания всё остальное может быть даже опасно. (Ведь сострадание, когда оно есть, сильнее всех прочих даров, даже милосердия.)

6. Его настоящее имя Д. Зильбертруд – ныне вездесущий поэт-политолог Дмитрий Быков. «Кудрявенькое, неистребимое торнадо» (так назвал его поэт Е. Евтушенко). «Животный» русофоб и один из лидеров «пятой колонны». И оказалось значимым его единение, их «дружба взасос» на троих – с актёром-убийцей Михаилом Ефремовым, сидящим ныне в тюрьме, и с неким «поэтом» Орлушей. (Орловым, либералом с «Эха Москвы».) Известны общие их гастроли по разным весям (особенно в Штаты, «хождение за три моря») и по Руси «хождение в народ». Удачные эти гастроли принесли им огромные деньги. (Билеты стоили запредельно дорого, фигуранты высоко ценили себя.) И сейчас этими «всенародными» бабками Ефремов расплачивается за отнятую жизнь. И даже торгуется. Сколько лучше дать откупных семье убитого им человека? Миллион, два или же больше? Просто непостижимо!

А мне обо всём этом стоит, наверно, написать отдельно и поподробней.

7. Помню, как в школе мы, подростки-недоросли, изучали, «проходили» по литературе роман Александра Фадеева «Молодая гвардия». И даже наизусть учили отрывок «Руки матери». В нём главный герой, борец с фашистами на Донбассе, комсомолец Олег Кошевой, трепетно вспоминает руки своей любимой мамы. Их нежность, тепло, а на тыльной стороне ладони их голубые трудовые прожилки. Этот текст мы читали вслух и на уроках, и торжественно, с выражением в праздники в актовом зале со сцены. Но читали как-то не чувствуя, не проникая, не понимая… И вот прошли годы жизни. Я давно мама и даже бабушка. И, глядя на свои руки, вдруг вспомнила талантливый этот отрывок. Ибо теперь по своим голубым прожилкам легко без аппарата определяю показания своего давления крови. Если кожа белая, гладкая – всё в порядке. А когда жилки напряглись, стали выпуклые, голубые, то пора пить лекарства. Вот такие вот повороты. Такова сила искусства, сила слова художника.

8. Всю жизнь помню, как со школы, с младших классов, мы – гордые пионеры в красных галстуках – наизусть учили стихи Маяковского. Мы тогда вообще много учили хороших стихов наизусть. И старательно, громко их декламировали. В том числе Маяковского: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет!».

С момента рождения этих строк прошло столетие. И вот оно, это будущее, это славное время настало. И очевидно, что поэт не ошибся в прогнозе. А вот интересно, я, тоже любя Отечество, смогла бы нынче так же сказать о будущем? О далёком-далёком завтра, «которое будет»? Например, про год 2120-й?.. Не знаю, не знаю. Не уверена. Да и вообще настанет ли для человечества этот далёкий год? И будет ли существовать само человечество?..

9. Как-то встретила мудрую фразу мудрого человека Иоганна Миниха. Вот она: «Русское Государство обладает тем преимуществом перед другими, что оно управляется непосредственно Господом Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно до сих пор существует». Всё именно так.

10. Останкинская телебашня как иглой пронзила небо. А десятью своими опорами, огромными лапами (большими, чем у динозавров) упёрлась прямо в наш картофельный огород. В наши (и, конечно, соседские) сотки земли, где мы с мамой годами сажали весной картошку. А по осени её копали, собирали в мешки и хранили в подвале. И она, любимая, долго спасала всех от бескормицы и нужды. Огород был недалёко, в чистом поле, лежавшем как раз напротив нашего дома (барак № 6, кв. 9, где я родилась), куда смотрели («выходили») окна нашей комнаты. В этих окнах со сменой времён года, даже просто со сменой погоды менялся цвет, колорит пейзажа, как на полотнах художника. Был он то нежно-зелёный, то снежно-белый, то золотой. И мимо этих пейзажей я из года в год шагала в школу. Номер 271, серо-кирпичную, сталинскую. Обычно вместо портфеля в руках с отцовской полевой сумкой через плечо (привезённой с войны), полной учебников и тетрадей. (Чем очень гордилась.) Пока я, отличница и комсорг, после девятого класса по зову Партии и Комсомола вдруг не махнула на целину, в степь, в предгорья Алтая. И этим навсегда круто изменила свою судьбу, биографию. Хотя потом, через годы, всё же вернулась в родную Москву. И даже поступила во ВГИК, во «всесоюзный», единственный в стране институт…

Так что на карте Москвы этой самой иглой телебашни кто-то незримый словно бы обозначил, навечно отметил точку моего рождения. Место скромного моего явления на белый свет. А вот вскопанный, обихоженный наш огород, землю-матушку о шести сотках, дарившую нам картошку-кормилицу, мы навсегда потеряли.

11. Франция на баррикадах Парижа когда-то горячо на весь мир (для мира) провозгласила: «СВОБОДА! РАВЕНСТВО! БРАТСТВО!». Но вскоре тех, кто за это боролся, обезглавили. Гильотина работала неустанно. Однажды из-под её ножа за шестьдесят две минуты к ножам палачей скатились шестьдесят умных мятежных голов. И в будущие века, и в Советском Союзе этот постулат «свобода – равенство – братство» казался победным и справедливым.

Однако нет. Нет и нет. Да иначе и быть не может. У человечества и быть не может ни свободы, ни братства, ни равенства. Это лишь лозунг, слова. Это утопия, пустота. И наше время (не только во Франции) обнажило, обнаружило, показало всё это.

* * *

Я всегда любила командировки. Они назывались «творческие», в глубинку страны. Порою «по письмам читателей», от разных газет и журналов. Я соглашалась и ехала. И дело было даже не в гонорарах и суточных. Я любила движение, иные пространства, новые веси, самолёты-полёты. Но особенно любила дороги, железные, например, Транссиб. Сколько раз проехала я по Транссибирской магистрали! И целиком, с запада на восток, и по частям.

В тамбурах, на переходах вагонов тебя обдаёт хлёсткий ветер, звучный лязг сцепки и буферов. А в тёплом купе за окном под перестук колёс мелькают, как кадры в кино, голубые широкие дали, просторы. То снежно-белые, то пёстро-зелёные, то золотые. Вот она – Родина. Родная земля. Как на доброй и тёплой Божьей ладони. На щедрой длани Его. Лишь успевай, смотри во все глаза, дивись, впитывай. Пытайся найти всему достойное, точное слово и запиши в блокноте… А соседи твои по купе, по плацкарте? Они являются, всё новые, новые. Прибывают, меняются. Какие жизни вокруг, какие судьбы, характеры! Что быть может дороже, ценнее этого?

* * *

Я порой смело пишу вещи очень личные, авторские, обнажённые. Но пишу так, чтобы каждый читал в них своё, личное. И это у меня вроде бы получается. Во всяком случае, так уверяют читатели.

* * *

Сегодня радио России часто повторяет передачу покойного моего знакомца, поэта Андрея Дементьева. (Моей дочке-художнице на приёме в академии Церетели он, например, как-то сказал: «Ты копия своей мамы-красавицы. Я всегда рад был печатать в «Юности» её талантливые рассказы».) Это правда, печатал (он был замом главного). А до него печатал главный редактор «Юности» писатель Борис Полевой, автор бессмертной «Повести о настоящем человеке». Храню в архиве несколько его писем мелким кругленьким, «зелёных чернил» почерком с просьбой подарить библиотечке «Юности» мою очередную книгу с автографом. И я дарила.

Но сейчас я скажу о другом. Сегодня Андрея Дементьева широко пиарят по радио, часто читают его стихи. Повторяют запись, где он сам себя декламирует с упоением, с горделивым пафосом школьника. Но особенно часто пиарят его лучшее, как многим кажется, «программное» стихотворение. «Никогда, никогда ни о чём не жалейте – ⁄ Ни потерянных дней, ⁄ Ни сгоревшей любви. ⁄ Пусть другой гениально играет на флейте, ⁄ Но ещё гениальнее слушали вы…» Ну просто заездили эти строчки! Слушать тошно. А оно ведь очень лукавое, это стихотворение. Даже ложное, вредное. Оно гимн гордыне. Хоть, на первый взгляд, соблазнительное для грешного обывателя. Как, почему ни о чём не надо жалеть? Почему надо «с этим прошлым» порвать «непрочную нить»? Так спросить и хочется: ты что, уже праведник, что ли? Апостол? Грехов не имел? И даже не хочешь их видеть? А зря. Даже апостолы имели грехи. Ведь они все из мирян к Богу пришли, из грешного мира. Но о грехах помнили и КАЯЛИСЬ.

И покаянием очистились, как святой Павел, прежде гонитель христиан. А уж нам, неофитам, надо тем более помнить о прошлом (и нити не рвать) и каяться. Потому Бог нам, людям, и подарил шанс на ПОКАЯНИЕ, это чудо очищения от грехов. От жабы гордыни и зависти. Собственно Человек-то и начинается с ПОКАЯНИЯ. Так что быть беспамятным, «рвать с прошлым непрочную нить» преступно. И о грехах своих надо жалеть. Жалеть искренне и до слёз. Покаянием очищать. А жабу гордыни в себе надо душить, а не пестовать. Не павлиниться от того, как «гениально» ты слушаешь флейту. Гордыня, к которой лживо призывает поэт, – это первый и смертный грех. Напротив, надо людей учить снимать шляпу перед тем, КТО «гениально играет на флейте». И тут мы с поэтом расходимся в главном. И резко. И навсегда.

Так что – очень вредное, безбожное это стихотворение. Лапша на уши. Хоть внешне и звонкое, соблазнительное. Но его надо срочно и отовсюду изымать, удалять. А главное – из людской памяти. Как приманку беса с отравой смертельной наживки. И вообще творчество Дементьева – это бесовство в искусстве. И опасно множить его и повторять. Кстати, «искусство» – происходит от слов «искушение», «искус», «искушать». Что поэт с кокетством и делает.

* * *

В последний, сорок второй, год своей жизни мой муж, художник Юрий Ракша, заболел смертельным лейкозом (рак крови). За его жизнь боролись все: врачи, церковь, родные, близкие, многочисленные друзья. Почитатели таланта… искали и доставали рецепты, лекарства, из Пловдива прилетел болгарский врач с особой вакциной. Но силы Юрочки таяли. А у него в работе был триптих «Поле Куликово» (мечта всей его жизни).