Читать книгу «Монолог без конца» онлайн полностью📖 — Ирины Ракши — MyBook.
image

Плыла-качалась лодочка
Блокнот № 6

I

У всех известных русских писателей, где бы они ни жили, всегда была для души опора, источник энергии. Был некий символический посох, дающий силу шагать по жизни. А именно – река памяти, текущая рядом. За окном ли, за домом, за огородом ли, за городом или деревней. Любимая и авторами воспетая. Но всегда и обязательно придающая сил и в быту, и в творчестве. Дарящая вдохновение. Проще говоря – был у них этот надёжный ПОСОХ, на который можно опереться в пути. У Пушкина, например, и у Достоевского была широкая, разливанная река Нева (впрочем, Нева была и у многих других, особенно в девятнадцатом веке). У Гоголя и Шевченко посохом, взятым в путь, был могучий Днепр. У Горького – «издалека долго» мощная чудо-Волга. У Шолохова – мятежно-разгульный Дон, у Булгакова – стоячие Патриаршие пруды, у Грина и Волошина – Чёрное море, у Астафьева – великан Енисей, у Распутина – Ангара, у Шукшина – Катунь – быстрая, перекатная. У художника Юрия Ракши – спокойная река Белая, приток Камы, у прозаика Евгения Носова – Сейм, у Марины Цветаевой – Ока и так далее.

Вот я и подумала: а у меня-то какая же милая сердцу артерия водная? Какая родная река или речка? Уж не Горленка ли? Ручеёк в Останкино?

Конечно, на берегах всех вышеназванных рек я бывала не раз. Каждой, полноводной или не очень, испив водицы её, кланялась в пояс. А у Катуни на Алтае даже жила. Но всё же посох-то мой личный какой? Какова опора? Я, коренная, в четвёртом колене, москвичка, могла бы сказать, что Москва-река. Но нет, всё-таки нет… И, не шибко задумываясь, твёрдо скажу, что мой посох – от истоков до устья – речка московская и совсем не великая, невеличка. И горевать, огорчаться об этом не стоит. (У большинства они невелички.) И имя ей – ЯУЗА.

В одной доброй песне про речку поётся так: «Берёзки подмосковные ⁄ Шумели вдалеке. ⁄ Плыла, качалась лодочка ⁄ По Яузе-реке».

Родилась я в Останкино, у Шереметьевского дворца и соседнего с ним пруда, то есть у самых истоков Яузы: Ростокино, Останкино, Кошонкин луг и две речки, почти ручьи, Горленка и Каменка.

Они незаметно впадали у Ростокино в Яузу – всё это тоже моё, яузское, из босоного-счастливого детства. Правда, из нашего Шереметьевского пруда вытекала ещё и третья речка – Жабенка, но убегала она в противоположную сторону, на закат. Все болотные лягушки с нежной белой кожицей на брюшках, все бархатистые стрекозы волшебной тёмно-синей окраски, все ужи – добрые, златоглавые, – которых я, к ужасу мамы, приносила домой поить молоком, и, конечно же, все тучи комаров, которыми я была сплошь искусана, – БЫЛИ МОИ… Я, малышка, лишь в одних стираных-перестиранных трусах, вся в цыпках, синяках и порезах, по колено в воде, могла сутками торчать чуть дальше, на её заболоченных берегах. Влюбляясь в любую живую малявку, в головастиков, жуков-плавунцов и ручейников. И кудрявая моя головёнка вечно торчала среди зарослей осоки, камышей и высоких зелёных кочек. И всё это богатство было буквально рядом, на задворках нашего дома-барака, где я родилась, на 3-й Останкинской улице, то есть на заболоченном бережку Яузы-Горлен-ки. И моя стройная уверенная красавица мама, чтоб найти своего ребёнка, шла вокруг дома, на задворки, и её звонкий голос летел над болотом: «Иринка-а!.. Марш до-мой!.. Пора обедать!». Там же от комаров я схватила и жестокую болезнь – малярию. И от неё почти умирала. Врачи уже отступились. А мама полгода упрямо билась-сражалась за жизнь единственного ребёнка, недавно пережившего военную эвакуацию за Урал. Она лечила меня, конечно, тем, что прописывали врачи (безнадёжно говорившие ей, что малярия, вообще-то, неизлечима), в основном, конечно, до жути горькой хиной, от которой я чуть не оглохла. (Хина ведёт к глухоте.) Позже мама рассказывала: «Когда начинались приступы малярии, Иринку мою так трясло, так колотило, что под ней на кровати пружины скрипели. То в жар бросало её, то в холод… А ручонки на одеяле так и подскакивали. Я её кутала одеялами как могла. И только плакала, не знала, что делать. И сознание в жару она всё теряла. И тогда по одеялу всё собирала цветочки. Всё шептала: “Незабудки… мамочка… незабудки”». У нас на болоте незабудок было полно. В общем, ни хина, ни другие таблетки не помогали. И надежд на выздоровление совсем уже не осталось. Но как-то пришла к маме одна останкинская старушка из избы на Хованской. И, видя, как угасает ребёнок, по секрету нашептала маме один странный рецепт: «Вот послушай меня. В полный стакан белой водки аккуратненько так разбиваешь о край сырое яйцо. С цельным желтком. Только тёпленькое, прямо из-под курицы. И намоленное. Приходи за ним ко мне по утрам. Чуть свет. Но только стакан нельзя взбалтывать…». И мама всё это делала. И мне, исхудавшей слабой малышке, посадив меня в кровати, буквально вливала в рот это пойло насильно. Только помню сквозь тошноту и слёзы, как зубы мои стучали о край гранёного стакана. И так подряд, уж и не помню, сколько дней… И ведь представляете? Помогло… Вылечила-таки… Помаленьку, помаленьку вернула бледного ребёнка к жизни.

Потом в жизни приступы малярии порой повторялись. Но очень редко.

…Там, у истока Яузы, на 3-й Останкинской улочке, на берегу Горленки (притока Яузы), ещё до войны были построены для сотрудников ВСХВ (сельхозвыставки), коими были мои родители – выпускники Тимирязевки (ТСХА) – временные жилые двухэтажные корпуса. А говоря проще – двухэтажные оштукатуренные бараки. Отсюда, из Ростокинского военкомата, расположенного тоже на берегу Яузы, мой папа Евгений Игоревич Ракша, только что ставший на ВСХВ директором павильона «Хлопок», уходил в 1941 году на фронт. На войну. Танкистом.

И моя первая школа, где я научилась после войны писать и читать, № 271, была тоже недалеко. Она, стандартная, четырёхэтажная, серого кирпича, где учились только девочки и в две смены, стояла на краю глубокого, с голыми откосами, крутого оврага, по дну которого текла тухлая речка-ручей Каменка. Мы не знали этого слова и ручей называли просто Тухлянка. Из-за скверного запаха. Тухлянка, параллельная Горленке, тоже впадала в Яузу. Потом, уж тоже давным-давно, эту Каменку взяли в трубу, как и мою любимую зелёную Горленку. И овраг тот давно засыпали. И ныне этот овраг называется очень красиво – Звёздный бульвар. А родная школа моя № 271, где я, первоклассница, старательно выводила в тетрадке свои первые кривоватые буквы, где научилась писать и пять лет была круглой отличницей, стоит всё там же, на прежнем месте. Но теперь по новому адресу, на Звёздном бульваре. А параллельная речка Горленка, что теперь тоже течёт в трубе под землёй на своём коротком пути, теперь гордо именуется улица Королёва, которая упирается в телецентр, почти в основание телебашни. А на месте наших шести бараков вздымаются три многоэтажных жилых монстра со стоянками для сотен автомашин. И новые в них жильцы даже не подозревают о прежней, протекавшей здесь жизни. Только глубоко в земле осталась о ней печальная память. И вздумай кто-то там покопаться (как, например, археологи раскапывают какие-то раритеты возле египетских пирамид), найдут они полуистлевшие, заржавевшие вещи довоенного и военного быта. Помятые алюминиевые котелки, фляжки и кружки, губные гармошки, которые наши отцы привезли с войны, стреляные гильзы, снаряды от бомбёжек фашистскими самолётами сельхозвыставки и наших бараков. Печальные остатки керосинок и примусов, согревавших нас когда-то. Мятые круглые армейские фляжки, рёбра сплющенных абажуров, висевших некогда посреди комнат у нас над столами, спинки когда-то уютных кроватей «с весёлыми шишечками шаров» и, возможно, даже обрывки военных планшетов и кожаных полевых сумок наших отцов, пришедших с войны. То есть всю убогую утварь моего далёкого детства, моей любимой страны. А с такой отцовской военно-полевой сумкой – ремень через плечо – я гордо ходила в первые классы. В неё вертикально как раз помещались учебники – «Родная речь», «Арифметика» и пара тетрадок. А сбоку можно было втиснуть и деревянный квадратный пенал с карандашами и ручкой. И сверху поставить фарфоровую чернильницу-непроливайку. Которая, конечно же, всегда проливалась…

Вот таковы истоки, таково начало моей неширокой речки-невелички Яузы, моего личного ПОСОХА.

А каков же её конец, каково её устье? Где и как Яуза впадает в полноводную и всем известную Москву-реку, неспешно и много столетий пересекающую, обнимающую всю нашу столицу?

Видно, так уж было угодно судьбе, что трёхэтажный дом моих бабушки и деда (родителей мамы) был построен очень добротно, из красного кирпича, в конце девятнадцатого века, как раз в устье Яузы. На старинной улочке Николо-Ямской (при СССР названной Ульяновской. Дом 18, а наша квартира – 14). В месте впадения Яузы в Москву-реку, у Котельнического моста, где потом воздвигли сталинскую высотку. И я, уже старшеклассница, прогуливалась по её бережку с мальчиками – поклонниками, а позже и с женихами. В этом доме моих любимых бабушки и деда, профессора МАИ и МАТИ, я прожила много лет. Улочка тянулась вдоль Яузы и называлась тогда, как я уже сказала, Ульяновской. Но в девяностые годы ей, слава богу, вернули исконное её, дореволюционное название – Николо-Ямская. Здесь, в Землянской слободе, неподалёку от стен Кремля, испокон веков селился ремесленный люд: швеи, скорняки, ямщики. А когда у истоков Яузы в Останкино мои красивые образованные родители (оба лидеры) ссорились, то меня, их малолетнюю дочь, почему-то мешавшую их счастью, отправляли к бабушке с дедом. В устье Яузы. И даже пианино, на котором я училась играть, везли в кузове грузовика к ним домой, «на Землянку». Чтоб не прерывалось музыкальное образование ребёнка. И школа теперь у меня была другой. № 423, в трёх домах от нашего, прямо на Садовом кольце.

(Сейчас в этом сером здании какой-то техникум, а вдоль окон школы на высоте третьего этажа построена Таганская эстакада, идущая через Яузу к Курскому вокзалу и непрестанно гремящая миллионом летящих по ней машин…)

II

А родись я на несколько веков раньше… ну, к примеру, при царе Петре Первом, я бы видела в верховьях Яузы его Потешный полк на Преображенке и его ладьи и струги. А родись я, например, при князе Дмитрии Донском, я бы видела в устье Яузы его войско, уходящее от Кремля в бой на поле Куликово. На смерть и бессмертие. А мои родители могли бы меня доставить от истоков Яузы в устье на Николо-Ямскую очень быстро. Но не на машине. А, например, на плоту. Где мой папа стоял бы на носу плота – сплавщиком. И наше чёрное пианино «Красный Октябрь» стояло бы на плоту посередине. А рядом, сбоку на стуле, сидела бы мама и, обхватив руками, придерживала бы инструмент, чтоб он не опрокинулся навзничь. Речная вода хлюпала бы у неё под ногами, под белыми туфлями и меж брёвен, просевших от тяжести. Тогда ведь на Яузе, да и во все века, было активное судоходство… Чего только не доставляли по её неспешной воде на столичные рынки! И любые овощи, особенно капусту, горы белокочанной капусты, особенно из Мытищ, и лес-кругляк, и скот, и птицу, и дрова… И от перегруза вода так же вот хлюпала у сплавщиков под лаптями и сапогами. И перекрикивались они, боясь столкновений, гортанно и громко: «Па-абереги-ись!». А слишком гружёные лодки, барки, плоты и баркасы всё плыли с товаром и плыли от самых верховий речки вниз к устью, к Китай-городу и Кремлю. Мимо Сокольников, мимо Преображенки, мимо Лефортова, потом монастырских стен Андроника, и Сыромятников, и Солянки – и прямо вливаясь в Москву-реку.

Но у бабушки мне жилось даже лучше, уютнее, чем в Останкино. Ибо я была в постоянной любви и заботе. Предки меня обожали. Бабушка, например, выпуская меня гулять, заботливо писала на бумажке и вешала мне, малолетке, на шею наш адрес: «Николо-Ямская, 18, кв. 14, Ирочка Трошева», чтобы, гуляя и бегая до пота в казаки-разбойники по соседним дворам и переулкам, даже по набережной Яузы, я не могла бы потеряться. А новая школа № 423, стоявшая неподалёку на Садовом кольце (как говорили тогда – «на Землянке»), мне становилась не менее родной, чем останкинская.

Вот так я и возрастала, жила на два дома и училась в двух школах. А Яуза… вся целиком, от истока до устья, была моей родной речкой. Моей силой, энергией и судьбой. В общем – моим Посохом.

* * *

Ну а в среднем течении Яузы, на Преображенке, где у царя Петра Первого в семнадцатом веке была своя слобода, и собран был Преображенский полк, и спущен на воду его первый Потешный флот, мы с моим мужем Юрой Теребиловым, ставшим потом известным художником Юрием Ракшой, счастливо прожили в кооперативной пятиэтажке-«хрущобе» почти двадцать лет. Родили там и вырастили нашу любимую Анечку. Где проходили наши великолепные вечеринки-тусовки, где собирались ещё совсем молодые, только в будущем знаменитые писатели, музыканты, художники и поэты. И Юрина первая подвальная мастерская, если можно так назвать подвал «ателье», где за окном мы видели только проходящие ноги, была опять же на берегу Яузы. У Стромынки. (Улица Короленко, 8, полуподвал.)

Но надо сказать и ещё кое о чём. Может, даже о самом главном. В Петровском Лефортово, в Немецкой слободе, что на высоком левом берегу Яузы, в среднем её течении, на Введенском кладбище (4-я аллея, справа от главного входа), находятся могилы моих предков – незабвенных и благословенных. Там лежат в земле, совсем не в сырой, а в сухой и высокой – недаром кладбище на высоком холмистом берегу, – моя прабабушка Мария Алексеевна Никольская (урождённая Яковлева, дочь священника Алексея) и две её дочери: Верочка и младшая Зиночка, моя любимая бабушка, которая меня воспитала. Рядом с ней и дедушка-авиатор Аркадий Иванович Трошев, выпускник Академии Жуковского (1927 г., учился в одной группе со Стечкиным. Всем известен «пистолет Стечкина»), и ещё там две тёти, и дядя Анатолий Мельников – «космонавт», инженер лаборатории Королёва, и там ещё… МАМА. Моя родная мамочка. Всего семь могил. И все единокровные близкие, род, и все рядышком. И все на левом, высоком берегу реки Яузы. Как поётся – лишь «на том берегу…». «А на том берегу незабудки цветут… А на том берегу, где родные нас ждут…»

Правда, мой муж Юрочка и дочка Анечка лежат на престижном и знаменитом Ваганьковском кладбище, от Яузы далеко. Но таков уж был Промысел Божий. После кончины (1980 г.) Юра упокоился, по решению из Кремля, на аллее художников имени Саврасова. Рядом с Суриковым, Саврасовым, Есениным… И уже два года, как рядом с Юрой упокоилась и дочка наша Анечка. Умерла буквально в день своего рождения, от аневризмы, работая над картиной у мольберта. (13 мая 1965 г. – 13 мая 2017 г.) Тоже была талантливая художница.

Так что воистину мой жизненный ПОСОХ – это скромная неглубокая тихоходная Яуза. Как говорится в русской сказке, «не длинная, не короткая, не узкая, не широкая» древняя речка Яуза. И я от неё, любимой, не откажусь никогда.

* * *

Не бывает напрасным прекрасное… Всё прекрасное – не напрасно.

* * *

Человек – это тот, кто может всё. И в то же время не может ничего. Без Бога.

Ill

Всегда интересно взглянуть на любую эпоху глазами её жителя, современника. Вот, может, и мои воспоминания (не буду самоуверенно называть эти блокнотные записи мемуарами) когда-нибудь и кому-нибудь пригодятся. А вдруг?! Как писала Марина Цветаева: «Тебе, имеющему быть рождённым ⁄ Столетие спустя, как отды-шу… ⁄ Своей рукой пишу…» Сегодня изучающих жизнь Цветаевой буквально по минутам – тысячи. Литературоведов, историков, критиков… Не думаю, что «столетие спустя» вдруг появится и мой мудрый «ВЕД» и меня любящий друг и прочтёт мои мемуары… Да и вообще будет ли живо тогда само человечество?

* * *

Из этого тяжкого испытания (ошибка дочкиного замужества), из безвыходной ситуации житейского тупика нас мог вывести только Господь. Только Он мог как-то помочь и Ане, моей страстотерпице, и мне самой, её матери, обойтись как-то без суицида. Да-да. Именно так – без суицида. Без великого греха самоубийства. Только православная вера помогла выжить. Вытащила меня за уши из этого колодца с многолетним кошмаром – то есть в период совместной мучительной жизни дочки с её циником мужем. Но вера вывела-таки. Правда, слишком уж дорогой ценой. В первые два десятилетия их жизни – моими инфарктами и инсультами, от которых я стала инвалидом. А потом, уже под конец, ближе к его очередному и последнему уходу – уже ценой беспредельной, безмерной – ценой Аниной кончины, её безвременной, мгновенной смерти. Она, художница, ушла, как солдатик, стоя на посту. Работала над новой картиной в моей мастерской (которую я ей давно подарила), с палитрой и кистью в руках, у мольберта. Писала бога Ганешу для какого-то индийского центра. И вдруг, уронив палитру и кисти, упала на пол, рухнула как подкошенная. Инсульт. Даже страшней – аневризма. И всё… Врачи ничего не смогли сделать… Конечно, эта внезапная смерть моей девочки, молодой, полной сил и красивой, помимо всего прочего, враз разрубила все узлы. В том числе и в отношениях (точнее, многолетних НЕ отношениях) с зятем, бросившим её окончательно (и двух их общих детей, достигших совершеннолетия, когда отцу уже не надо платить алименты). Да. Эта смерть всё развязала и разом обнажила всю горькую правду. Мою изначальную правду. И всем стало наглядно и ясно – что есть что и кто есть кто. Показала и Ане-покойнице, и прочим, кто изначально был прав, а кто стал жертвой беспредела, жертвой дел и гнилой сути этого эгоцентрика, некогда переехавшего из-под Самары в подмосковную Электросталь с матерью-лимитчицей. Показала и то, кто в итоге буквально «пошел на заклание». Да-да-да. Стал жертвой корысти и жлобства пройдохи, моего так называемого зятя. А жертвой стала Анюта, мой единственный, светлой души ребёнок. Так его любившая и многие годы смиренно терпевшая все уродства совместной жизни. Народ истину произнёс: «Любовь зла – полюбишь и козла». Однако она же (своей любовью к этому «бесу», своим терпением и верой в то, что Иуду можно исправить) оказалась отчасти и причиной всей этой трагедии. Вот что значит пренебрегать родительским благословением! Как не слушать и не слышать материнского слова, её назиданий, просьб, предупреждений, её охраняющей, отчей заповеди. Был бы жив мой Юра – этого бы не случилось. Он сразу погнал бы это ничтожество колбаской по Малой Спасской. А одна я с этим «явлением» справиться не могла. А в итоге – вот что значит пренебрегать святым родительским словом. Что значит перечёркивать вековую православную мудрость, глубинные законы истории своего древнего рода. А такое безответным, то есть без ответа с Небес, остаться не может. И не осталось. Воистину бумеранг вернулся. И кончина настала.

1
...
...
8