– И чего тебе приспичило на мол пойти в такую мерзкую погоду? – он старался перекричать завывающий ветер. Мол гранитной стеной прорезал неспокойные воды, защищая бухту от непогоды и волнения. Так непривычно было видеть беснующееся море по правую руку, и относительно спокойное – по левую. Будто были это два разных моря.

Она шла по парапету, расставив руки, словно изображая акробата под куполом цирка. Белый пушистый шарф трепетал на ветру знаменем, означавшим победу Норд-Оста и капитуляцию человека. Лера обернулась. Вязаная шапка сползла на глаза, отчего девушка напоминала садового гнома.

– А как же не выйти? Это же почти как в Ершалаиме, когда буря над городом разыгралась! – Она старалась перекричать ветер. – Глянь, и небо такое чёрное-пречёрное. И куртка у меня белая, и шарф, совсем как тога у Пилата.

– Не знаю, обнимали ли Пилата, но я тебя сейчас обниму! – Георгий улыбнулся и ринулся к Лере, намереваясь заключить в объятия.

Не успел.

Секунда. Улыбка Леры.

Секунда. Крик Леры.

Секунда. Полёт, который, казалось, длился вечность.

Секунда. Море, поглотившее Леру. Море, забравшее Леру.

***

«Я совсем перестал следить за датами. Числа и времена года для меня просто перестали существовать. А ведь сегодня тоже четырнадцатое. Когда стемнеет, снова пойду на мол. Снова расставлю руки и буду надеяться, что оступлюсь так же, как она. Ветер мне не поможет. Снова. Потому что я должен помнить о ней. Помнить, потому что больше некому. Как памятник».

Он вздохнул и одним глотком допил кофе. Снова развернул бессмертный роман Булгакова. Теперь перед ним раскинулись пальмы Ершалаима и балкон прокуратора Иудеи. Вот к нему подходит темноволосая девушка в белом, белая же лента развевается на ветру. Протягивает Пилату свиток и удаляется. Прокуратор пробегает глазами по тексту и в раздражении отбрасывает.

Георгий впивается в текст, будто хищник. Жадно следит за каждой буквой. Никаких служанок у Пилата не было. Не было, и всё тут. Не было и послания, и его текста. «Напиши меня, любимый. Напиши так, чтобы я понравилась ему. Чтобы человек в кой-то веки не был внезапно смертен. Напиши так, как помнишь, прошу. Рукопись внутри рукописи. Нашей рукописи».

Нет, не может этого быть. Не может, и всё тут. Ему померещилось. Усталость, недосып, чёрные мысли. Это всё они. Сейчас он поднимется наверх и всё себе докажет.

– Ещё «Обскура»? – бариста удивлена. Он никогда не просит больше двух стаканов.

– Нет-нет, тут не в кофе дело. Смотрите, – Георгий протягивает книгу и показывает на появившийся из ниоткуда абзац. – Видите?

– Вроде вижу, – на самом деле не видит. Перечитывает сцену. Качает головой. – Пилат, как Пилат. У меня с ним все сцены в одну сливаются, не могу с собой ничего поделать.

– Да нет же, – палец юноши останавливается на нужной строчке. – Вот. Видите? Служанка в белом? Свиток?

– Георгий, может, Вы переохладились? Может, Вам горячего капучино? – девушка беспокоится, глаза скользят по впалым щекам, по неухоженной бороде, по мешкам под глазами.

– Нет-нет, спасибо. Тут не в кофе дело. Извините, – он поспешно удаляется вниз и снова открывает книгу на том же месте. «Напиши меня».

Он впивается в ручку зубами. Этого всё ещё не может быть. Всё рациональное, что в нём есть, кричит и стенает, но где-то в глубине поднимается волна иррационального. Сладкие шепотки надежды. Может быть, стоит хотя бы попробовать? Он же с ней так и не разговаривал с того дня. Ни в мыслях, ни на бумаге. Георгий не до конца понял, как и когда это произошло, но первые слова уже начали появляться на полях, и выводила их его рука.

***

– Как думаешь, выйдет что-то из меня, а, Лер? – он сидел, зажмурившись от яркого солнца, в предчувствии вердикта. Не хотел смотреть на лицо, которое ему так полюбилось. Не хотел угадывать её реакцию.

– Да-а, Жора, – протянула девушка и похлопала его по плечу. Летний ветер колыхал поля соломенной шляпы, прозрачная белая шаль мягко опускалась на бледную кожу.

Они впервые выбрались из города с момента их знакомства. Отдалённый безлюдный пляж по дороге к Геленджику, яркое до изнеможения солнце.

Наверху фонарище —

яркий,

как пожарище.

И сапфировое море. Он всегда боялся, что кто-то ещё сможет подслушать самое сокровенное. То, чем он мог бы поделиться только с самым родным человеком. Он не доверял это даже маме. Боялся, что обида поселится в нём навсегда.

– Ле-е-р, – угрожающе протянул он. – Ну что ты мне петлю на шею закидываешь, а не затягиваешь, а? Говори уже.

– Ну, писатель из тебя, конечно, хороший не выйдет… – начала она. Вскинула руку, предупреждая вопросы, лишь только увидела, как он побледнел. – А вот отличный очень даже и получится, – она тепло улыбнулась и обняла его. Крепко-крепко, как волна обнимала каменистый берег перед ними.

– А вот что, если бы я прям тут и кончился, а, дурёха? – Георгий, наконец, смог улыбнуться в ответ.

– Вопрос, достойный философов древности, не иначе, – Лера скорчила рожицу и высунула язык. – Мир потерял бы отличного писателя.

– Вот то-то же, – Георгий вскинул палец к безоблачному небу. – «Набокову», конечно, спасибо, что свёл нас, но не очень я вижу себя в этой тусовке. Я такой книгочей, что на встречах помычать могу только. Не понимаю, как вообще умудряюсь что-то писать.

– Эх, ты, Жора. Дурко, говорю же, – она вновь улыбнулась и потянулась за лежащей рядом гитарой. Тронула струны, и летний ветер понёс строки песни над морской гладью:

– Страницы книг и кофе вкус теплом своим манят.

Набоков наш дом —

и для любви

нет лучше места!

Георгий прислушивался. Тонкие пальцы Леры летали над струнами, выводя извечный мотив, который трогает каждую душу.

– Для любви, похоже, действительно, места лучше нет, – произнёс он между ударами замершего сердца и снова обнял Леру. – Для встречи любви уж точно.

***

Воспоминания переплетались со словами на полях книги. Он писал о ней и про неё, будто она сидела рядом, будто он говорил с ней. Страница за страницей он вчитывался в авторские абзацы, среди которых неуловимо мелькала она.

Коровьев в своей фирменной саркастичной манере обрисовывал Воланду:

– Мессир, представляете кого встретил на Патриарших давеча? Мамзелька, молоденькая такая мамзелька. И уверенно так подходит ко мне и говорит: «Дружище Фагот, тут дело чрезвычайной важности». Начинает, значится, заливать мне о том, что ей, как нашей Фриде, выбраться нужно. Представляете?

Ответ князя тьмы Георгий не увидел среди новых строчек, но подозревал, о какой барышне шла речь. «Есть я там, ещё как есть», – знакомый голос сам собой возник в голове. Строчка бежала за строчкой, и на страницах одного романа появлялся второй. Признание, односторонний диалог и память о той, что раскрасила его жизнь.

Теперь домработница Маргариты Наташа общалась с хозяйкой, упоминая Леру:

– Маргарита Николаевна, представляете, пересеклась в булочной с девушкой. Чем-то на Вас похожа. Красавица. Разговорились мы с ней, а я возьми и обмолвись ей, что прибавки бы хотела попросить у Вас. А девушка мне эта и говорит: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!»

После этого Георгий резко изменил стиль письма. Горе уступило место решимости. Он приводил аргументы, доказывал власть жизни над смертью, а не наоборот, воспевал силу человеческого духа и силу духа той, что осталась одна в этой жизни, но дарила радость окружавшим её людям. Несправедливости для неё не существовало, она просто в неё не верила.

Когда он добрался до окончания знаменитого бала, диалог Маргариты с Воландом пропал, уступив место новым строчкам:

– Ну-с, Валерия, право, вы меня удивили. Напору вашему и вашего любимого можно только позавидовать. Подумать только, озвучить не просьбу, но разумное требование. Это я в людях ценю и уважаю. Но не думали же вы, что одной просьбы, пускай и разумной, будет достаточно? Жизнь и смерть – крайне стабильные материи, не поддающиеся хаосу. А смерть уж и вовсе дама с весьма собственническим настроем. Нам необходим будет равноценный обмен, заверенный обеими сторонами. Если желание ваше твердо, то устроить можно. На столике – обычный лист бумаги и ручка. Любимый вами человек увидит то, что будет написано этой ручкой. Дальше, думается, вам всё понятно. В словах заключена великая сила, и немногие эту силу распознают.

Георгий видел, как между строчек аккуратным почерком, буква за буквой, как волны, накатывали предложения:

– Любимый, я не могу тебя ни к чему принуждать. Ты не представляешь, как счастлива я была эти часы. Говорить с тобой и слышать тебя. Ты не представляешь.

– Я всё решил, Лер. Решил, и решения своего не изменю. Даже если ты очень попросишь. Я люблю тебя. Мы с тобой говорили несколько часов, но значат они для меня больше нескольких лет моей жизни.

– Но как же твои рукописи? Ты же должен издаться. Мир потеряет отличного писателя!

– Это и будет моя единственная просьба. Издай их, и я буду жить внутри. А если уж мессир Воланд позволит, то буду с тобой в каждой книге.

– Он… Он может попробовать. Сказал, что твоя решимость ему нравится. Говорит, что получится хороший персонаж. Георгий.

– Ты никогда не называла меня полным именем. Что такое, Лер?

– Ты точно уверен?

– Уверен.

– Тогда подпиши.

***

Минул вечер. Дело подходило к закрытию. Ветер не унимался, норовя засыпать город до макушек домов. Бариста, позёвывая, спустилась вниз, перепроверить, не приблудился ли кто. На столике между голубых кресел стояло два пустых стакана «Обскура».