2. Гадание. Провал

 
«Как дважды два – всё просто».
      Что можешь ты сама?
Нам издавно приказано, заказано – зима,
бетонная дорога, казённые дома.
 
 
Колокольчик – и тот по ГОСТу,
а даль звенит сама:
«Дни-деньги-дон… погосты,
дней-денег-дзень… кутерьма».
 
 
А за карточными домиками —
      сума там или тюрьма?
Модерн, таверны, замки,
      тур – манкая^[8], да тьма?
– Постой-ка, что ты болтаешь, цыганка,
      Господь с тобой!
– Не знаю, сама узнаешь,
      смотри, не шути с судьбой.
 
 
Разложила карты в холмики,
как голубь, бьётся туман,
на них «крестики» и «нолики»
расставит жизнь сама.
 
 
Прости, сбылось отчасти,
но не случилось вдруг,
пусть кто-то будет счастлив
с тобой, мой милый друг.
 
 
Тузы, что там, за глянцем,
пиковый взял валет.
Всё разошлось в пасьянсе
«Мари-Антуанет»^[9].
 
 
Коротким было гадание,
и карты прочь со стола.
…
– Что ж, жги-говори, как сами мы
живём – была не была!
 

3. Очнувшись…

 
…А останутся – письма редкие
и сквозной календарь в ноябре,
так, листки в линейку, в клетку,
да дождик на дворе…
 
 
Вдруг, узнав, кто я в самом деле,
уступлю я и стану – тенью,
вдруг, узнав это, Боже правый,
я погасну. И стану – вами.
 
 
Ведь всё это вам не страшно,
вы завтра станете старше,
между раз, два, три – и четыре
нет ночных пустот в вашем мире.
 
 
Только (всё-таки, может быть,
      и не сдаваясь)
выход есть из судьбы и тоски —
открывать дверцы душ
      не ключом, а словами?
С чёрной лесенки ль,
      с красной строки.
 

1965 г.

Мне в этом зеркале

 
Мне в этом зеркале видны
И днём туманные огни.
На этой комнате печать,
Волна стоячая, печаль.
 
 
Шаги на потолке дрожат,
И вещи, выпрямясь, лежат.
Слегка вибрирует стеллаж,
Не смея выбрать звон стекла.
 
 
А сквозь окно в упор на дверь
С упрёком смотрит странный зверь.
Он видится иль снится мне,
Нечёток силуэт в окне.
 
 
И светлый дождь, и сизый страх
Лохматятся в его глазах.
Не может он вернуться в лес.
Дрожит и меркнет лунный блеск.
 
 
Породы – голубых ужей?
Кентавров скифских мятежей?
Левиафанов? Синих птиц?
Он затаился и притих.
 
 
Но он – один из стаи… той,
Что исстари звалась мечтой.
Кому – каёмкой голубой,
Кому – слепящей чернотой:
 
 
«В изломе молнии – внемли —
Есмь угол неба и земли!»
…
 
 
…К кому – дождём звенеть в окно
Протяжно, гулко и темно.
 

Моя Пьеретта

I

 
Постылым стал асфальт дорог
и пыльным – лоск зелёный листьев.
Так мне приснился городок,
куда с пути так просто сбиться.
 
 
Там ярмарка, там все кричат,
и мой двойник, что канул в воду:
«Кому нужна – всего на час —
моя бессрочная свобода?»
 
 
К нему подходят. В первый раз
глаза – две капли небосвода.
«Жаль, что не будет вам как раз
шар-балахон моей свободы.
 
 
Она по мерке им да мне
(врождённая ли,
      с ней мы сжились?),
но в гулком этом полотне
мы для других – уже чужие.
 
 
Да, ворот глух, а платье – нет,
что хочешь в нём, летай ли, плавай.
Как в мешковине – тьмы плотней —
смешно барахтаться, не правда ль?»
 

II

 
Вокруг – свист, брань. Гремят, орут,
змеятся, содрогаясь, трубы,
за души дёшево берут,
в улыбках лопаются губы.
 
 
Обмены-мены без конца,
и нет черты – хотя бы зыбкой —
в куске всеобщего лица
с разорванной, как нить, улыбкой.
 
 
Подходит странный человек,
глаза как выбитые донья,
косой пергамент жёлтых век.
Он склеит лаком мне ладони.
 
 
Углом положит их на грудь,
а ноги вытянет, как палки,
уж головы не повернуть
на клейком кукольном прилавке.
 
 
Мой балахон срывают – р-раз! —
царит иная в морге мода.
…Тракт, рельсов гул, последний час…
Владимирка… вагон «Свобода».
 

Корни

Из цикла «Местоимения и корни»

 
Только б не ведать, только б забыть
В слове голубить – слоги «убить»,
Призвук презренья – в слогах «призреть»^[10],
В участи, чести – не слышать «учесть».
 
 
Крепки ли мы на земле, когда
В родине громко слышно – «орда»?
Если я мыслю, значит, жива?
Если я плачу, значит, я есть?
 
 
Или – плачу за то, что живу,
Промыслом, хлеб мне дающим здесь?
Мир растворяется – вширь ли? На нет? —
В круге зрачка ускоряется свет,
 
 
Нам остаётся осадка ночлег
В вольноотпущенном русле реки.
Известь в ручье, в глине соль и вода,
В изнеможенье распада и льда
 
 
Дождь, снегопад и зелёный побег,
Вьющийся, вечно витающий снег…
Господи Сил и Боже Любви,
С чем мы смесили
      слоги Твои?
 
 
Явь – водопад, гроз – светотень
Слоги Твои, Отчая сень.
 

Скрипач

М. Малевичу

I

 
В глухом городке, на эстраде дощатой
стоит человек, улыбаясь печально.
Но руки уверенно держат улыбку,
летящую бегло, зеркально на скрипку,
 
 
(созвучные смыслы скрывая и знача,
то прячась, то вглубь что-то яркое пряча).
Без умолку солнце колеблется, льётся,
так вдруг с потолка паутинка сорвётся —
 
 
на каплю, что в тёмной водице смеётся.
И вновь безустанно прядётся и вьётся,
а тени стрекоз пропадают в колодце.
 

II

 
Глухой городок в носорожьих сугробах,
далёко в снега убегает дорога.
Чьё сердце стучит всё короче и глуше,
ритмичному току смычка непослушно?
 
 
Кружит, кувыркается нота бемоли,
вдоль чёрной спирали влекомая болью,
Скачок между соль и басовым ключами!
(В конце – как всегда, побеждает молчанье,
 
 
не длись ни секунды, мгновенье, – довольно!
Раз больше не нужно, и больше не больно.)
Всё, нота упала. Хлопки простучали,
и нет никого… На эстраде дощатой
 
 
зачем (вслед кому?), улыбаясь печально,
стою я и жду… Нет скончанья молчанью.
 

Чердак^[11]

В детстве мы запросто вхожи в подвал бессознательного, а в преддверии старости – на чердак никому не нужных вещей…

Анри де Руэн

 
Здесь, в этом Богом забытом углу,
мальчик оставил ежа и юлу,
сам превратившись в подростка
на стадионе Петровском.
 
 
Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,
столбиком скатан, недвижен апрель,
в нём – на мосту, под стеною^[12]
он целовался весною.
 
 
Помнится, с ней расставались на «вы»,
дальше есть всё… Нет – муравьей травы,
той, что, связуя все звенья,
просто дарует забвенье.
 
 
«Я бы вошёл, но не вспомнить мне дверь,
я бы нашёл тебя – только поверь!
Даль – ведь лишь окна да стёкла».
…
Всё зазвенело… и смолкло.
 

Старая квартира

Сверстнице

(сорок четвёртый год рождения)^[13]

 
Шла война, но гул авиаоргий,
не сгубил – за дальне-малой целью.
Три святых Ирины и Георгий^[14]
светами прошли над колыбелью.
 
 
Тыл. Но мир был всё равно из дыма
и на чёрных тюфяках в палате
мама (своим ангелом хранима)
вдруг пришла в себя – с тобой в объятьях.
 
 
А потом в далёком эшелоне
вас колёса повивали нитью.
Так, в невольном стиснуты поклоне,
вы и добрались до «местожитья»^[15].
 
 
В почернелой питерской пещере
камень мыт слезами, да не вымыт.
…Летом, в той же комнате и эре
мирный жребий вам – на счастье – вынут…
 
 
С края света, прячась в эти годы
вглубь бинокля – старая квартира.
Маленькая девочка у входа
замирает на пороге мира.
 
 
Солнца луч замком амбарным схвачен:
«Мама! На перилах, в чёрном – кто там?!»
Смерть вождя маячила, как мяч, но
всё не попадающий в ворота.
 

Ты

Из цикла «Местоимения и корни»

(1961–1968 гг.)

1

 
Ты – небо-убежище,
      отклик неразделённый,
дверь закрыта в стене
и не хочет открыться.
(Отзвук стены ключу нами потерян).
 
 
Ты – просто крыша на небе,
      под ней лишь одна стена.
Ты отошёл от стены… И нет ответа
от колыбельной купели и до разверстой —
где Ты? Откуда Ты?
 
 
Ты – отторжение и откровенье.
Дом (но ничуть не от мира),
крыша – небо – стена…
Ты далеко за стеной,
 
 
но я-то под крышей Твоей.
Ты – еле видимый свет.
О, как долги блужданья в эфире
гроз и дождей световых,
 
 
сжигающих, животворящих.
Мольба, ожидание – ключ?
И опять нет ответа,
музыка сфер и круг обжигаемой плоти
      от дуновенья – до грома?
 
 
Любовь, что скорченной розой
      к стене припала,
сорвана ветром с портала.
Ты —
это прибежище и от Тебя.
 
 
Бесконечен
      гармонический ряд отражений
Ты – я – стена,
сходящийся на небе в точку
      Ты – это…
Нам мир представлений —
 
 
лишь телеящик цветной,
в котором недолго мы длимся,
мы – силуэты и тени, мы – маски и лица.
Как нам постичь:
 
 
«От Адама вершится суд, плач,
      и обряд поминальный,
чрез воскрешенье
      в живых^[16]
до воскресенья из мертвых»
Да будет так. Да исполнится
      воля Твоя.
 

2

 
А малое «ты»
      так похоже на белку,
на воробья, что клюнул-кивнул, улетая,
Но, как и небо —
      сетей, да и мелкой
не терпит оно суеты.
 
 
Луч лишь оно, а не пламя,
и медля над нами,
в тумане морском рассветает.
 

1963 г.

Молитва корней

 
Путь зрительный, путь нервный, слуховой
и к мiру не приросший образ Твой.
Наш косный путь,
пусть костный, млечный пусть
 
 
И Твой, не вобранный в земную плоть,
не пропитавший чёрствый сей ломоть. —
В кость чёрную, ни в голубую кровь
не вдуновенна^[17] с жизнию любовь.
 
 
Равно чужда и мiру, и уму,
родна нам чудом вопреки всему, —
 
 
как голос, что стоит на всём пути:
«Простишь ли нас? Прости меня!.. прости…»
…
 

II. Шансон Сон
(1966–1972 гг.)
Шансон sans raison^[18]
(Чередуясь с циклом Снегопропады)

Часть первая
Из цикла «Моя бездомная любовь»

Пластинка

Ал-ру Ке-ну

I

 
Золотистый, летучий звон,
луч иглы тебя находит,
«Mon amour, Marion,
notre toujours»^[19]… уж на исходе.
 
 
Чертит круг начерно,
возвращаясь, луч блестящий.
 
 
Обруч, глубь с озёрным дном,
отклик музыки и счастья.
 
 
Улетели этажи —
что нам всё же остаётся?
Повтори мне, скажи,
где мы нынче расстаёмся.
 
 
Щёлкнув глухо, спираль
вывернула себя всю. Дай
мне руку, печаль,
и уйдём скорей отсюда.
 
 
Нет, не будет птенцов,
ни прозрачно-ломких почек.
Лёгким снегом из снов
с зимней тяжестью покончим.
 

II

 
Пусть невидимая, из сна,
детский свист, сквозняк и скорость,
станет пробовать весна
на земле искать опору.
 
 
Кисти, вёдра, апрель,
солнца влажные заплаты,
непрочна акварель
на снегах голубоватых.
 
 
Каплет-колет капель
в горлах труб со ржавью астмы.
…Там, где дремлет метель,
ты со мной навеки, август.
 
 
Спи, в золе догорай,
мой шафранный рай…
      Как тихо…
Просто – вглубь, в глушь убрать
      солнце чёрное, пластинку.
 
 
Просто – в шкаф (в пыль) убрать
дно без отблесков.
      Пластинку.