– Как же ты не понимаешь…

– Что? Что не понимаю? – Спросив это, Карина, пораженная подлой догадкой, зло засмеялась. – Ты что, втюрился в нее перед исчезновением?

Парфен почувствовал, как во рту у него заскрипели зубы от ярости.

– Какая же ты все-таки… жестяная… Неужто не понимаешь… Человек пропал! Почти ребенок! Неужто ты ничего не чувствуешь? Никакого сострадания? Ведь ты сама – мать!

Как он захотел сказать ей в это мгновение правду, выплеснуть на нее все угрызения своей беспощадной совести, чтобы Карина хотя отчасти поняла его муки, поняла его отчаяние, поняла, какие страшные мысли преследуют Парфена в последние дни. Как каждую ночь он просматривал такую теплую, такую желанную сцену в ускользающем сне: у подъезда, встретив нациста, Парфен что есть мочи бежит за Таней, хватает ее за локоть, а затем тащит в свой автомобиль, или в подъезд, куда угодно, где запирает дверь, и девушка оказывается в полной безопасности. Как он тысячи раз спрашивал себя под хлесткими ударами совести, почему он не окликнул тогда Таню, почему не настоял на том, чтобы просто подвезти ее? Пусть опоздал бы на работу, пусть вовсе пропустил бы рабочий день, но девушка была бы жива, в ее юном, почти детском теле сейчас билась бы жизнь…

Ведь видел по глазам, все понял по одному лишь виду нациста, вмиг разгадал, что он садист, изувер, мясник, разгадал, что тот смотрел на Таню как волк на овцу: со звериным сладострастием. А если видел, если знал наперед, что так будет, то почему же не остановил это жуткое преступление, почему не предотвратил страшное и непоправимое? Что за равнодушие, что за безволие поселилось в нем, что в нужный миг он не смог сделать правильный выбор? Значило ли это, что он ничтожный, конченый человек, совершенная тряпка?

А затем другой голос, едкий, недобрый, жесткий, вопрошал его:

так что же с того, что теперь его грызла ядовитая совесть? Разве самые ее укоры не были в то же время оправданием самому Парфену: смотри, дескать, я хороший человек, раз осознаю свою вину и преступное бездействие?..

Ничего этого было не нужно Парфену: ни угрызений, ни самобичевания – все было ложью, все обманом. Нужно было лишь действовать, действовать, пока душа, если она была в нем, не угомонится. Но как, как было все это рассказать Карине? Да и зачем было беспокоить ее, когда у нее на руках был один младенец и второй еще маленький ребенок? У нее, как у окатившейся кошки, были совсем другие заботы; она и шипела, и кидалась на него как разъяренная самка.

Совершенно внезапно для себя он сказал совсем иное:

– Уезжать отсюда надо, Кариш, уезжать.

– Уезжать? Но куда же?

– Домой.

– В Донецк? Да что с тобой? Это исчезновение как будто свело тебя с ума!

– Вот именно! – Он говорил, не кричал, не восклицал, и голос его был зловеще спокоен, отчего Карине на мгновение показалось, что догадка ее была верна. – Быть может, это то, что нужно было: бессмысленная смерть молодого и невинного существа… Как знамение! Грядет что-то страшное. Все течет, все меняется… в худшую сторону. Город заполонили западенцы, нацисты, извращенцы, которые вечно на наркоте. А у нас маленькие дети. Митя орет-разрывается, неужели ты не слышишь?!

– Ты… пугаешь меня.

И все-таки он ушел! И хотя Карина только что испугалась за мужа, жалость мгновенно уступила место раздражению, она не смогла скрыть недовольства: губы ее скривились от закипавшей в ней ярости, а на его прощание женщина ничего не сказала в ответ, лишь с силой захлопнула за ним дверь.

Шли недели, и вот завершились новогодние праздники, а Киев окутал белой пеленой седой февраль. Каждый шаг давался с трудом, метель усиливалась, мостовые покрылись высоким слоем снега, и ноги так и увязали в нем, размешивая белый порошок. Прохожие, закутываясь в шубы, дубленки и куртки, ежились, поднимали плечи, наклонялись вперед, словно так пытаясь прорваться сквозь колючую белую мглу. Еще тяжелее было молодым мамочкам, тянувшим или толкающим коляски с детьми, даже полозья саней, пристроенные к коляскам вместо колес, казалось, были беспомощны, когда столь неистовый снегопад обрушился на город.

Парфен был будто в тумане, глаза слепила снежная крошка, острая, колючая, вьюжная, ранившая кожу и застилавшая улицы непроглядной мглой, он шел, не видя ничего перед собой. Ледяной ветер задувал в рукава и воротник, продувал куртку насквозь, и ему казалось, что он был почти раздет и ничего не мог противопоставить суровому морозу, не различавшему среди природы и городской природы людей и живых существ, оттого не ведавшему ни жалости, ни сострадания.

То, что казалось еще несколько недель невероятным, все же стало явью: несмотря на бесконечные поиски и даже некоторую работу милиции Танино тело до сих пор не было найдено. А если ее не было среди мертвых, стало быть, она могла оказаться среди живых, отчего ее мать не могла найти покоя, она изводилось, сходила с ума, Зинаида целыми днями плакала. Страшные, изуверские мысли никто не озвучивал, но тем не менее, все знали, что они прорывались сквозь каменную стену самовнушения, воздвигнутую в каждом из них, даже в Парфене, сохранявшем самообладание до последнего. И он представлял себе порой, что Таня жива и находится в плену у садистов, каждый день ее пытают, и каждый день, каждый час, изувеченная, она молится о том, чтобы он и мать с теткой нашли ее, а они меж тем… бессильны и, похоже, никогда не найдут ее. В такие минуты Парфен, никогда не молившийся прежде, просил небеса о том, чтобы Таня была мертва – как бы это ни было жестоко… А главное, он знал, что о том же молились и ее родные.

Меж тем для Украины наступили мрачные времена. Пропадали многие участники митингов, выступавшие за антимайдан. Одной из первых таких жертв и стала юная, невинная крымчанка Таня. Если после 16 января люди вздохнули с облегчением, ведь Верховная Рада приняла ряд законов, ужесточавших наказания за массовые беспорядки, были задержаны многие предводители ультраправых организаций, то уже в феврале во время переговоров с протестующими власть пошла на попятную. Все задержанные вышли на свободу, новые законы об ответственности за массовые беспорядки были отменены, кабинет министров ушел в отставку. По всей Украине начались столкновения с резней и убийствами. «Черный корпус»,² вооружившись палками и арматурой, прямо на улицах, нападал на людей, выступавших за сохранение порядка.

С каждым днем приходили все более тревожные вести. Так, одиннадцать автобусов с крымчанами, возвращавшимися домой из Киева после неудачного антимайдана, были задержаны правыми. В салоны автобусов летели бутылки с зажигательной смесью, а если водители пытались развернуться и уехать, пассажиров расстреливали из автоматов. Из автобусов, которые удавалось задержать, выволакивали и избивали до смерти людей. К правым присоединялись и ожесточенные мирные жители. Многие попытались бежать в лес, но и это не спасло людей: началось преследование, и все бежавшие пропали без вести, навсегда оставшись в лесах Черкасской области.

Череда жутких событий, казалось, не ведала конца: несколько дней назад Карина, в конец поссорившись с продолжавшим искать Таню мужем, собрала детей и уехала в Донецк к матери, а сегодня и вовсе Парфена уволили за частые прогулы, больничные, рассеянность и следовавшие из нее ошибки в работе.

Никогда еще Парфен не казался себе столь слабым и беззащитным, как в этот час, когда он пробирался сквозь колкий снежный туман, устилавший улицы Киева. Никогда еще ему не была так безразлична собственная жизнь и собственная судьба, никогда он не казался себе так жалок, как теперь! Казалось: сгинь он сейчас, сию минуту, провались сквозь землю, и никто не вспомнит его, никто не пожалеет о нем, никто не будет оплакивать! Земля продолжит вращаться по своей орбите, протестующие продолжат беспорядки, всеобщий хаос только усилится… хаос, в котором ему не было места. Кого, в самом деле, могла беспокоить судьба ничтожного человека, безвольного юриста, вернее, бывшего юриста, неудавшегося отца и мужа? Чья жизнь, чье счастье убудет, если его не станет? Что он был, что представлял собой, кроме как хрупкую снежинку в колючем вихре беспощадной вьюги, быстротечный блик солнца среди тысяч точно таких же бликов, сверкающих на насте – каждый меньше мгновения.

Душевный упадок все больше охватывал Парфена, острые когти безнадежности глубже впивались в сердце, исходящее кровью. Стало быть, ему было больно, стало быть, он был еще способен на чувство, и равнодушие к себе самому было лишь странным, насильственным почти наваждением, как этот седой туман, лишь кажущийся нескончаемым, а на деле и он не сегодня, так завтра завершится, как завершится и это отупение, ледяным, колким холодом сковавшее мысли и все поползновения Парфена.

Ведь были еще мать и отец! Как в самом деле он мог забыть о них? Ведь были еще малютки-дети, слишком невинные, слишком чистые, слишком любящие, чтобы поверить наговорам матери и забыть его! Образы столь милых и дорогих сердцу людей стали яркими пятнами вспыхивать перед глазами, указывая единственно верный путь.

На следующий день Парфен загрузил автомобиль оставшимися после отъезда Карины вещами и отправился в путь. Ему казалось: впервые он так явственно видел и понимал жизнь и смысл бесконечных разрозненных событий, составлявших ее, впервые так здрав был рассудок, впервые так холодны мысли и одновременно так пылки обостренные чувства. Он четко знал, что делал, куда ехал: в тихую гавань, родной город, место, где люди не теряли последний ум, где они вросли корнями в землю и не впустят в себя ни иноземщину, ни западенщину, ни бандеровщину.

Но что, что он мог знать тогда о своей извилистой судьбе и крутых поворотах ее? Как он мог ведать о том, что еще тысячи раз будет возвращаться мысленно к этим буйным дням и думать о том, что это были в целом счастливые, лишь чуть омраченные размолвками с женой недели? Откуда ему было знать, что гряда испытаний, предначертанных им с Кариной, уже очерчивается в столь далеком и одновременно столь пугающе близком будущем, и что испытания эти превзойдут все их ожидания настолько, что ни один человек в целом свете не предположил бы такого разительного поворота в их судьбах?

Родной Донецк меж тем жил собственной жизнью, столь отличной от жизни Киева: всякая попытка ультраправых провести митинги против законной власти встречала ответные сходы местных жителей, семей с детьми, стариков, число которых во много раз превышало майданщиков. Дончане, как и всегда, выступали за то, чтобы существовать отдельно от Западной Украины и того чужеродного влияния, которое она пыталась распространить на восточную часть страны.

Парфен не ошибся в Карине: одно его появление на пороге квартиры свекрови растопило сердце жены, и она, пусть и оттопыривала недовольно губы и делала вид, что не рада ему, а все-таки всем выражением своих искрящихся глаз выдавала себя. На полноватых белых руках ее сидел круглощекий Митя, счастливый от того, что Карина носила его и можно было лобызать ей шею, играть с ее волосами, накручивая светлые кудри на крошечные пальцы. За несколько дней он не забыл отца и теперь улыбался еще шире, глядя на Парфена. В маленькой спальне дремала Мира, но, заслышав голоса, она пробудилась, выбежала в коридор и в мгновение ока оказалась на шее у отца.

– Папочка, папа! – Она воскликнула с таким восторгом, как будто жизнь без Парфена была для них соткана из тенет тьмы, а с его появлением столпы мрака развеялись и наступило совершенное, безусловное счастье. Парфен чуть опустил голову, чтобы прижаться колючей бородой к детскому плечику.

В своей небольшой квартире в панельном доме Зоя Васильевна сделала добротный ремонт, поклеила свежие обои, побелила потолки, сменила люстры и светильники, застелила ламинат, купила недорогую, но новую мебель. После обветшалой съемной квартиры в Киеве, где не было кроватей, а только старые, засаленные как будто подобранные с мусорки диваны с продавленными сидениями, рвущейся тканью и странным запахом, Парфен вдруг подумал, что вот он – настоящий дом, прекрасный, уютный, теплый. Это было место, куда хочется возвращаться снова и снова.

– Ты, наверное, голодный с долгой дороги, пойдем покормлю тебя. – Пытаясь за гостеприимством скрыть радость и волнение, предложила Карина.

Чуть позже, после ужина, Парфен сказал жене:

– А все-таки ты рада мне.

Она притворно скривила губы.

– С чего это ты взял?

– Лицо недовольное, а глаза сияют.

Она опустила взгляд, оттого что он говорил правду, и осознание это заставило ее улыбнуться. Карина пыталась спрятать улыбку, но не выходило, и тогда Парфен притянул ее осторожно к себе, чтобы приобнять ее прямо с Митей на руках. Мира, сидевшая на табурете напротив, слезла со стула и подбежала к ним, чтобы и на нее хватило объятий и нежности.

– Не могу долго на тебя обижаться, не могу! – Сказав это, Карина поцеловала его невинно в щеку. – Хороший ты человек, добрый… только вот со странностями.

– Но теперь я здесь. И никуда больше не собираюсь бегать, весь в твоем распоряжении.

Она удивленно приподняла брови.

– А как же работа?

– Я… ушел с работы. Вещи все перевез. Буду здесь искать место.

– То есть… мы, что, навсегда из Киева уехали?

– Поверь мне, сейчас безопаснее здесь.

– Там что, стало еще хуже?

– С каждым днем все напряженнее. Люди не знают, чего ждать. До сих пор не могу поверить, что мы так близки к тому, чтобы настоящие бандеровцы пришли к власти.

И тут Карина сказала то, что Парфен от нее никак не ждал. Это были мысли, которыми она никогда прежде не делилась с ним, стало быть, это были какие-то потаенные размышления, которые зрели в ней неспокойными месяцами, пока длился майдан.

– Ну почему: бандеровцы? Почему? Просто сторонники присоединения к Евросоюзу. С Януковичем у нас все равно не было будущего. Разве мы, украинцы, виноваты в том, что хотим жить так же хорошо, как европейцы? Чтобы была стабильность, уверенность в будущем, высокие пенсии, пособия, в конце концов…

– Власть, которая опирается на нацистов, уголовников, убийц… Они… убили нашу соседку Таню…

– И что? Они только используют эту бандеровскую нечисть, чтобы подавить пророссийские настроения, чтобы избавиться от «ватников». Это обычное дело во все времена – искать поддержку среди негодяев и проходимцев.

– И от Тани нужно было избавиться? Ведь она тоже, по-твоему – «ватница».

– Ох уж эти крымчане! Всегда были предателями.

– Как и дончане.

К собственному удивлению, Парфен не кричал, не возмущался, когда кричать должно было; он был спокоен, голос его как никогда ровен. В чем же заключалась причина столь безразличного принятия возмутительных речей жены? Не в том ли, что они только помирились после крупной ссоры, он устал после изнурительной дороги и желал как можно долее сохранять мир? Или, быть может, в том, что он и сам порой сомневался, правильную ли сторону заняли они в этом противостоянии между западом и востоком?

– Да! – Сказала Карина. – Горько выходить на улицу, горько видеть, что люди здесь зазомбированы настолько, что я не знаю… просто… Однако ж, не все! Я верю, что хотя бы половина сохранила здравый рассудок…

– Зазомбированы кем? У нас одинаковое телевидение по всей стране.

– Все равно! Интернет, каналы в социальных сетях, форумы, видео.

– Слушай, а где Зоя Васильевна? – Парфен оглянулся по сторонам, вдруг поняв, что они в квартире свекрови одни с детьми.