Растяпы

Сидит Начальник оборонного НИИ в тайном бункере, а перед ним в отдельных герметичных боксах – Утконос, Долгопят и Шерстокрыл. Похоже на начало абсурдного анекдота, ан нет. Настолько несмешно, что облысеть можно.

– Адъютант Бурундук?

Бурундук, человек с лицом квадратным и непроницаемым, как шкафчик картотеки, подал Начальнику три папки.

– Давно это с ними?

– Симптомы начали проявляться около двух часов назад. Предположительно, их состояние связано с инцидентом, произошедшим в начале февраля.

Юноша с кодовым именем Утконос, с немалой примесью кавказской крови и действительно выдающимся носом, был изолирован в левом боксе. Смирительная рубашка, стеклянный взгляд, всё тело напряжено, как трибуны перед пенальти в дополнительное время. Так он замирал то на минуту, то на полчаса, а отмирал внезапно и разрушительно.

В среднем боксе рыжий, пухлый Долгопят то хихикал, то хохотал в голос, то катался по полу в припадке истерического смеха. От смеха он весь покраснел, покрылся поʹтом и задыхался, но остановиться был попросту не в силах.

Шерстокрыл в правом боксе был полон дурной энергии. Всё в этом сухоньком, несуразном человечке бурлило и било через край. Он то декламировал, то отжимался, то бегал кругами по своей крошечной клетушке, то бил кулаками в односторонне-прозрачное стекло, требуя бумагу и ручку, шоколадку и справедливости.

Начальник вздохнул и устало потёр лоб.

– Инцидент? – нахмурился он. Так много было инцидентов в последнее время…

– Сбой в ПО, штатив с пробирками заклинил в роботе-смесителе. Эти трое попытались вытащить их вручную, в результате произошла утечка.

– Идиоты. Но они прошли карантин? – безнадёжно спросил Начальник, наблюдая за метаниями Шерстокрыла.

– Так точно. Видимо, инкубационный период оказался дольше, чем мы могли предполагать.

– Подключи меня к Шерстокрылу. И вызови кого-нибудь. Пусть вколют Долгопяту успокоительное. Лопнет же.

Исполнительный Бурундук нажал несколько кнопок и тихонько забубнил в незаметный микрофон.

Стекло в боксе Шерстокрыла стало прозрачным в обе стороны. Горе-учёный уселся напротив Начальника, смиренно сложил руки на коленях. Такие пальцы, как у Шерстокрыла, решают судьбу за человека: быть ему либо пианистом-виртуозом, либо искусным лаборантом, способным помыть любую посуду для экспериментов.

– Ну? – буркнул Начальник.

– Каюсь! – с готовностью выкрикнул песочимый. – Был криворук, вряд ли исправлюсь! Но согласитесь, приятно знать, что, по крайней мере, эти три агента работают! И своей оплошностью мы сэкономили полгода, а то и год дополнительных исследований, проб, тестов и тому подобного! Служу науке и готов быть морской свинкой! Побочных эффектов не боюсь, тело своё завещаю родному НИИ на опыты.

– Это была не оплошность, а халатность. Преступная, – устало подчеркнул Начальник.

В бокс Долгопята вошёл суровый медбрат в костюме космонавта из далёкого будущего. Зафиксировал безудержно икающего пациента, сноровисто вколол ему что-то в плечо, уложил на мат отдыхать и беззвучно покинул комнату.

– Значит у вас, Шерстокрыл, бешеный энтузиазм?

– Так точно! – сухонький человечек подпрыгнул и сделал пару боксёрских ударов. – У Долгопята заразительный смех, а у Утконоса беспричинная агрессия. Все три состояния чрезвычайно контагиозны и передаются воздушно-капельным путём. Инкубационный период два месяца и восемь дней, продолжительность пика активности пока неизвестна, носитель заразен предположительно весь период выздоровления, то есть около недели.

– Эхх, – покачал головой Начальник. – Так. Наблюдение круглосуточное. Два раза в день отчеты по состоянию, жизненным показателям, реакциям на раздражители, интенсивности… эээ… симптомов. Как пойдут на спад, дадите мне знать. А Утконосу повесьте грушу в бокс, что ли. Пусть занимается, выплескивает.

У Начальника было кодовое имя Хомяк. И он это имя не любил, но полностью оправдывал. У Хомяка ничего не пропадало даром. Так что пару месяцев спустя СМИ запестрело новостями о том, что банда наркоторговцев из-за приступа беспричинной агрессии самоликвидировалась в перестрелке, а работники отечественного автозавода в порыве бешеного энтузиазма вывели машиностроение на новый уровень. А потом по городам России вдоль Транссиба резко поднялось настроение (вирус заразительного смеха удалось ослабить, свести к сдержанному оптимизму). А потом, конечно, все три вируса встретились, перемешались и началось такое… Впрочем, примерно такое же, как и всегда у нас бывает.

Дезинфекция

Сан Саныч, надвинув потрепанный треух и нацепив многоразовую маску, вышел во двор с черпаком и ведрами. На груди у него болтался пропуск. Ему единственному из квартиры разрешалось раз в день выходить за самым необходимым. А самое необходимое что? Дезинфекция.

Поповский уже топтался в маленькой беседочке возле накрытой листом алюминия ванны. Свои ведра уже набрал, но теперь медлил, курил, против приказа поджидал Сан Саныча.

Тот, не доходя положенную дистанцию, поднял черпак на длинной палке, будто копье.

– Что торчишь тут, старый мухомор? Помереть спешишь?

Поповский ответил с расстановочкой:

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да я уж и пожил, чего бояться.

Он отошел подальше, чтобы регламент соблюсти, но не покидал тени беседки. Зато Сан Саныч мог теперь по всем правилам приблизиться к дезинфекции.

Аккуратно снял крышку, начал черпать. Поповский выдохнул дым через нос и стал, по обыкновению, краснобаять.

– А слыхал ты, Санчо, что ить вирус мутировал? Ага. Говорят, кому за шестьдесят, все полягут до одного. Ну, думаю, и ладно, молодым место освободим, ртов поменьше кормить, опять же. А детей-то, вишь, наоборот теперь, не будет зараза брать. Внучка моя уже два года только на балконе и гуляет. А так хоть до дезинфекции ходить будет.

– Ясно, ясно, – пробубнил Сан Саныч, пытаясь черпаком поймать увертливого заспиртованного жука. Хотел домой принести диковину, а то и съесть вечером на закусь. Любил он эти короткие разговоры с соседом, хоть было чем язык и воображение размять. – А я вот знаю, карантин продлевают, но скоро разрешат на крышу выходить. По десять минут в сутки каждому жителю. Главное, чтобы на ночь не пришлось.

Сан Саныч любил оптимистические басни, а Поповский завертывал что пострашнее.

– Да брехня. Я вот с соседом через стену перестукиваюсь. Так он говорит, на крышах опасно. Птицы, мол, тоже вирус подхватили, но их он не косит, ага. Да только помет у них дюже ядрен стал, на три пальца вокруг и вниз все прожигает. Так что тех, кто на верхних этажах живет, уже ночами потихоньку на крытых брезентом машинах вывозят. Куда – неизвестно, но кажись, в чисто поле, потому что селить их некуда и кормить не на что.

– Да ладно тебе сгущать-то. Ничего такого у нас в здании не слышно.

Сан Саныч уже наполнил ведра, заботливо укрыл их полиэтиленом и обвязал ниткой, чтобы не расплескать. Накрыл и ванну алюминиевым листом, а капли спирта из черпака вылил на ладонь и протер бледную, чистую шею. Конечно, будешь чистым – каждый день с ног до головы спиртом обтираться. И одежду в нем стирать. Он поглядел на линялые обноски и вздохнул. Тоже достал нечто похожее на сигареты. Бесполезную маску опустил на щетинистый подбородок.

– А я вот знаю, на днях должны машины быть с ценным грузом. К пунктам дезинфекции будут подвозить мешки с корнем имбиря и кумином. Кумин заваривать, а корень на кусочки резать и привязывать к левому запястью и щиколотке. Так и убьем вирус, и снова людям можно будет на улицу ходить.

– Не-ет, – скорбно покачал головой Поповский и затушил бычок о ладонь. – Куда там. Обещают еще на два года карантин продлить. А питаться будем крысами подвальными, они уже вымахали с добрую кошку. Всех кошек сожрали.

Сан Саныч вздохнул: кошек он любил когда-то, а сейчас и правда сожрали. То ли крысы, то ли люди.

– Ну бывай, приятель, заболтались мы.

Сан Саныч поправил треух, снял черпак с палки, повесил на пояс. А на крючья, приделанные к концам палки, примостил ведра.

– Не хворай, – пожелал Поповский и тоже направился к своим, пересказывать выдумки Сан Саныча самым страшным образом.

Шел второй год карантина. Самое страшное было… внутри.

«Чтоб тебе пусто было!»

Алексей Михалыч – алкоголик с говорящей фамилией Бухарин. Стаж в пьянстве куда длиннее, чем в профессии слесаря. После на редкость тяжелого и долгого запоя очнулся посреди загаженной, провонявшей и пустой халупы.

Клавка, ведьма рыжая, слиняла. Свои шмотки собрала и кое-что Бухаринское прихватила. Понятно, много не возьмешь: телевизор да микроволновка, а все остальное заложено давно. Жаль. А то можно было бы телик в ломбард оттащить, на поправку здоровья и вообще на прожитье.

«Вот Клавдия, вот дрянь», – вяло думал Бухарин, обыскивая многочисленные мелкие нычки. Почти обо всех сожительница пронюхала и скудную наличность из них выгребла. Сквозь туманную муть забулдыга вспомнил, как она рявкнула на прощание: «Чтоб тебе пусто было!» – тряхнула бесовской своей рыжей башкой и хлопнула дверью. Пусто-то пусто, а в одной нычке нашлась пятихатка. Можно и пивасом разжиться, и пожевать чего купить.

Когда адепт зеленого змия уходил в свое «паломничество», стояли теплые, хоть и ветреные мартовские деньки. А теперь вернулся, выглянул в окно – снег. Поди ж ты. Ну что, март-марток, наденешь семеро порток. Знать бы, какое число.

В коридоре напялил унылую бобровую шапку и дутую куртку, обулся в ботинки, которые почти потеряли сходство с обувью, но грели и не протекали. Побрел к магазину.

На улице – никого. Снега, что ли испугались? Вон какой-то с собакой гуляет. Собака в наморднике и он туда же. Чисто медбрат.

Ноги привычно несли Бухарина в магазин, а мрачные мысли крутились вокруг предстоящей миссии. Ну и к Клавдии возвращались неизменно. Ах Клавдия, ах колдовка драная, дочиста все слизала!

Мимо прошел дворник, тоже в наморднике. На Бухарина таращился так, что тот уж подумал, не выросло ли у него что на лице. Пощупал даже.

В магазине было тихо и безлюдно. Толстая недовольная кассирша – тоже в маске (что с ее внешностью было только в плюс) – заученно зачастила:

– Гречка, рис, соль, сахар, спички, макароны, тушенка, сгущенка, туалетная бумага интересуют?

Голова раскалывается, а тут еще эта тарахтит.

– Не надо, – буркнул алкаш и повертел в руках упаковку быстрой лапши. Э, как в цене поднялась!

– Маски одноразовые? – не сдавалась жируха. Но когда Бухарин и от них отказался, посмотрела на него возмущенно.

В магазин зашел кореш и собутыльник, Никита Воробьев. И этот в наморднике. Уставился на незамаскированного Бухарина, на его тощий пакет с продуктами.

– Привет, старина. Ты что же, гречку не берешь?

– Далась вам эта гречка! – досадливо отмахнулся Бухарин. – Человеку здоровье поправить надо, какая тут гречка!

– Ты что же, не знаешь ничего?

Размытое подозрение закралось в душу алконавта. Пустые улицы, пустой магазин, маски, гречка эта…

– Чего не знаю?

– Эх ты, НЛО с ушами! Ты с луны свалился, что ли?

– Да нет, к бате на тот свет наведался, мне пока места не дают, – хехекнул Алексей Михалыч.

– Долго ты у него гостил, гляжу, – заметил дружбан и начал сгребать в огромную клетчатую сумку челнока все тот же набор продовольствия: гречка, рис, соль, сахар, спички, макароны, тушенка, сгущенка, туалетная бумага… Жируха на кассе одобрительно кивала.

– У нас тут эпидемия, чтоб ты знал. Из дому – только до мусорки или до магазина. Кто по улице просто так шаболдается – увозят. Народ хвосты прижал, ящик смотрит и боится еще больше. Так что ты это… пиво оставь, а гречки прикупи. По-братски советую.

Лицо Бухарина вытянулось сантиметров на десять. Посмотрел на свой пакетик, на влажную, мятую купюру в руке, на бездонную суму Воробьева, в которую половину магазина можно было сгрузить. Сглотнул. Отнес на полки то, что уже взял. Снял несколько пакетов крупы и дешевых макарон – на что денег хватало. Кажись, в ближайшее время придется жить в вынужденной трезвости.

Кассирша пробила чек, теперь куда благосклоннее глядя на Бухарина поверх намордника. Но естественно, с героем дня, Воробьевым, ему было не сравниться.

Понуро шел обратно, к дому. Вдыхал колкий зимний воздух, смотрел на безлюдные улицы, будто в последний раз.

Дома поставил на огонь кастрюльку с водой. Посолил. Пока закипала, отыскал среди всякой рухляди на незастекленном балконе престарелое радио. Включил в сеть, покрутил. Послушал. Ужаснулся. Насыпал в воду крупы.

Эх, было б тыщ пять денег. Закупить водяры. И микробов убивает, и жидкое топливо, и об ужасах забыть помогает. Но нет. В ближайшее время – только крупа. И кипяток на запивку.

Медленно жуя, пообедал. Набросил пальто, снова вышел на балкон. Оглядел с высоты шестого этажа покинутые улицы, снежное безмолвие. Патрульная машина проехала мимо, бубня через громкоговоритель жесткие условия нового режима. Проехала – и опять мертвая, зловещая тишина. А в голове тупо билось и звенело Клавкино «Чтоб тебе пусто было!»

Алексей Михалыч всхлипнул. Воздел руки к небу, затряс кулаками, заорал:

– Ах Клавка, ах ты ведьма проклятая! Ну ладно меня, это понятно. А весь мир-то, мир-то за что?

Он закрыл лицо руками и глухо завыл. Из его бороды на бетонный пол балкона падали зерна недоваренной гречки.

Великий Карантин

Брат Эуген в церемониальной Короне Вируса вошел к собравшимся на вечернюю проповедь. Сделал знак Вируса Дремлющего: левый кулак торжественно накрыл правой ладонью. Присутствующие встали, повторили его жест. Пастырь кивком позволил всем сесть и сам тоже устроился на возвышении. В уютном Общем бункере был желтоватый полумрак. Брат Эуген привычно откупорил блестящий флакончик, висевший на шее, капнул на ладонь прозрачную жидкость с резким запахом, тщательно растер. Снял с шеи флакончик и пустил в паству. Через несколько безмолвных минут священный сосуд вернулся к хозяину.

Брат Эуген обвел глазами односельчан. Все были в блекло-голубых традиционных масках смирения. Молодцы. Хоть это не забыли.

– Ну что же, дорогие, мы все собрались здесь перед ежегодным испытанием на прочность. Поднимите руки, кому исполнилось шестнадцать.

Несколько робких кулаков поползло вверх.

– Поздравляю вас, теперь вы тоже принимаете полноценное участие в Великом Карантине.

Несмелые кивки и явно кривые усмешки под лоскутами голубой ткани. Да, расхлябанная молодежь пошла. Не хочет инициации. Хочет, чтобы все легко и просто было. Ну-ну…

– Вы все и так знаете о Великом Карантине, но моя обязанность вам передать, а ваша обязанность – выслушать. Когда-то давно на плечи наших предков легло тяжкое бремя. Настал час Вируса Лютующего. И спрятались люди по каменным норам, и лицо свое закрыли от страха. То был Великий Карантин, время примириться с близкими, время поразмыслить о жизни, время умерить страсти, время воздать благодарность за то, что у вас есть, и не просить большего.

Он помолчал, будто прислушиваясь к мыслям собравшихся. Задумчиво кивнул, продолжил:

– Итак, братья и сестры, нам предстоят нелегкие сорок дней. Не выходить из дома, питаться умеренно или даже скудно из собственных запасов, носить маски, омывать руки Горькой Водой трижды в день. Работать будут только врачи, продавцы и дружинники. Знаю, предвижу вопросы. Детей гулять не пускаем. Я вижу недовольство на ваших лицах, но предки наши терпели и нам велели.

Брат Эуген знал, что особо ярые мамочки будут выводить детей, полагая, что их никто не видит. И что те, кто успел запастись всяческими лакомствами, будут продавать продукты из-под полы. И что дома не будут люди пребывать в муках праздности и бездействия, а будут работать, смеяться, ходить без масок, забывать об омовениях. Но все же Великий Карантин сплачивает и дисциплинирует. И помогает понять, кто есть кто. Вспомнить о самом важном.