Глава 2
Анна

Кого боги хотят покарать, того они делают педагогом.

Луций Анней Сенека

Сто лет спустя. 2000 год

В классе сопели двадцать пять носов и царапали бумагу двадцать пять ручек. Анна Ивановна, которую за глаза с нежностью называли Ана Вана, стояла у доски и диктовала диктант, четко выговаривая каждое слово:

– В ноябре похолодало. Выпал снег. Деревья надели белые шубы и уснули.

Мишка зачеркнул лишнюю букву. Занервничал, исполосовал ее пучком дополнительных линий, и получилась метла. Староста Дина шикнула на соседа справа. Девочка с врожденной мнительностью, всякий раз возвращаясь после прививки из медкабинета, объявляла:

– Я сейчас упаду в обморок, – и тут же теряла сознание.

Цыганочка Марина заерзала на стуле и пискнула:

– А в слове «деревья» есть мягкий знак?

Учительница незаметно кивнула.

Анна ориентировалась по среднему ученику. Не подсказывала, хотя очень хотелось сделать паузу длиннее на месте запятой и слово «похолодало» произнести через четыре выпуклые «о», как это сделали бы жители Костромы. Отмечала про себя орфограммы, распределенные равномерно по всему тексту, так как ошибаются ученики, как правило, в самом начале и в конце. Любовалась склоненными над тетрадями коротко стриженными затылками и газовыми бантами. Поглядывала в окно на тюфяк из слоистых облаков, задевающий звукоряд шишек, угловой фонарь и смотровую вышку географической площадки. Из него сыпалась труха в виде заостренной мороси и жалила бездомных воробьев. Анна поймала себя на мысли, что с удовольствием напоила бы попрошаек столовским переслащенным какао, обрядила бы в шушуны, а потом полетела бы с громогласной стаей на вокзал, чтобы встретить разгоряченный берлинский поезд. Ведь сегодня вечером возвращался Константин.

– Дни стали короче и холоднее. Опустели поля. Рябина, будто в огнях, привлекает птиц. Им сейчас нелегко.

Класс дружно вздохнул. Часы приближали полдень. Кто-то одними губами переспросил: «Нелегко – раздельно или слитно?»

Учительница прочитала текст еще раз, попросила дежурных собрать тетради и дала домашнее задание написать три причины, «почему я люблю осень», предвидя повторяющееся из года в год: «Потому что грибы, костры и каникулы». Заполнила классный журнал, рассеянно выщелкивая ручкой простенькую мелодию, дождалась, когда класс опустеет, и взглянула на фото. На нем они с Костиком стояли в обнимку в облаке цветущих слив. В этот момент в классной комнате потемнело, небо в последний раз набычилось и разродилось первым хлопковым снегом. Сухим, ноздреватым, местами напоминающим попкорн.

С самого детства Аня хотела быть полезной людям. Подобную мысль в ее юной головке заложили некий американский эссеист, утверждавший, что главное – не личное счастье, а служение другим, и отец, живущий под девизом: «Убей бобра – спаси дерево». Некоторое время девочка прикидывала, что она может предпринять. Приютить всех бездомных кошек? Изобрести вакцину от старости? Уберечь Землю от глобального потепления? Раз и навсегда покончить с безграмотностью? Последняя идея оказалась самой удачной, и Анна начала обучать двоюродных братьев и сестер измерять линейкой отрезки. Папа для оптимизации процесса сделал доску и, прибивая ее к стене, пересказал анекдот, в котором ученик явился к учителю с просьбой прочитать накаляканное в его тетради. Учитель нацепил очки, свел руки за головой и уставился в одну точку. Спустя минуту просиял:

– А-а-а! Все понятно! Я написал: «Пиши разборчиво».

Ее первая учительница, женщина предпенсионного возраста, почти не вставала из-за стола и напоминала самоварную бабу. Сидела с вечно красными щеками из-за прогрессирующего розацеа^[24], опухшими локтями и растрепанной прической, как у актрисы Валентины Серовой. Растирала больные колени и диктовала: «На ветке сидели девять птиц». Круглый год носила мохеровую кофту, коричневую юбку-клинку и до самых морозов шиковала без чулок. На День учителя и годовые контрольные надевала праздничное – блузу в горошек и сарафан из черного кордового вельвета. Просила не дарить ей срезанных цветов, а если уж невмоготу, то лучше вазон с неприхотливым хлорофитумом или геранью. На первом уроке включила песню Антонова «Не рвите цветы» и объявила, что отныне эта мелодия станет гимном класса:

– Как только услышите ее на переходной станции в метро, в филармонии или по радио, вспомните меня и своих друзей. Наш класс, наши прописные истины, нашу крепкую дружбу.

Так и вышло. Всякий раз, услышав первые аккорды, Анна видела перед собой доску и отблески октябрятских звездочек. Уютную учительницу с вечно испачканным мелом животом и ее стол, заваленный контрольными и атласными лентами на случай, если после физкультуры у кого-то расплетется коса. Ощущала яблочный дух, исходящий от нижнего ящика. Педагог приносила из сада любимые зеленые «симиренко» и угощала растяп, забывших дома перекус.

Она жила школой, и свет в их классе горел допоздна. Расшалившихся могла одернуть необидным: «Не маши крыльями, улетишь, а у нас окна закрыты». Считала телевизор пожирателем времени и запертый на замок не то «Рубин», не то «Рассвет» включала от силы трижды. В День космонавтики, чтобы показать научно-популярную программу о Валентине Терешковой, в день рождения Ленина и когда шел ее любимый фильм «Первоклассница». Черно-белый, скрипучий, невозможно наивный о непослушной девочке Марусе, шастающей по городу без спроса.

Аня в отличие от сверстников обожала учиться, считала дни до окончания каникул и старалась пройти программу наперед. К примеру, выучить стихи, сделать перевод текстов с английского, разобраться в прямоугольном параллелепипеде и его объемах. В то время как друзья гоняли на велосипедах, забивая в гаражные ворота голы, или гребли по-собачьи в распаренной июльской речке, она сидела с тетрадкой и вела читательский дневник. Пыталась запомнить таблицу Менделеева и основные законы механики.

В детстве считала, что ее семью заколдовала злая ведьма в побитых молью кружевах шантильи. Взмахнула копьем или серебряной ложкой и поменяла местами маму и папу, чисто в сказке «Веретено». В итоге мама превратилась в холодную и отстраненную, а папа, напротив, стал добрым и сердечным. В целом родители жили неплохо, но исключительно благодаря отцу. Мать привычно шла напролом и ни с кем не церемонилась, папа сглаживал все углы и переводил инциденты в шутку. Без конца подмигивал дочери, мол, не обращай внимания, мы не ссоримся, это просто такая игра, типа пинг-понга. Мама делала вид или действительно не замечала мужниных стараний. У нее отсутствовала разрекламированная женская гибкость, сговорчивость и умение лавировать. Мужа всю жизнь держала на дистанции, а повзрослевшей дочери, оставаясь наедине, объясняла: «Прочной может стать только та семья, в которой мужчина любит, а женщина позволяет себя любить».

Папа сочувствовал всему миру, а мама никогда и ни о чем не печалилась: ни об упавшем самолете, ни об инциденте в заливе Сидра, ни о расстреле Мараварской роты. Не страдала самоедством и всегда быстро засыпала, стоило лишь отбросить одеяльный уголок. По утрам отец подшучивал, что ее никогда не добудишься, спит, будто под наркозом, а мама рассказывала одну и ту же историю, как ее дядя, желая поберечь сердце, попросил хирурга удалить ему воспалившийся аппендикс без какой-либо анестезии.

Аня дружила больше с папой, и тот охотно объяснял ей физику, тригонометрические формулы и преобразования. Учил ездить на велосипеде и плавать брассом. На Восьмое марта торжественно распахивал балкон и заносил тройку тепличных целлофановых тюльпанов, а еще две ночные сорочки. Маме – с кружевными оборками, Ане – с поросятами. Постоянно что-то ремонтировал, и в их доме никогда ничего не болталось. Вешал шторы, люстры, ковры и кухонные шкафчики. Ходил за продуктами и полоскал постельное белье. Придумывал собственные слова, к примеру, «сдавнело». Творог прокис – значит, сдавнел. Яйцо протухло, шоколад «поседел» – не иначе как сдавнели. Жарко́е забыли поставить в холодильник, и к утру оно стало источать кислый душок – сдавнело трижды. Слово настолько прочно укоренилось в их лексиконе, что одно время Аня даже побаивалась, как бы оно не вырвалось во время открытого урока.

В седьмом классе Ане понравился старшеклассник Генка с узкими, будто прорезанными лезвием, глазами. Паренек по прозвищу Капитан занимался в кружке судомоделизма, носил под школьной формой тельняшку и собирался повторить путь исследователя Арктики Бадигина. Однажды у девочки созрел план. В маминой шкатулке давно валялась брошь в виде корабля с бисерным килем, фоком из пайеток и якорем из рисовых бусин. Мама бижутерию не носила, утверждая, что только неуверенные личности пытаются украсить себя какими-то материальными сигналами. Аня без зазрения совести достала брошь, приколола на шарф поверх пальто, и на ее груди взял курс на восток лайнер, подмигивающий дешевым перламутром.

Утром девочка с прекрасным рыцарем разминулась, а после шестого урока, когда наверняка должны были пересечься в холле у бюста Ильича, броши на шарфе не оказалось. Видимо, кто-то пробрался в раздевалку и присвоил сомнительную драгоценность. Аня проплакала всю дорогу домой, представляя, как мама зачем-то полезет в шкатулку и обнаружит пропажу. Та действительно весь вечер ходила вокруг. Затеяла в серванте уборку, долго рылась в журналах «Работница», пытаясь найти не то выкройку заячьей шапки, не то совет, как дать клеенке вторую жизнь. Казалось, сейчас откроет нижний ящик, упрется взглядом в ларец, щелкнет крышкой, будто спусковым крючком, и наступит конец света. Аня с трудом дождалась отца, потянула его на кухню и зарыдала прямо в ухо:

– Папочка, я без спроса взяла мамину брошь и потеряла ее. Как теперь быть?

Зажмурилась, приготовившись не то к строгому выговору, не то к пощечине. Тот приобнял и сказал любимое:

– Главное, чтобы были мы, а брошь – это наживное.

До второго класса Аня просила родить братика, сестричку или хотя бы персикового кота, но мама лишь шипела ушастым ежом, еще не пообедавшим саламандрой. Повторяла, что материнство не ее конек и свой долг она уже выполнила. Больше не готова хоронить себя среди марлевых подгузников и манных каш, так как это не центральный смысл жизни. И вообще, очень жалела, что ввязалась в это дело. Подставляла ребро ладони к шее, имитируя гильотину, и резюмировала:

– Мне тебя во как хватает! Кроме того, я люблю спать. Представляешь? Я люблю спать беспробудно всю ночь, а не вскакивать от любого писка, заниматься полезным делом, а не подтиранием соплей, но самое главное, я ненавижу быть беременной.

Девочка не совсем понимала, о чем толкует мама, и бежала за разъяснениями к папе. Тот просил жену придержать лошадей и не грузить ребенка своей вопиюще дерзкой правдой. Дежурно доставал шашки, укладывал белые на черные и объяснял:

– Анечка, не все женщины могут быть мамами, как и не все способны летать в космос и танцевать «Спящую красавицу». Кому-то интересно вводить в рацион желток, а кому-то – дом в эксплуатацию. Понимаешь?

Аня не понимала, и тогда отец пускался в пространственные размышления, а девочка с интересом следила за перетасовкой его слов.

– Смотри, доча, мы ведь не требуем от полевой мыши стать зеленым дятлом, а от Африки – метаморфозы в виде стылой Антарктиды. Есть неизменные вещи или незыблемые, называй как хочешь. Стрелки часов идут слева направо, а не наоборот, за осенью – зима, а у жирафа – длинная шея. Зевота заразительна, мотыльки упорно летят на свет, большинство людей правши. Мы не в состоянии это изменить и объяснить. Так и наша мама. У нее внутри другая закваска и другой набор качеств. Ей не жалко беднягу Бима, она не смеется во время просмотра «Бриллиантовой руки», и ее чудовищно раздражает материнство.

Воскресные дни проводили предсказуемо и однотипно. Завтракали жареной картошкой, читали книжки, смотрели «АБВГДейку». Аня, умытая и причесанная, сидела на стульчике, так как в их доме не разрешалось садиться на заправленную кровать, и смотрела, как на экране появляется голубоглазый кот и протягивает свою когтистую лапу к фрикаделистым буквам.

К одиннадцати на «Утреннюю почту» подтягивались родители. Ведущий Юрий Николаев в сером свитере с белыми собаками привычно рылся в письмах и зачитывал заявки телезрителей. Изредка вместо него корреспонденцию разбирала Татьяна Веденеева, и мама традиционно критиковала ее платье и прическу. Игорь Скляр пел про субботу, Челентано, якобы нехотя, про любовь, ансамбль спортивного танца «Лидер» демонстрировал аэробику, и завершал программу Раймонд Паулс, наигрывающий нечто задушевное. После передачи шли гулять, обедали пельменями, меняли постельное белье. Пришивали оторвавшиеся пуговицы, ремонтировали краны, зонты, раскладушки. Проверяли Анин дневник. Обсуждали планы на следующие выходные, капиталистическую безработицу и «Сагу о Форсайтах». Смотрели «Кубинские вечера» и фильм «Уроки французского».

Больше всего на свете Анна боялась войны. Нередко по ночам врывалась в родительскую спальню и кричала, что опять снилась бомбежка. Подробно описывала немецких большеглазых пилотов, то, как они сверяются с картами и сбрасывают бомбы, напоминающие колпачки фломастеров. Воющую женщину, оставившую дома грудного ребенка и попавшую в облаву. Оторванную ногу в чулке и нарядной туфле. Крупного мужчину, танцующего в петле. Окоп, устланный молодыми неподвижными телами. Запах крови, горящего человеческого жира и яблок, испеченных прямо на дереве.