Осень заходила неторопливо, будто танцевала линейный хоровод. Туманы поначалу собирались у горизонта атласными лентами, впоследствии соединяясь в цельные полотна. Со временем исчезли все цвета и остался лишь оловянный, шиферный, цвет измороси и высоты. Деревья отказались от листьев, напоминающих луковую шелуху, а птицы – от гнезд. Мельницы продолжали вхолостую махать лопастями, вороны – крыльями, а собаки – хвостами. Белели стволы берез. Пруды покрывались рябью, напоминающей оспу. Пустые внутри камыши издавали неприятные для слуха хлопки. В домах на полу появилось сено, и запахло древесным углем, зверобоем и ношеными рубахами. Окна стали избирательно пропускать солнечные лучи – то ли самые короткие, то ли самые извилистые, и Марта приступила к зимним заготовкам: квасила капусту, яблоки, огурцы.

В один из сентябрьских задымленных дней, превозмогая тошноту, уселась на пороге и приготовилась резать яблоки на сушку. Иван впервые вспылил:

– Ты чего расселась? Порог – это черта между мирским и потусторонним! Ребенок может родиться мертвым.

Женщина с обидой поднялась, не до конца понимая, в чем провинилась. Иван попытался сгладить ситуацию, сжал еще худенькую талию и шепнул:

– Прости! Не сдержался. Я просто очень боюсь за нас.

Марта хотела возразить, что нас нет и никогда не будет. И что сама она не здесь, а с Отто в Идар-Оберштайне, – но привычно смолчала.

Вечера удлинились, вытянулись и стали похожими друг на друга. Отменились полдники, во время которых ели арбузы со сливами, истекающими медом, и теперь ужинали рано. Когда зажигали свечу, пытающуюся расцарапать печное амбре, Марта бралась за штопку, а Иван привычно беседовал с мальчишками, с любовью поглядывая на склоненную женскую голову.

– А что такое десница?

– Правая рука.

– А гофер?

– Дерево, из которого построили Ноев ковчег.

– Сикомора?

– Смоковница. Инжир.

Дети не понимали. Иван тоже с трудом разбирался в нездешних фруктах и пытался фантазировать, смешивая воедино семечки земляники и мякоть кабачка.

Он знал многое. И то, что василиск – это рогатая змея пустыни, убивающая не только ядом, но и взглядом, запахом, адским огнем, а виссон – очень тонкая ткань, предназначенная для царей.

Хозяин заметно изменился и из хмурого, грубоватого и неразговорчивого превратился в приятного человека. На его вечно черное лицо снизошла благодать, и кожа посветлела, а морщины и глубокие лобные складки разгладились. Мужчина с нетерпением ждал пополнения семейства, готовился сам и пытался подготовить Марту. Та не понимала, о чем он толкует. Бывало, останавливал у погреба, в загоне у коровы, возле клубничной грядки, засорившей проход усами, и спрашивал о самочувствии. Уточнял причину грусти и молчания. Женщина привычно уходила от ответа:

– Worte können tödliche Waffen sein^[19].

Он отступал и беспомощно опускал руки. Искренне верил, что после рождения ребенка ее сердце повернется в его сторону. Уповал на пособничество невинного младенца, ведь в нем течет и его кровь. Со всей серьезностью готовился к родам. Ждал десятую луну^[20], улаживал дело с повитухой и зарекался не допустить появления младенца в общей постели, чтобы случайно его не заспать^[21].

Марта мучилась изжогой, и Иван советовал есть тертую морковь и пить кисель. Снабжал оберегом в виде белой стеснительной кувшинки. Следил, чтобы не смотрела на пожары, не принимала участия в похоронах и не ходила в церковь, у которой ошивались юродивые.

В ноябре наступила зима, и женщина впервые увидела столько снега, местами доходящего до ее слегка заостренного живота. Для мальчишек наступило раздолье, и те с жаром лепили баб, возводили крепости и катались в санных поездах. Сражались в снежки, устраивали бои без правил на палках и кистенях. Приползали домой мокрые, уставшие, краснощекие. Лезли к Марте греться и обниматься. Та их отогревала, кормила блинами и усаживала учить грамматику, географию, натуральные и целые числа. Диктовала диктанты:

– Im November kälter. Es schneite. Die Bäume zogen weiße Pelzmäntel an und schliefen ein^[22].

Младший рисовал щенка. Старший напряженно скрипел пером и переспрашивал:

– Как пишется слово «деревья»? Я забыл.

Зима глубоко пустила корни и оказалась злопамятной. Мягко стелила поземки и выводила вихри в снежные стога. Марта не могла согреться и не отходила от печи. В очередной раз завидев небо, заложенное легионом туч, уточняла, надолго ли это. Иван успокаивал:

– Коренных морозов всего восемь: введенские, никольские, рождественские, васильевские, крещенские, афанасьевские, сретенские и благовещенские.

Женщина поскучнела:

– Да ладно! До благовещенских я не доживу.

Иван молча припадал к ее отекшим ногам.

Белые дни чередовались с черными. Длинные – с короткими. Постные – с праздничными. У Марты в животе временами хныкал ребенок, и она отчетливо слышала его всхлипы. Делилась с Иваном ощущениями, но тот не верил и предлагал прилечь. Заботливо укрывал и садился плотничать. Без единого гвоздя мастерил детям сани, любую кухонную утварь и новую прялку из большого корня, которую невозможно ни сломать, ни расшатать. Женщина наблюдала за его точными руками и спиной, закрывающей оконный свет. С волнением ждала отела коровы и, только у той пошла слизь, безропотно отдала свою сорочку, которую хозяин накрутил скотине на рога. Отогревала у печи новорожденного теленка и читала стихи своего любимого, склонного к ипохондрии Эдуарда Мёрике:

 
Взгляни, как весел летний луг,
Как густ камыш речных излук,
Как безмятежно – погляди! –
Дитя у Девы на груди.
 

Первого января почитали Илью Муромца – воина и монаха, принявшего постриг. На Рождество варили кутью и вареники с картошкой. Сидели за столом и вспоминали умерших: Иван – жену, Марта – мужа. Девятнадцатого числа Иван усиленно молился, веря в открытие небесных врат и молниеносное попадание просьб Творцу прямо в уши. В тот день хозяин окунулся в прорубь и вернулся приободрившимся. Вооружился лопатой и насыпал немного снега в колодец, чтобы вода не цвела и не уходила. Внес часть сугроба домой и бросил в чугунок. Женщина попыталась возразить: «Нет, здесь будет борщ», – но он, запустив пальцы в ее волосы, притянул к себе:

– Крещенский снег снимает головную боль. Понимаешь?

За январем пришел февраль. Месяц без хвоста и без полнолуния. Ворвались оттепели, и зазвенели сосульки. Запахло талой водой, земляным паром, надеждой. В воздухе разлились древесные ароматы, а в небе – синь. На ветках собирался иней, предвещающий урожай меда. У лошадей потели копыта, кошки перестали скрести стены, вставая на задние лапы, и Иван начал выводить из сарая скот, чтобы тот размялся и прогрел бока.

Марта не ела второй день. Пила только воду, и то дырявым ртом. Вода лилась за пазуху и щекотала набухшую грудь. Ее живот из круглого шара вдруг переместился вниз, и теперь она напоминала крупную зимнюю грушу. Норовила спрятаться в дальнем углу и укрыться рядном, предназначенным для переноски сена.

Иван внимательно за ней наблюдал, стараясь не пропустить начало. Следил за походкой и разливающейся всеми оттенками бледностью. За тем, как расчесывает свой живот и пошатывается, будто пытается избавиться от молочного зуба. Куда бы Марта ни направилась, всюду за ней следовал Иван. Он загодя начисто убрал в бане, зная привычку многих баб рожать в ней, стоя на корточках или держась за лавку. Вторая половина разрешалась на печи.

В то утро Марта неожиданно запела. Он никогда не слышал ее песен, а тут вдруг:

 
Es scheint als würden die
Sterne die Erde beobachten…
 

Иван не все понимал, но то, что смог связать воедино, его испугало. Женщина пела о ком-то невидимом, наблюдающем сверху, и о счете на минуты и часы.

Ближе к полудню роженица начала метаться, ходить из угла в угол, хвататься за лавки, стол, кочергу. Выбегать из дома и нестись, загребая подолом снег. Он перехватил ее в саду. Марта держалась за сливу и раскачивалась.

– Тебе плохо?

Вместо ответа женщина лизнула сугроб.

– Не знаю.

– Сможешь идти?

Марта потерлась лицом о его грудь, резко оторвалась и отгрызла кусок коры. Прошлась по ней своими белоснежными зубами и сплюнула. Вытерла насухо рот.

– Уведи, пожалуйста, детей! Не хочу их пугать.

Он внес ее на руках. Быстро собрал мальчишек и отправил к крестной. Те упирались, но, порезавшись об отцовский взгляд, нехотя вышли в сени. Старший перед уходом попытался согреть ее ледяную руку и шепнул:

– Будет больно – кричи! Мамка, когда рожала брата, кричала: «Царю Небесный!»

Марта пообещала и прижала его к себе. Младший, так и не освоивший букву «р», заплакал:

– Я хочу остаться с Малией…

Иван постелил на лавке и зажег сретенскую свечу.

– Мне нужно ненадолго уйти. Я мигом. Обещай, что продержишься!

Марта смотрела сквозь него. Он пытался поймать ее блуждающий взгляд и успокоить гнездящиеся руки. Она сопротивлялась, с трудом сделала вдох и произнесла абсолютно чужим голосом:

– Wer weiterwill als sein Pferd, der sitze ab und gehe zu Fuß^[23].

Мужчина взял женщину за плечи и начал трясти:

– Прости, не понял. Скажи проще! Скажи по-другому!

Марта покачала головой:

– Не могу. Устала. Домой хочу.

Иван с жаром зацепился за слово «дом»:

– Здесь твой дом, любимая! Здесь все твое. Стены, сундуки, иконы. Земли, акации, Днепр. Я, черт возьми, твой!

Марта, не то теряя сознание, не то плавно переходя в параллельные миры, прошептала:

– Родина не там, где ты знаешь каждое деревце, а там, где деревья знают тебя.

Иван крался за повитухой тропами и огородами. В селе существовало поверье: когда у женщины начинаются роды, об этом должно знать поменьше людей. Ни к чему все эти пересуды, сплетни, фальшивые сочувствия. Поэтому шел, стараясь не встретиться ни с кем даже тенью. Не замешкаться, ввязываясь в дурные разговоры. Рука в кармане любовно поглаживала подарок. В его семье существовала традиция поздравлять родившую золотыми серьгами. Эти он купил еще полгода назад, когда Марта стала чаще обычного держаться за поясницу, стеснительно брать добавку, а на ее груди он обнаружил крохотные шишечки. Именно тогда условился с повитухой.

Она считалась одной из лучших. Во-первых, замужняя, со своими взрослыми и живыми детьми. Светлоглазая, ведущая безупречный образ жизни и регулярно исповедующаяся. Не изменяла мужу, не ругалась с соседями, не делала абортов, не обмывала покойников и никоим образом не соприкасалась со смертью. Умела хранить тайны. Заговаривать грыжи, бессонницу, сглаз и неким магическим способом обеспечивала достаточное количество молока. Не роняла детей и мастерски собирала ауру рожениц. Свято верила: чем больше примет детей на земле, тем счастливее будет на небе, ведь если повивальная бабка – грешница, то и на том свете будет таскать мешок с отрезанными пупами. Короче говоря, собиралась дожить до ста лет и умереть стоя.

Снег летел за шиворот и не таял, формируя сугроб на его напряженном задеревеневшем затылке. Луна, болтающаяся жатвенным ножом, светила тускло, будто внутри ее закончились дрова. Ноги Ивана, перестав сгибаться в коленях, напоминали циркуль. От волнения у него отнялись руки и напрочь вылетели из головы все правильные слова.

Наконец-то показался нужный дом, из дымаря которого кудрявился дым. Он вошел, поклонился и взволнованно произнес кодовое:

– Наша Марфа занемогла, на печь полезла.

Женщина молча открыла сундук и вытащила из него чистую одежду. Иван облегченно вздохнул, понимая, что повитуха при полном здоровье и может приступить к своему нелегкому делу. Ведь роды нельзя принимать во время менструации, потому что у девочек, принятых «течной бабой», могут никогда не наступить женские дни.

– Как она?

– Не знаю, но боюсь, неважно. Не вижу в ней родовой злости и деревенской бабьей силы.

Повитуха вошла в дом, перекрестилась, прочитала молитву и только потом приблизилась к Марте. Посмотрела на коптящую сретенскую свечу и, сообразив, что дело обещает быть долгим, прочитала отрывок из Евангелия. Приказала Ивану найти молитвы святым Варваре и Екатерине и повторять их безостановочно. Ведь у кого еще просить о заступничестве? Марта с посеревшим лицом тяжело вздохнула:

– Молятся только Богу, но никак не умершим.

Бабка уточнила:

– Протестантка? – и, получив от хозяина утвердительный ответ, окропила роженицу святой водой и напоила отваром из цвета ржи, от которого ее тотчас вырвало. Заставила встать и пройтись, переступая через лавку, залезая и слезая с печи, нервируя этим в подпечье домового и кудахтающих кур. Позже открыла двери, сняла крышки с котелков, отодвинула заслонку. Расплела Марте волосы и вложила в рот прядь. Согнула в коленях ноги и посыпала сахаром родовые пути, чтобы ребенок, почувствовав сладенькое, побыстрее явился на свет. Переключилась на Ивана:

– Не переживай, если ребенок родится слабым, припечем в печи.

Марта приподнялась на локтях. Повитуха рассмеялась:

– Это давняя традиция. Ребенок на лопате засовывается в остывающую печь и таким образом добирает свои силы.

Наступила полночь. За окном исчезла видимость, и только в просе дребезжала громничная свеча. Месяц дешевыми фунтовыми обоями поминутно отклеивался и выныривал в самых неожиданных местах. Кочевал с востока на запад. Собачий вой периодически переходил в стон. В печи трещали дрова, видимо, к морозу. Волны боли поднимались одна выше другой.

Марта сжевала свою верхнюю губу, расцарапала живот и левую половину лица. Повитуха попеременно прикладывала теплые компрессы из соли и семян льна, купели из капустного листа и шелухи лука. Зажигала березовую лучину и траву бессмертника. Молилась Саломее-повитухе, принявшей роды у самой Марии. Ждала от Марты хоть одного злого всхлипа, но та только стучала зубами. Иван с большой иконой ходил вокруг дома и уповал то на Господа, то на сатану.

Под утро, когда воздух напомнил плохо взбитый яичный белок, а высокая чамрочная трава обсыпала себя инеем в виде мелкой поваренной соли, родилась девочка. Маленькая, слабенькая, но живая. Дважды пискнула и больше не смогла. Пуповину перерезали на прялке, чтобы была работящей, и стянули волосом Марты, навсегда связывая дочку с мамой. Завернули в отцовскую рубашку, которую Иван ловко стянул с себя, и та сморщила носик, втягивая запах отцовского тела. Он с осторожностью взял сверток и прошептал:

– Вот и встретились. Как и с твоей мамой. День в день.

Марта заплетающимся языком уточнила число:

– 15 февраля. Сретение.

Отпавшую пуповину определили на семилетнее хранение между образами, а плаценту зарыли под деревом. Повитуха обмывала девочку в специальной воде с использованием соли, куриного яйца и серебряной монеты и приговаривала:

– Мыла бабушка не для хитрости, не для мудрости. Мыла ради доброго здоровьица.

Далее вышла во двор, плеснула воду на угол дома, где находились иконы, и загадала новорожденной хороший рост. Окликнула Ивана, воркующего над свертком.

– Как назовешь дочь?

– Устинья.

Бабка про себя сказала: «Добро пожаловать, справедливая». Затем позвала есть кашу:

– Соли и перца не пожалела.

Иван послушно взял ложку, зачерпнул и закашлялся. Акушерка сказала отработанную за многие роды фразу:

– Солоно и горько рожать.

И мужчина еще быстрее заработал ложкой, не сводя глаз с Марты. Та крепко спала, и неясно было, что белее – простыни или ее лицо. В печи гарцевал огонь. Повитуха отметила:

– Ишь, старается, значит, девочка будет жить. А вот она, – кивнула на роженицу, – даже не знаю.

К вечеру забрали детей, и те не отходили от люльки. Когда малышка утомилась от их шумного внимания, Иван привычно усадил мальчишек за стол и рассказал о Сретении. Обессиленная Марта тяготилась новыми, слишком тяжелыми сережками, пригвоздившими ее голову к подушке. Сквозь дрему слушала историю Марии, на сороковой день принесшей Иисуса в храм, чтобы отдать благодарственную жертву Богу за первенца. У нее не оказалось годовалого ягненка, она скромно стояла с голубкой. К ней вышел древний старец Симеон, проживший ни много ни мало, а целых триста шестьдесят лет. Он был одним из семидесяти двух переводчиков Библии с еврейского на греческий, и ему достался абзац, в котором дева, то есть девственница, должна была родить сына. Симеон усомнился в правильности написанного и решил исправить слово «дева» на «женщину». В этот момент явился ангел и строго-настрого запретил самовольничать, пообещав продлить жизнь до тех пор, покуда воочию не убедится в написанном. Спустя много лет именно 15 февраля пророчество сбылось. Еле волочащий ноги Симеон взял на руки младенца, восславил его самыми велеречивыми словами и отправился на покой, а церковь за признание в ребенке Бога причислила его к лику святых.

Устинью крестили на девятый день, и крещенский чепчик не снимали почти две недели. Марта пыталась восстать против обряда, объясняя, что все дети так или иначе попадут в рай, но Иван был тверд в своем решении. Нанял дочери кормилицу, и Устюша пила молоко толстой грудастой бабы. Та ходила даже в морозы босиком, и ее пятки трещали по швам. Ела за троих и брала плату хлебом, мочеными яблоками и свежим салом.

Марта после родов так и не оправилась и, когда Устюше исполнилось два месяца, тихо умерла. Последними ее словами были: «прости» и «хочу домой». Иван плакал и шептал привычное: «Бог простит».

Ее похоронили рядом с Отто, положив в гроб неношеные прюнелевые башмачки, крепдешиновое платье с рукавами-буфами, веер, ноты, ожерелье из янтаря и мужнины часы. Иван стоял у свежего холма и медленно уменьшался в росте. Мальчишки остались дома за старших и неустанно качали люльку, совали в рот соску из мякиша, обучали уму-разуму, в частности, арифметике и едва усвоенному немецкому языку. В год Устя сказала свое первое слово «мата». Братья ринулись наперебой набрасывать варианты: мята, тата, мама, хата. И только Иван твердо верил, девочка произнесла имя своей матери – Марта.

Он больше не женился, так и не справившись с тоской. Как ни открывал в печи заслонку, ни выметал мусор и ни произносил: «Сор – в печь, а тоска – с плеч», ничего не помогало. Его сердце с оборванными краями безостановочно ныло и пачкало рубаху. В память о «жене» каждый год в день смерти высаживал саженец сливы. Закладывал в яму для посадки полбуханки ржаного хлеба, опускался на колени и шептал:

– Да простятся нам прегрешения наши…