– Что это у тебя за кактусы? – на широком подоконнике стояло пять горшков с одинаково корявыми растениями. Петр, наклонив голову, их рассматривал. Колючки отражались в оконном стекле, превратившимся почти в зеркало, поскольку верхний свет в кабинете включен, а за окном темень. Отражалось и узкое смуглое бородатое лицо Горюнова.

– Это алоэ, – рассеянно отмахнулся Ермилов. Горюнов свалился на него внезапно, как всегда не вовремя. Работы много. При Петре свои вопросы по отделу ДВКР он решать не мог. То и дело выходил из кабинета пошептаться с кем-то из сотрудников в коридоре.

– Зачем тебе столько? Водку, что ли, гонишь?

– Ты в своем репертуаре, – вздохнул Ермилов, погладив себя по лысеющей голове, правда он всегда утверждал, что это просто высокий лоб. Он смущенно взглянул на друга серыми чистыми глазами. – Как ты умеешь сваливаться на голову невпопад.

– Мне говорили, что ты все глазоньки проглядел, – продолжал ерничать Петр. Он уже прошелся по кабинету, как ураган, полистал книги со стеллажей, осмотрел четки, висевшие на гвоздике, привезенные Ермиловым когда-то с Кипра, укололся о кактус, ощетинившийся цербером около компьютерного монитора, накурил, обнаружил желтый мячик для тенниса и ловко подкидывал и ловил его.

Ермилов покряхтел, поулыбался, продемонстрировав ямочку на одной щеке, и решил:

– Ладно, нам тут все равно поговорить не дадут. Сейчас я заму кое-что перепоручу. Посиди. – На выходе из кабинета Ермилов уже который раз запнулся о сумку Горюнова. – А ты дома-то был? Или…

– Или.

– Ты в теннис играешь?

– Ха! Хочешь приобщить? – Петр покосился на ракетки в чехле, стоящие за диваном у стены.

– Да ты ведь хилый, курильщик, – подначил Ермилов. – Ракетку в руках не удержишь…

Ермилов затащил Горюнова в спортивный клуб на теннис, даже одолжил ему ракетку и запасной комплект спортивной формы, в которой худощавый Петр утонул. Стоило Ермилову объяснить как играть, и Петр стал обыгрывать друга.

– Собака, ну у тебя и реакция! – досадовал Ермилов.

– В арабском мире «собака» это одно из самых грязных ругательств, – напомнил Горюнов. – Хотя ты же любя… Эй! Не кидайся! – Петр легко поймал летящий в него мяч и пошел к пластиковой скамье, стоящей сбоку от сетки. Выпил воды, чувствуя легкую усталость. День, кажется, мог растягиваться до бесконечности. В спортивный клуб они попали уже к девяти вечера.

Ермилов повесил полотенце на шею и потоптался около Петра, постучал мячиком о корт.

– Предателей, шпионишек ловишь? – забавлялся Горюнов, закинув ногу на ногу и выставив костлявое колено, как у кузнечика. – Воруют наши секреты, воруют. Уморили они тебя…

– Смейся, смейся. Вот теперь сомневаюсь, стоит ли с таким паяцем делиться кое-чем?

– «Кое-чем»? – переспросил Петр, давясь смехом: – Кое-чем не надо, лучше чем-нибудь посущественнее.

– Ты понимаешь, – посерьезнел Ермилов, – у нас же в Сирии тоже сотрудники работают.

– Это звучит укоряюще. Ничего против военных контрразведчиков не имею, особенно в твоем обаятельном лице. Знаю, что работает ДВКР там лихо.

– Да погоди ты! У нас другие функции. Обеспечение безопасности военных, предотвращение нападений, недопущение утечек. Информацию же не будешь получать от агентуры от сих до сих. Попадает в сеть и не кондиция, что называется. Мы, скажем, ловим тунца, а попалась камбала. Плоская, глазом вращает ошалело. И вот загадка, стоит ли пустить ее на наживку для все того же тунца или лучше просто пожарить и съесть.

– Свежую лучше пожарить, – позабавился сравнением Горюнов и погладил себя по плоскому животу. – Твой теннис возбуждает аппетит. Сейчас бы селедочки…

– Два агента независимо друг от друга упоминали какую-то женщину. Их удивило, что она обладает большой властью. Ну что ты все улыбаешься? – не удержался наконец Ермилов. – Я тебе серьезно говорю.

– Извини. А женщину эту случайно не Джанант зовут?

Ермилов выглядел как человек, который долго готовил подарок, неумело запаковывал его в красивую бумагу, ленточками оборачивал в расчете на сюрприз, а когда подарил в предвкушении радости одаряемого, тот уже догадался, что сокрыто под оберткой и ничуть не обрадовался.

– Петр, тебя хоть чем-то можно удивить?

– Запросто! Вот если бы сейчас она вошла в этот зал, а еще лучше в такой юбочке, как у той девчонки, – Горюнов указал себе за спину на соседний корт и поцокал языком. – Так что еще про нее болтают?

– Она из Тикрита.

– Ого! А говоришь, нечем удивить. Это проверенная информация?

– В том-то и дело, – вздохнул Ермилов, пряча ракетку в чехол. – Проверять некому, да и не стояла перед нами такая задача. Пошли в раздевалку… Она вроде как сманивает опытных командиров в какую-то организацию. Все только слухи.

– А хоть кто-нибудь из ваших агентов видел ее лично? И все-таки, откуда узнали, что она из Тикрита?

– Слухи, – дернул плечом Ермилов, недовольный, что не может сказать более точно. – Поедем ко мне? Люська сулила борщ, если вернулась из суда вовремя.

Жена Ермилова, Людмила, работает адвокатом. Весьма успешная. Зарабатывает больше мужа-полковника, уязвляя тем самым коварно его самолюбие, но существенно пополняя семейный бюджет. Она даже купила красную дамскую машинку. Иногда Ермилову удается завладеть этим красным чудом автопрома, втиснув в него свою высокую фигуру, как сегодня.

Они на этой машине доехали до клуба, но теперь Горюнов заартачился:

– В ней можно ездить только в расчлененном виде. Я лучше тачку поймаю.

– Ты все еще живешь в прошлом веке, – Ермилов удивлялся порой, как друг отстал от российской жизни, пока работал то в Турции, то в Ираке. – Могу вызвать тебе такси. – Ермилов достал мобильный. Они стояли на автомобильной стоянке клуба, и Горюнов, воспользовавшись ожиданием такси, закурил к неудовольствию Ермилова.

– Стоило заниматься спортом, чтобы опять дышать табаком. Так ты уедешь в ближайшее время? Снова в Сирию?

Горюнов неопределенно дернул головой.

– У меня нередко такое ощущение, что каждый раз развитие событий предваряет, – Петр задумчиво выдохнул табачный дым, который под сердитым взглядом Ермилова растворился в вечернем воздухе, – предваряет такая картинка: сидит пацанчик на краю горы, а под ним долина, забросанная разнокалиберными шестеренками.

Ермилов не сдержал улыбки. Странно, что такой, в общем, угрюмый тип как Горюнов со своеобразным чувством юмора, включающий обаяние только когда того требует обстановка, вдруг начинает рассуждать, используя образы, а не плоские факты. А Горюнов, попыхивая своим ядовитым турецким табаком, продолжал:

– А шестеренки ржавые, лежат мертво, недвижимо. И вдруг мальчишка сбрасывает с горы камешек, который толкает самую маленькую шестеренку, – нарушается баланс, и шестеренка попадает в паз другой шестеренки. Раздается грохот, скрежет, и долина оживает, все приходит в движение. Так и у нас. Один камешек, лишь слово, неосмотрительно сказанное, и все начинает крутиться, дымиться, плавиться.

– Ты прям поэт, Петя, – начал было Ермилов, но, не увидев на бесстрастном лице друга реакции, заговорил почти серьезно: – Так это ж хорошо, когда все оживает. Для нашей работы этот грохот, скрежет – музыка, своего рода.

– Вот именно, что «своего рода»… Для меня это – зубовный скрежет. Неизбежно скрежет перерастает в тиканье. Тик-так, тик-так… Часовой механизм. И с каждой секундой изменившаяся из-за камешка ситуация грозит взорваться. После первого камня надо действовать как сапер, чтобы не взбудоражить террористическую общественность в связи с появлением новых игроков на поле или вброса информации. А то пойдут круги по воде и пиши пропало. Может, взрыв и не прозвучит, тогда шестеренки заклинит и придется начинать все сначала – искать мальчонку, щекотать его, чтобы он дернул ногой и скинул камень. А главное, придется подбирать камень нужной величины, класть его в то место, которое прежде необходимо вычислить. И все в таком духе.

– Я бы сказал, что ты просто ходишь по острым камням, босиком. В одной песне Высоцкого есть фраза: «Да по острым камням…» – Ермилов уважал Высоцкого.

* * *

Горюнов поковырялся ключом в замочной скважине, но дверь квартиры распахнулась. Тут же у него на шее повисла Сашка, загородив обзор своими пшеничными волосами, которые у нее отросли снова до лопаток, к тому же распушились и пахли яблочным шампунем. Снизу кто-то теребил за штанину и басом говорил:

– Дмитрич приехал!

Наконец продравшись через завесу волос Александры, он увидел улыбающегося Мансура, высокого, ставшего выше отца, такого же худощавого, смуглого, с не по-юношески строгими карими глазами, как у Дилар. Каждый раз, поглядев в глаза сына, Петр испытывал боль, почти физическую, и мучительное чувство вины. Но это до тех пор пока Мансур не открывал рот и не говорил что-нибудь едкое, дерзкое, за что хотелось прихлопнуть болтуна чем-нибудь тяжелым по макушке.

Басила дочка, которая то ли отрабатывала командный голос, то ли подражала какому-то мультяшному герою. Машке пять лет, она ходит в сад, так же, как и младший трехлетний сын.

– А где Димка? – не заметил в коридоре младшего Горюнов.

– Не дождался, уснул наш Дмитрий Петрович, – с обидой сказала Саша.

– «Не дождался»? – переспросил он. – А откуда ты узнала, что я приеду?

– Сорока на хвосте принесла, – жена смотрела на него взглядом собственницы, которой вернули книгу, взятую на прокат. Не порван ли корешок, ни загнуты ли уголки страниц, ни заляпали ли их борщем или компотом.

– Баво, – Мансур по-курдски обратился, но продолжил уже по-арабски, неприятно удивив Горюнова. До недавнего времени Петр был уверен, что Мансура готовят для работы среди курдов в Турции, а по всему выходило, что все-таки в Ираке. – Генерал позвонил. Саша стала сразу прическу сооружать.

– Давай-ка повежливее, – урезонил его Горюнов. – Что еще генерал говорил?

– Папа, а когда мы будем играть? – тоже по-арабски спросила Маша.

Александру аж передернуло.

– Почему когда нашу дочь спрашивают, как ее зовут, она представляется: Петровна? Чему ты ее учишь? Она то и дело разговаривает по-арабски. Вот как сейчас. А тебя папой не называет, говорит: Дмитрич.

Петр поспешил скрыться в ванной от толпы родственников, напоминающих цыганский табор. Но Сашка проникла следом и ее темно-синие глаза оказались напротив. Она привстала на цыпочки и полезла целоваться. Однако тут же начала отплевываться и смеяться.

– Ну тебя с твоей бородой! Знаешь, чего тебе сейчас не хватает? Дубинки и туши мамонта, перекинутой через плечо.

– Сейчас сбрею, тогда не отвертишься, – пригрозил Петр. – А тушу мамонта ты и сама в состоянии добыть. – Он подначивал ее со дня их знакомства, когда встретил Сашу, шедшую с рыбалки со спиннингом в чехле.

– Ты туда больше не поедешь? – обрадовалась Александра, по-своему восприняв бритье. – Что ты молчишь? – Она смотрела на него в зеркало. Горюнов уже намылил пеной щеки. Глаза не поднимал.

Саша обхватила его за пояс и прижалась щекой к спине.

– Тебя не было целый месяц, – забубнила она. Между лопаток стало горячо от ее дыхания. А у Петра побежали мурашки по спине, как от холода. – Ты словно нарочно напрашиваешься во все эти командировки. Что тебе дома не сидится? – Она провела пальцами по двум шрамам на его левом плече. Первый остался после ранения в Сирии. Второй он получил уже в Турции, но по иронии судьбы ранило его в то же плечо.

– Я тебя вижу только спящим. Ты как чужой, – продолжала просверливать отверстие в его мозжечке Саша, взывая к совести, хотя знала, что это с Горюновым не работает. Он вообще редко реагирует на любые упреки.

– Саня, разве с чужими спят в одной постели, кроме физиологических исключений?.. По башке то за что?! Как грубо! Муж не серьга, чтобы на ухо повесить, – вспомнил Горюнов курдскую мудрость и удостоился ледяного взгляда через отражение.

Она хотела выйти, но Петр схватил ее за руку, сам сел на край ванны, а Сашу поставил перед собой, как провинившегося ребенка.

– Что ты ворчишь? Я же как фейерверк! Красивый и шумный несколько минут, затем я скучный и нудный, когда долго без дела. Помнишь наш отпуск? – он усмехнулся.

– Зануда ты редкостный, – покивала Саша, проведя ладонью по его влажной после бритья щеке. – Сначала спишь два дня, потом начинаешь слоняться по квартире и на всех ругаться или утыкаешься в газеты. После того отпуска из газет, которые ты скупил во всех окрестных киосках, можно стены в квартире оклеить.

– Унылая квартирка получится. Так что, выходит, неудачная я партия для замужества?

Гладившая Сашина рука тут же слегка хлопнула его по щеке.

– Насилие над личностью! – показушно возмутился Горюнов, и пока Саша пыталась понять, всерьез он сердится или нет, Петр уже начал целоваться.

Она с трудом оторвалась от него и заметила:

– Ты и сейчас отсутствуешь. Витаешь в облаках. У меня все чаще возникает ощущение, что ты относишься ко мне, как бы это сказать, потребительски, что ли.

Петру надоели упреки, и он отмахнулся машинально, как сделал бы в Багдаде, когда на базаре назойливые мальчишки пытались всучить дешевую расческу или мыльницу.

Саша обиделась и ушла, хлопнув дверью. Да так шарахнула, что одна из зубных щеток выскочила и упала в корзину с грязным бельем. Петр принялся добриваться с совершенно спокойным лицом и даже что-то фальшиво напевал по-арабски. Когда вышел из ванны, нашел на кухонном столе одинокий ужин. Он хмыкнул и уселся есть, заметил на подоконнике вчерашнюю газету и тут же в нее уткнулся.

По привычке вымыл за собой посуду, зашел в спальню и, не обнаружив там Сашу, плюхнулся на кровать на живот и сразу же уснул. Александра появилась через пару минут и, поглядев на спину мужа, вздохнула и начала разбирать его сумку.

– Что это? Как приятно пахнет! – воскликнула она вдруг, достав из кармана спортивной сумки газетный влажный сверток. Развернула и в руке у нее оказалась подвявшая ветка цветущего олеандра, обернутая еще и во влажный носовой платок.

– Вот ты говоришь, я – сухарь, напрочь лишен романтики. Ан, нет! – не оборачиваясь, глухо в подушку напомнил о себе Горюнов.

– Ну надо же! – Саша прижала цветы к лицу. – На море хочется…

– Девчонки из медчасти нарвали, зная, что дома меня жена ждет, – соврал Горюнов, чтобы поддразнить ее сообщением о «девчонках».

На самом деле угрюмый полковник под смешки Зорова сам полез в заросли кустов рядом с территорией базы Хмеймим. И «девчонок» он там видел мельком, издалека, по приезде и отъезде. А все остальное время и на базе почти не бывал. А если приезжал, то поздно ночью и уезжал чуть свет.

Саша легла рядом, поглядела на зажмурившегося, как кот, Петра.

– Ну что, горюшко мое, Горюнов? Опять лыжи смазал? Куда помчишься в ближайшее время?

– Как ты прозорлива, однако! – Он приоткрыл один глаз. – Это военная тайна… Снисходительный тон тебе не идет. Ты молодая, я бы даже сказал, юная жена. А я уж слегка престарел. И ближайшее время проведу дома, у тебя под боком.

«Дня два-три, – уточнил он мысленно, – пока вопрос с поездкой в Париж будет решаться».

Утром Горюнов высунулся из-под одеяла, ошалело прислушиваясь к странным звукам за стеной, разбудившим его.

– Что это за бренчание?

– Мансурчик купил укулеле, – Саша сидела у трюмо и пристраивала подвявший олеандр к зеркалу, чтобы цветок не выглядел таким уныло поникшим.

– Ты ему купила, – поправил Петр и, когда до него дошел смысл фразы, переспросил: – Оху… что?

– Не паясничай! Наш сын хочет заниматься музыкой.

– Ах ты Боже мой! – Он всплеснул руками и потянулся к тумбочке, где лежала пачка сигарет.