Единение – не просто слово, понятие или отдельная концепция, это позиция Папы, идет ли речь о человеке, которого он изучает, или о художественном образе; о методе познания или о государстве и религии. Принцип единения подразумевает как взаимодействие различных между собой верований (что нашло подтверждение в, можно сказать, программном в этом плане апостольском послании «Свет с Востока»), так и взаимопонимание человека с самим собой, с людьми вообще, с природой, с окружающим миром и, разумеется, с Богом. «То, что нас связывает, больше того, что нас разъединяет». Ссылаясь на эти слова Иоанна XXIII, Папа в беседе с В. Мессори подчеркнул: «Ведь все мы веруем в того же Христа, и вера эта – главное наследие семи Вселенских Соборов, которые собирались в первом тысячелетии. Значит, есть основа для диалога, для того, чтобы расширять пространство единения и преодолевать разделения, возникшие большей частью из убеждённости в исключительном обладании истиной»⁶⁸.

Поиску и выработке форм взаимопонимания людей и народов между собой подчинены все высказывания Святого Отца, обращены ли они к политическим деятелям или просто к людям, касаются ли проблем вероучения или социально-общественных явлений. Величайшим завоеванием человечества он считает культуру, призванную сутью своей объединять⁶⁹.

Культура, которая неотрывна от понятия цивилизации и материального благосостояния, на самом деле способствует более важному и существенному – духовному сплочению людей разных возрастов, национальностей, вероисповеданий. Как раз с этой точки зрения Папа предлагает подойти к решению вопроса о целостности Европы и ее границ: всегда ли и так ли уж необходима разделительная черта? Где кончаются государства и начинаются народы? Понять и ответить на все эти вопросы можно только с позиций культуры, для которой никаких границ не существует⁷⁰. С начала 1980-х годов, исходя из всеобъемлющего характера культуры, Иоанн Павел II начинает систематически говорить о единстве Европы, обосновывая его возможность и необходимость. И мы становимся очевидцами воплотившейся в жизнь провозглашаемой им идеи.

Важнейшие признаки истинной культуры – отношение к труду и к памяти. Проблемам труда, его эстетике (красота для Папы Римского неотделима и от тяжелого физического труда, ибо в нем – сила солидарности, созидания и вдохновения) посвящены важнейшие выступления Святого Отца, который убежден в том, что истинно справедливый строй может быть основан только на уважении достоинства каждого человека и что проблемы политики, экономики нельзя решать вне морали – всё это и определяет, в итоге, уровень культуры. Как и признание особенностей традиций, питаемых памятью.

Память

Памятью осуществляется связь времен: настоящего, прошедшего и будущего. В верности памяти для человечества заключена гарантия от повторения ошибок и доступ к истине, а это – залог подлинного прогресса, под которым понимается внутренняя эволюция человеческой личности в ее цельности и преемственности.

Человек – существо историческое. Однако историчность его как объективна, так и субъективна, в этом – непреходящий характер историчности человеческой личности.

В своих научных трактатах Папа занимается человеком с точки зрения тех его свойств, которые не подвержены времени. В художественных произведениях легко смешивает даты, переставляет хронологию событий, измеряя историю единственным Событием. Ничего не проходит. Но всё минует.

Историчность, будучи категорией трансцендентности, представляет собой явление жизни и бытия, которое заключает в себе гуманистический смысл. И она свойственна только человеку: лишь он способен творить историчность, поскольку в самом человеке есть нечто такое, что сопротивляется бренности и ее «перерастает».

Принцип историчности – одновременно и то, что лежит в основе существования человека в мире, и критерий понимания развития личности. «Историчность – способ существования того, кто, минуя, сохраняет свое тождество».

«В основе идеи о Боге, в основе «разумного» познавания Бога для человека лежит не только «мир» (или Вселенная), но и в то же время, а может, и прежде всего, сам человек в этом мире. Человек в своей историчности – значит еще и в том, что ее перерастает»⁷¹.

Историчность в подобной трактовке невозможно измерить историческим методом. «Человек вообще есть нечто такое, что не позволяет исторически объяснить его исчерпывающим образом. В нем живет внеисторический зародыш, вот он-то именно и находится у самых истоков человеческого в человеке», – этому выводу Кароль Войтыла посвятил пьесу «Брат нашего Бога».

Язык

Отсюда один из важнейших постулатов Иоанна Павла II: память об истоках человечества определяет жизнь человека и находит воплощение прежде всего в любви – к стране, давшей культуру и язык; к городу, где человек родился; к родителям, которые воспитали. Родной язык – великий кладезь, он приобщает к прошлому, он носитель национальной традиции, источник вечного обновления и залог пребывания человека в общности, его со-участия. Язык запоминает, «как поколенья уберечь старались сокровищницу края, богатства: прежние и новые» (из цикла «Размышляя: Отчизна»).

Рассуждения Папы о языке его предков и отцов не отделить от размышлений об Отчизне: их патриотичность неизменна, но без пафоса, даже в поэзии, особенно к этому склонной. Язык подобен горящим свечам, что зажигают в память об ушедших близких (как, например, в «Дзядах» Мицкевича, в свою очередь воссоздавших древний обряд поминовения) или потоку, несущему свои воды к океану человеческой речи. Войтыла-поэт сожалеет о том, что польскую речь не знают другие народы, которым она представляется трудной, малопонятной. Складывается парадоксальная ситуация, которую Папа не без горечи констатирует: «Наш собственный язык нас замыкает: закрыв, не раскрывает».

Невозможно смириться с тем, что родной язык может исчезнуть, ведь он запечатлел и зов народа к свободе, воспринятой им как великий дар, и борьбу за эту свободу. Язык научил распознавать глас пророчеств, но и осознавать национальную причастность к общему благу – «добра и зла познанья», приобщил к вере и стал истоком всего – началом материнского присутствия и знаком бытия (цикл «Мать»).

О своеобразном и самобытном языке самого Папы говорят и пишут постоянно, обращая внимание на простоту его стиля, и при этом умение мыслить символически сложно; на системность мышления семиотическими образами, благодаря чему его слово способно отражать многосторонние связи человеческого бытия⁷².

В риторике Святого Отца заключена загадка: прежде всего это касается его своеобразного «чувства слова», что испокон века было свойственно поэтам, пророкам и проповедникам и что (еще одна загадка) этим словом он совершенно по-особому владеет: как образом, возникшим из глубин всех языков сразу – и праязыка, и языка будущего, и языка всего человечества в целом. В этом смысле для него порог в Третье тысячелетие давно перейден.

А слово как особое и целостное понятие, как категория человеческого (существования человека, мышления, правового сознания, художественного таланта, веры – всего того, что человеку дается изначально, что было выработано на протяжении его истории, что свойственно отдельно конкретной личности и всем людям вместе, что их объединяет и возвышает) впервые, наверное, со всей силой заявило о себе в годы учебы Кароля Войтылы в Ягеллонском университете Кракова. «Мой выбор полонистики, – пишет он в книге «Дар и Тайна», – был мотивирован ярко выраженной ориентацией на изучение литературы. Однако первый же год занятий повернул мое внимание в сторону языка. Мы изучали описательную грамматику современного польского языка, следом – историческую грамматику с особым упором на старославянский язык. Это ввело меня в совершенно иное измерение, или же, можно сказать, в таинство слова.

Слово, пока оно не произнесено со сцены, вначале живет в человеке, является неким основным мерилом его духовной жизни. Оно направлено, наконец, на беспредельную тайну Самого Бога. Открывая слово посредством занятий по литературе и языку, я не мог не приблизиться к тайне Слова – того Слова, о котором мы ежедневно говорим в молитве «Ангел Господень»: «И Слово стало плотию и обитало с нами» (Ин 1, 14). Позже я понял, что эти занятия по полонистике подготавливали во мне почву для другой направленности интересов и учебы: я имею в виду философию и богословие»⁷³.

В языке Иоанна Павла II слово – «живой организм», со своей историей (и предысторией), смысловой многозначностью и «статусом» (отсюда обязательная характеристика происхождения слова, выявления его однокоренных связей, лексики). Оно всегда метафора и зерно (сердцевина) мысли. Иоанн Павел II, употребляя слово, является одновременно и отправителем, и получателем, будто соединяет в слове два начала сразу – адресата и адресанта, что придает слову «трансценденция» свойство: при всей внутренней замкнутости оно открыто другому человеку и Богу (как церковь, «закрытое» помещение которой обладает «открытостью», что находит отражение в самой архитектуре).

Святой Отец часто употребляет в разных по жанру сочинениях одни и те же слова, через это обретающие лексическую многозначность, благодаря чему в контексте выявляется неисчерпаемость семантики каждого слова, его смысловая бесконечность. Слово может быть художественным образом и категорией этоса, его пророческий смысл заключает в себе и конкретный жизненный факт. Так устраняются перегородки между повседневным звучанием слова и сферой сакрального, органично соседствуют между собой разные стилевые потоки, естественно соединяются «ученость» и эстетика, что, в свою очередь, делает особенным язык Папы Римского, который каждому сочинению придает свою литературную форму, в связи с чем собственно жанровые определения весьма относительны.

Слово в своей предельной наполненности и смысловой содержательности, а вместе с тем открытости и обращенности ко всем мирам, доступным человеку, близко понятию света с его лучеобразной структурой, что естественно делает слово Иоанна Павла II светящимся, подобно звезде или фонарю, освещающему пространство (мысли).

Характеризуя систему связей «слово – мысль – действие» применительно к театру и драматургии, К. Войтыла замечает: «Мысль отнюдь не является застывшей, а обладает собственным движением. Именно эта динамика мысли берет живое человеческое слово и делает его зачатком действия».

И то, что вроде бы имеет отношение к сугубо театральной эстетике, приложимо ко всему человеку как бытию, если рассматривать само бытие как представление, а человека как персонаж, и тогда взгляд художника обретает способность проникнуть в ви́дение Творца.

Стоит отметить здесь особую содержательность вербальной образности языка Папы Римского, в которой художественное начало, определяющее суть каждого образа, словно сливается (или уступает место) качественно иному началу: сверхъестественному. Образная структура его поэтики свидетельствует о том, что сам язык – это не просто символика слиянности земного и неземного, скорее, здесь можно говорить о сверхъестественном языке как таковом – о языке сверхъестественного мышления.

Словесная ткань не терпит разрывов, ее узлы не спрячешь. Отсюда ее прочность, покоящаяся на самом, пожалуй, мощном источнике – языке родства.

Язык живет памятью и соединяет людей в единую семью.

Представление о семье в творчестве Папы многоаспектно и, как всё в его творчестве, образно, но и конкретно – по-земному.

Семья

Семья подразумевает прежде всего семью всех народов, общность людей Божьих, каждый из которых другому брат. Семья – это братство цивилизации любви (по определению Павла VI).

Но семья – это еще и Церковь, единство верующих, у которых свой Дом. Понятие о семье неотрывно от понятия о доме и о взаимоотношениях самых близких между собой людей: мужа и жены, отца и матери. В соответствии с тринитарным характером своей деятельности, Святой Отец видит в семье – «земной» троице – прообраз Великой Троицы – «Небесной».

Как ни сложилась бы последующая жизнь человека, судьба его всегда каким-то образом – прямо или косвенно – несет на себе печать семейных отношений. Раннее детство Кароля Войтылы было запечатлено чередой потерь, которые стали для него невосполнимыми, но и одновременно обогатившими его внутренне.

«Мои детские и юношеские годы рано означились утратой самых близких. Сначала матери, которая не дождалась дня моего первого Причастия. Она хотела, чтобы у нее во что бы то ни стало было два сына: врач и священник; мой брат стал врачом, а я – священником. Сестры, которая родилась за несколько лет до моего появления на свет, я не знал, она умерла вскоре после моего рождения»⁷⁴. В двенадцать лет Кароль Войтыла потерял старшего брата, которого очень любил, с которым дружил и который оставил по себе память как человек, героически выполнивший свой профессиональный долг: выхаживая больную, смертельно заразился от нее скарлатиной. Сын и отец остались вдвоем. «Я вблизи наблюдал за его жизнью и видел, как он умел себя превозмогать, видел, как он коленопреклоненно молился. Это было самым важным в те годы, которые столь много значат в период становления подростка. Отец, который умел быть требовательным к себе, в некотором смысле мог уже ничего не требовать от сына. Глядя на него, я учился быть требовательным в отношении себя и выполнять собственные обязательства». Говоря о том примере, какой подавал ему его отец, Папа Римский впоследствии назвал этот пример «первой домашней семинарией».

Здесь, наверное, и коренится свечение отцовства, которому надо учиться сызмальства: постичь его можно только через Любовь Сына к Отцу и Бога к Сыну. «Парадигма «отец—сын» неподвластна времени. Она старше человеческой истории»⁷⁵. Думая об этом, Адам (в мистерии «Свечение отцовства» и в поэтическом эссе «Размышления об отцовстве») – человек с обыкновенным именем, – как у всех, – восклицает: «Не сумел я взвалить на свои плечи отцовства, не смог оказаться на его высоте, чувствую свою абсолютную беспомощность, и то, что дано мне было как дар, обернулось бременем».

К проблеме отцовства К. Войтыла подходит с разных сторон, ибо сама проблема двухполюсна: на одной стороне – отец и муж, на другой – мать и женщина. Различие характеров в этих взаимоотношениях ярче всего проявляется в восприятии ими ребенка. И то, что, казалось, существовало когда-то, на заре человечества и вроде бы должно было со временем уступить место более развитому и осознанному типу взаимоотношений (когда есть такой Образец!), по-прежнему требует стараний и обоюдного понимания, ибо в наслоениях случайного теряется правда.

Две пьесы – мистерия «Свечение отцовства» и медитация «У лавки ювелира» – повествуют словно совсем о разных жизненных ситуациях: в мистерии воссоздается едва ли не с праисторических времен в аллегорическом стиле цепь «перевоплощений» «адамовых мук одиночества», тогда как в основе пьесы «У лавки ювелира» лежит история взаимоотношений двух любовных пар и их детей. Но не случайно обе пьесы связаны общим сюжетом (разнятся они жанрами) и общим именем Адама (излюбленное имя К. Войтылы, которое о многом говорит): поэт, который так любит во всем находить корень, и здесь стремится дойти до истока сложности в понимании любви, изначально данной человеку. На любви, настаивает он, держится семья, которая формирует духовный климат внутреннего мира детей на всю жизнь.

Из попытки проанализировать с позиций сегодняшнего дня семейные отношения возникла книга «Любовь и ответственность», в которой автор суммировал свои собственные наблюдения священника. Он как никто понимал эту проблему изнутри еще и потому, что, будучи исповедником, невольно стал свидетелем разнообразных (и часто весьма трагических) семейных случаев.

Семье, считает он, по ее сути более чем какой-либо другой человеческой общности, присуща личностная структура. При этом Папа неоднократно подчеркивает роль, которую сыграла в его жизни семья как некая среда самых близких духовно ему людей. Их участие было для него во время войны помощью, поддержкой, мощным импульсом.

В культурологической концепции Папы семье отведена едва ли не основополагающая роль, которую она призвана играть в жизни человека на протяжении всей его жизни: счастливая семейная жизнь передается по наследству, молодые всегда должны это осознавать. Иоанн Павел II специальное внимание уделяет «священному союзу» супружества – любви, отмеченной присущими только браку правами и особенностями. И что любопытно, его сочинения на эту тему вовсе не обращены только к верующим или только к христианам.

Кстати, книга «Любовь и ответственность» вышла одновременно с пьесой «У лавки ювелира» – в том же 1960 году, что характерно для Папы, в творчестве которого невольно соединилось сугубо философское, точнее, этическое исследование с художественным. Не случайно оба эти сочинения, написанные в совершенно разной манере, друг друга дополняют и проясняют содержательно, – все его сочинения так или иначе строятся по принципу соотнесенности. Более того, оба сочинения вкупе с выступлениями Святого Отца по средам (с 1979 по 1984) на тему Искупления тела в свете таинства брака по-своему объединяются с катехетическим учением «Мужчину и женщину сотворил их»⁷⁶. И если в книге «Любовь и ответственность» акцент сделан на физиологии брака в ее нравственно-этическом аспекте, то здесь взаимоотношения мужчины и женщины возносятся на духовную высоту, данную людям изначально и подразумевающую их последующую судьбу – после смерти. Отсюда и само название книги, взятое из Библии, и конечная цель рассуждений, сконцентрированных в части «Христос взывает к воскресшим».

Как бы предваряя энциклику Папы Павла VI «Humanae vitae» (в разработке которой принимал участие тогда кардинал Кароль Войтыла, посвятивший ей специальный труд⁷⁷), книга «Любовь и ответственность», наряду с последующими сочинениями Иоанна Павла II на эту же тему (широкий резонанс вызвали энциклики «Сияние истины» и «Евангелие жизни»), можно сказать, разорвали завесу, которая много лет драпировала просвещенную Европу, привыкшую считать проблемы деторождения сугубо личным делом женщины.

Локально существовавшая до этого проблема – как явление вроде бы частного порядка, причем отдельно – в рамках религиозной этики и отдельно – с точки зрения жизни как таковой, вдруг встала во весь рост, и оказалось, что она давно назрела, насущно необходима, решать ее уже нельзя ни порознь, в одиночку, ни в каком-то одном измерении.