Глава 3. Из клетки

Лука мучился от голода. Уже неделя, как он пытался есть человеческую еду, но результат был неизменен. Его рвало, голод не спадал, и ему приходилось иссушать что-либо живое: мутанта, растение, населяющих почву микроорганизмов – все равно. Это случалось непроизвольно, когда он в какой-то момент переставал следить за собственным поведением. Тогда мучимый голодом организм действовал автоматически, и под ним расцветало черное пятно, уходящее глубоко в землю, уничтожающее все живое, что находилось в этой толще. Он пробовал есть человеческую еду, консервы, старый хлеб, водку, шоколад, которые в избытке валялись в тех местах, откуда они ранее забирали сталкеров, но его мутировавший организм не мог принять хоть что-либо из этого, поскольку его рвало даже от воды, если он пил ее больше чем одну пригоршни. Теперь он, лежа в поле недалеко от ухающих аномалий, в ночи под открытым небом Зоны, пытался успокоиться и уснуть, заставляя себя ощущать холод, ветер и дождь, стараясь вспомнить, как это – быть человеком. Со сном получалось крайне плохо, но в разы лучше, чем с другими человеческими аспектами. Он мог лежать, закрыв глаза, мог уноситься мыслями в прошлое, и, если он мог увидеть что-то светлое из далекого прошлого, пусть даже неясными отрывками, он считал это сном. Это было восхитительно настолько, что он вздрагивал при виде светлых лиц из прошлого, чьих имен не помнил. Но чаще было наоборот. Забвение приносило ему картины подземелий, в которых он блуждал десятки лет, темноту, холодный блеск артефактов, шипение аномалий, жгущий и разрушающий его суть голод и одиночество. Одиночество, безотрывно следящее за ним слепыми глазами стен, ощупывающее его прозрачными лапами аномалий, слушающее мертвыми тропами коридоров и черепами людей. И тогда он тоже вздрагивал и касался прямоугольника бумаги, ведущего его прочь от безумия и тьмы. Заветная фотография была бережно укутана в пластик и была его иконой. Он по-прежнему не мог смотреть на нее долго, боясь сломать себя отчаянием и болью о потерянном, боясь зайтись звериным воем и потерять рассудок, боясь, что его ребенок с фотографии вдруг увидит его, Луку Псараса, в этом жутком и демоническом обличье и… и испугается, заплачет, убежит и никогда уже не вернется к нему, даже в этих редких ярких и теплых воспоминаниях, от которых у него выступала слеза и которые он называл снами.

Как долго он еще будет скрываться здесь, в Зоне? Когда наберется сил, чтобы заявить о себе не как чудовище, а как человеке, действительно попавшем в беду и ищущем поддержки и помощи? Да, он с братьями уже выходил один раз практически на Большую землю, но они ушли обратно с людьми. С захваченными людьми, которых они выкрали и заразили, сделав одной общей… Мысли Псараса остановились, не сумев сформулировать то отвратительное и порабощающее свободу чувство, которое завладевает всеми названными братьями. Он мог только вспомнить вкус того слова, но не его звук. То чувство, когда все ранее ценное и святое перестает существовать, то чувство, когда бесконечный и нестерпимый голод торопит утолить себя, заставляя тело убивать, непроизвольно, без участия самого человека, но доставляя ему мерзкое наслаждение власти над чужой жизнью, лишая власти над жизнью собственной. Наверное, это можно назвать осквернением. Лука мысленно произнес это слово несколько раз, пытаясь прочувствовать глубину этого слова. Да, это слово подходило. Это слово, так же как и вирус, перекрашивало человека в раба чего-то другого, не свойственного ему при рождении, оставляя на нем неизгладимые печати и отметины, открывая однажды бездну, которая после прохождения по ней, становится домом, а человек – ее обитателем. Больше сотни людей он обратил в свою веру, из которой он смог выйти только чудом. Возможно, он все время искал это чувство свободы, пока бродил в застенках подземной лаборатории, и вот сейчас, благодаря какому-то смельчаку, отыскавшему часть его прошлого, его настоящей семьи, его ребенка, он смог различить и выделить себя на фоне безумного и пожирающего все Братства, которое он ранее возглавлял.

Лука не заметил, что лежит, открыв глаза, глядя в ночное небо. Сейчас, когда он покинул Братство, у него появилось время, чтобы думать и вспоминать, и это было хорошо. Он был рад, что объединенные силы сталкеров смогли выбить их с территории Ростка, что теперь Братство, скорее всего, не поднимет голову, оставив сталкеров в покое, и люди перестанут гибнуть.

Псарас помнил последние дни в лаборатории. Его мозг, в отличие от мозга других людей, зараженных этим вирусом, находился в темноте и одиночестве больше трех десятков лет, работал четче. Он мог думать о чем-то, кроме постоянно появляющихся симптомов голода, когда нужно срочно восполнить запасы жизненных сил, а затем, когда организм насыщался, страстно хотеть оставить свою частицу другому человеку, поделиться своей верой и скверной, заражавшей быстро и надежно. Но все-таки десятки лет, почти тридцать два года он жил в рабстве у вируса и под его невыносимой протекцией. Странно, почему он не умер. Он и сейчас всецело принадлежит этому вирусу, этому хозяину-паразиту, который кормит его и мучает голодом, который делает его нечувствительным к холоду, боли, но терзает его душу, спрятав память и сделав безобразным тело.

***

Овод Пустотелый вместе с братьями вот уже несколько суток днем и ночью следил за одним из восточных блокпостов. Места в Зоне им не осталось. Сталкеры показали, что могут дать сдачи так, что вышибут почти все зубы, после чего кусаться по-настоящему уже не хотелось. Теперь Овод видел один способ расширить Братство – распространить его на Большой земле. Но Большая земля огородилась минными полями, колючей проволокой, крупнокалиберными пулеметами и десятками солдат на блокпосту, кроме того, Овод несколько раз видел боевые вертолеты, которые стали патрулировать периметр в разы чаще, чем в то время, когда он был долговцем. Пробиться силой его десятки за периметр было невозможно, сработать хитростью, как это сделал однажды сошедший с ума Старший Брат, сейчас было рискованно. Оставалось только ждать момента и искать удобного случая. Овод уже выяснил время смены постов, приблизительное количество солдат, определил вооружение и огневые точки, испугав стадо кабанчиков и выгнав его туда.

По его расчетам выходило, что преодолевать первое оцепление нужно было ночью с трех до четырех утра. Несмотря на то, что солдаты не спали, их активность вроде курения, негромких разговоров и покашливаний снижалась. В это время ночная Зона скулила и выла охотниками Зоны: слепыми псами, снорками, кровососами, псевдособаками; ревела и крушила подлесок псевдогигантами, стрекотала и визжала кабанами и плотями, отстаивающими свое право на жизнь. Тогда обычный человек до жути боялся поднять голову из схрона или привлечь внимание мутантов, даже находясь за бетонным забором, минным полем под прикрытием пулеметов, друзей и товарищей.

Тут Овод был спокойнее. Возглавив Братство и не охотясь за людьми, чтобы не быть обнаруженным потенциальными карательными отрядами сталкеров, он сосредоточился на плане выхода из Зоны. Главная задача Братства была пробиться к слепому участку забора, занятому колючей проволокой, туда, где уже невозможен прямой прострел, только бросок гранаты, и оттуда душить одного за другим солдатов, расчищая себе путь к Большой земле. Овод помнил, что за первым оцеплением стоит второе, менее заряженное оружием и крупным калибром, но к тому времени, как они приблизятся к нему, в воздухе уже будут вертолеты, танки, и БМП будут уничтожать их с земли, а людей, по всей вероятности, они и не увидят, поскольку те будут работать по ним из минометов либо доставать из далеких гнезд вышек снайперов. Если до второй линии надо было дожить, то до первой дойти через минные поля и колючую проволоку, которая была вовсе не проволокой, а лентой, изготовленной специально для Зоны, не знала жалости и пощады, скручиваясь и наматываясь на все живое, что потревожит ее вынужденное фиксированное, но неустойчивое положение. Мины были не самым страшным препятствием. Они с братьями могли различать неравномерное расположение жизни в почве. Находящийся в земле камень и железо выделялись на общем фоне, если внимательно присмотреться, но мелкие растяжки, бумажные и пластиковые сигнальные пакеты было сложно выделить. Колючую проволоку можно было обезвредить болторезами, которые у них нашлись среди накопленного добра от предыдущих побед, а температуру тела снизить, чтобы меньше влиять на инфракрасные датчики. Для этого нужно будет идти наполовину голодными, но это не являлось сложностью, когда был важен вопрос незаметности. Далее нужно будет захватить транспорт, как можно скорее форсировать вторую полосу заграждения и раствориться на местности, если понадобится, закопавшись в грунт, пока их будут искать. Тут у Братства было серьезное преимущество: они могли прожить там, где не сможет выжить никто.

Овод неоднократно все обдумал заранее, и вот сейчас, идя в ночи и тумане в километре от бетонной линии забора, ждал внутреннего сигнала, когда их тела остынут достаточно, чтобы начать движение. Метров через двадцать начинались первые, пока еще редко посаженные мины и сигнальные устройства. Туман, возникающий в Зоне в любое время суток, клубясь и вращаясь, оседал на его пятнистом лице каплями росы, расселившись даже на роговице мелкими выпуклыми капельками, преломляя картину. Братья, безоружные и в легкой одежде, стояли позади Овода, молчаливые и готовые к действию, – ночь не являлась препятствием для их возможностей. Сейчас им не нужно было видеть что-либо, им нужно было чувствовать все и вся. Каждую пядь земли, каждое движение жизни на пределе их возможностей восприятия, мельчайший шум и шорох шагов. Наконец Овод почувствовал голод и вместе с тем стремительное падение температуры тела. Пора. Он встал и медленно, перекатывая с пятки на носок, ощупывая каждый клочок земли босой ногой на посторонние предметы, способные издать звук, двинулся в сторону блокпоста. За ним с отрывом в десять шагов пошел следующий, за ним с тем же отрывом другой. Прожектора начинали освещать только ближайшие метров двадцать к забору, а в наступившем тумане они скорее мешали солдатам наблюдать за темнотой, вывешивая яркие столбы света, не дающие никакой картины происходящего на земле за ними. Зона словно помогала зомби, этим мучителям территории, покинуть ее пределы. До забора было еще далеко. Светящийся жизнью, словно зимнее ночное небо, темно-синий с фиолетовыми проблесками фон земли показывал черные круги мин сначала редко, а потом все чаще возникающими на пути. Нити растяжек были невидимы, но непросвечиваемые одинаковые сгустки посторонних предметов, взрывпакетов в траве и почве показывали возможное расположение проволоки, которые Овод старательно перешагивал. Братья следовали за ним, видя, как его движения, так и вырисовывающуюся картину минного поля. Действуя тихо, медленно и без ошибок, зомби продвигались по минному полю. Колючая проволока, несколько раз преградившая путь идущему первым Оводу, перекусывалась со зловещим щелканьем болторезом и безвольно падала короткими отрезками на землю, освобождая путь.

Размытые туманом световые пятна прожекторов медленно приближались, маня близостью и пугая дистанционно управляемыми пулеметными гнездами, глазками камер и детекторов. Пройти мимо них было невозможно. В любом случае нужно было пройти под прожекторами, мимо сканирующих лучей детекторов движения и тепла, идти прямо на пулеметы и утопленные жерла огнеметов. Овод подал команду жестом руки, стоя в нескольких метрах от светового столба. Следующие за ним колонной зомби разошлись веером, встав параллельно забору на расстоянии пары метров друг от друга, чтобы по сигналу одновременно пересечь освещенную черту, за которой начнется праздник гремящего металла, ревущего огня и жадных невидимых рук зомби, тянущихся к одеялам жизни солдат. Овод пересчитал своих – вместе с ним десять. Это то, что осталось от более чем сотни членов Братства, но ничего, дело времени, и Братство снова засияет силой и мощью, зато теперь их будут тысячи, десятки и сотни тысяч. Он, Овод Пустотелый, принесет эту не веру, но знание на Большую землю.

Окрыленный этими мыслями он усмехнулся одним уголком рта и шагнул в световое пятно, стремительно сокращая расстояние пары десятков метров до бетонного забора.

***

Сидящий за экранами монитора дежурный, вместе со своим напарником, лениво откинувшись в кресле, наблюдал за пустыми камерами, в которые виден был только желтоватый из-за света прожекторов туман. Частицы тумана лениво шевелились движением воздуха, иногда летя вниз, иногда, подхваченные легким ветерком поднимались, заворачивая спирали, и снова опадали вниз. Взгляд солдата не выражал ничего – он с тем же успехом мог смотреть в стену. Это был профессиональный взгляд дежурного, сотни часов смотрящего в одни и те же мониторы, но никогда ничего не наблюдавшего в них.

– Саня? – окликнул он напарника, который увлеченно ковырялся в носу, отсутствующим взглядом глядя в стол перед собой.

– Че? – отозвался тот, не прерывая занятия.

– Я схожу отолью…

– Не положено, – разглядывая козюлю при свете настольной лампы, ответил Саня.

– Да иди ты… не положено ему.

С этими словами солдат отодвинул стул, встал и пошел в уборную, боязливо выглянув в коридор, опасаясь увидеть безжалостного сержанта по прозвищу Гоблин или старшего лейтенанта по кличке Выдра, названного так по той причине, что отодрать и выдрать он может кого угодно, даже Гоблина, если вверенные ему солдаты нарушают дисциплину или вообще хоть что-то, что может и не относиться к дисциплине. На счастье солдатика, никого в освещенном коридоре блокпоста с несколькими комнатами классов и кабинетами не было, и он, поскрипывая сапогами, двинулся в туалет. Сделав свое дело, он, воровато озираясь, пошел обратно в дежурку, где должен был дожидаться Санька, но, войдя в комнату, он увидел сидящего по стойке смирно в своем стуле Санька и развалившегося в его кресле сержанта Гоблина, чья лысая большая голова со шрамами от табуретов и дурацкая, зловещая широкая улыбка говорили в лучшем случае о нескольких нарядах с натиранием очка в сортирах.

– Ты что, рядовой Тушин, покинул пост? – спросил он, перестав улыбаться.

– Виноват, товарищ сержант. Живот прихватило что-то… – опустив голову, соврал Тушин, пытаясь всем своим видом показать глубину раскаяния, страх и понимание собственной ошибки. Впрочем, страх разыгрывать не пришлось, потому что страх перед Гоблином испытывал всякий прошедший учебку солдат.

– Ты что, питаешься тут, значит, чем-то отдельно от коллектива? – прищурился сержант.

– Никак нет, – вытянулся солдат, недоумевая, почему Гоблин сделал такой вывод.

– Так, а что же тебя в сортир несет, а других никого не несет, а? – повышая голос, спросил он. – Никак жрешь чего не по уставу? А? Сознавайся.

– Никак нет, – чистосердечно признался рядовой Тушин.

– Так, значит, это повара плохо готовят? – озлобился Гоблин, зная, как завернуть разговор. Поворачивая диалог таким образом, он мог довести проступок солдата до шикарных нарядов вне очереди или до гауптвахты по усмотрению.

– Никак…

– Так, значит, ты самовольно ушел, оставив своего товарища на посту? И далеко ты собирался? За водкой?

– Никак нет, – смиренно отвечал Тушин, проклиная себя за то, что дернулся в туалет.