Цитаты из книг автора «Илья Репин»

Разумеется, во всех искусствах вся суть во врожденности. Родятся люди с дивным голосом – разве возможно произвести его искусственно? Некоторые имеют красивый почерк, обворожительные глаза, чарующий тембр голоса; вся сия суть дары природы, и никакими школами нельзя сравниться с истинным талантом, и никакими доктринами невозможно сделать господствующей школу искусства, если она не будет состоять из собрания истинных талантов

глядя иногда на Валентина, видя его серые глаза, я находил в них огромное сходство с глазами отца. Но какая разница, какая противоположность характеров! Отец любит высший эффект; он романтик, его восхищает даже его собственная внешняя талантливость, живость, блестящее образование, красивая, культурная речь, кстати, как блестками трогавшаяся фразами на других языках: он много знал, любил свои знания и красовался ими. А сын его Валентин всю жизнь держал себя в шорах и на мундштуке, не дозволяя себе никаких романтических выходок. Все это казалось ему пошлостью;

новая молодежь считает эти светские манеры пошлостью. Девицы и мужчины равны; а это ухаживание их оскорбляет… У студентов брошены давно все эти средневековые китайщины.

хочется: все чего-то ждешь. Черт возьми, наваждение какое-то втягивает… – Ну а это что? Луна… Стойте, стойте… какая тишина! Какой глубокий спуск туда, вниз, к реке! Ведь чувствуешь, что это далеко, темно и неясно… При луне всегда в тенях неясно. Зато вот там блестит полосой… Это и есть Днепр?.. Ну вглядитесь, ради бога, ведь это рябь на реке трепещет, искрится; да ведь так тонко! Волночки-то, волночки! Это надо в бинокль! Ах, какая прелесть, ну точно живая природа… – Ай-ай-ай! А там, еще подальше, у самого берега, на той стороне, замечаете, красный огонек?.. Да это чумаки кашу варят, уху на ужин. Да, Гоголь, Гоголь! «Знаете ли вы украинскую ночь?..» А сам автор в это время был завален письмами, вопросами, предложениями. К дому Гребенки, на углу Шестой линии, у рынка, к высокой лестнице квартиры, где жил Куинджи, то и дело подъезжали извозчики с седоками. Эти взбирались по крутой лестнице на самый верх и звонили к колдуну. Наплыв был так велик, что Куинджи вывесил наконец объявление: «Никого не принимает». Он до невозможности утомлен был даже милыми, доброжелательными, преданнейшими друзьями. А из этих, бывало, некоторые влетали к нему совершенно расстроенные: забыть не могут – после бессонных ночей от созерцания его картин. Не для красоты рассказа, истинная правда: были такие, которые на коленях умоляли автора уступить им какую-нибудь картину или, наконец, этюдик его работы. Пусть художник берет что угодно, они небогаты, но они в рассрочку выплатят ему, сколько он назначит за свой мазок, этюд, или набросок, или, наконец, картинку, хотя бы повторение в малом виде. А один, г. Я., в продолжение целого месяца не отставал от Куинджи, прося отдать ему картину «Ночь на Днепре». Автор дружески образумливал его с большой твердостью в характере. В это время Куинджи до такой полноты одержим был своими художественными идеями, что они сами рвались из него к полотнам. И все это было так разнообразно, так неожиданно ново… Сердце не камень. И автору интересно было показать новые зародыши своего творчества восторженным посетителям, своим старым и новым поклонникам. Чародей уходил за перегородку в мастерскую и, порывшись там, выносил новый холст и ставил на единственный мольберт, стоявший в самой светлой точке всей студии. Мгновенно наступала пауза… Торжественная тишина. Иногда слышалось только с каким-то особенным сдержанным вздохом, похожим на стон души: о-о-о!…И водворялась опять живая, торжественная тишина. Автор, счастливый радостью победы своего гения, обводил глазами умиленных поклонников, видел ясно их невольные слезы восторга. И сам не мог удержать слез… счастья. Так действовали поэтические чары художника на избранных верующих, и те жили в такие минуты лучшими чувствами души и наслаждались райским блаженством искусства живописи.

никакой композиции: какая-то убогая простота, до наивности… Очевидно, это долго не выдержит, провалится; скоро поймут все, и всем станут ясны эти недочеты. И взбитая ценность, и мираж этого ослепляющего фейерверка – тю-тю. Особенно когда краски со временем сдадут, все это погаснет, один чад останется от всего. Да и сейчас – от чего с ума сходить? Ведь ничего особенного, особенно в пластике, моделировке, пятнах; даже отсебятиной пахнет… А об идейной стороне картин и говорить нечего: содержания никакого. Сюжет? Ну, положим, от пейзажа сюжета еще не требуют, да и то Шишкин, например, всегда с идеей. Помните, на прошлой выставке было «Чем на мост нам идти, поищем лучше броду». Пусть живописен полусгнивший мост, это живописно, красиво; но и служебная часть искусства не лыком шита: там слышно настроение гражданина. – А здесь что же? Только свет… А рассуждать не о чем, долго останавливаться даже предосудительно. Но, действительно, надо правду сказать: свет так уже свет! Отходить не хочется

А публика валит. Восторги зрителей переходят в какую-то молитвенную тишину: слышны только вздохи… И разумеется, успех Куинджи заключается только в его гениальности; увлекала в его искусстве введенная им в живопись поэзия. Да, взята была часть поэзии, присущая только живописи, и она без всяких пояснений так могущественно погружала зрителей в свой мир очарований. Всю толпу без разбора – и эстетов, и профанов, и знатоков, и уличных зевак, – всех увлекал Куинджи своим гением и над всеми царил дотоле у нас невиданно и неслыханно (со времен К. Брюллова).

Лунная краска. Да, такая есть. Верно! Я сам читал статью, забыл только, в какой газете

Интересно хорошенько бы рассмотреть в лупу, из каких красок составлен этот свет; кажется, и красок нет. Просто дьявольщина какая-то! – Шарлатанство! – вдруг раздается громко голос вошедшего. – И знаете ли, это совсем просто. Я читал в одной газете статью про эти картины. Автор пишет: «И чего это люди сходят с ума! Куинджи взял развел лунную краску

В большом физическом кабинете на университетском дворе мы, художники-передвижники, собирались в обществе Д. И. Менделеева и Ф. Ф. Петрушевского для изучения под их руководством свойств разных красок. Есть прибор – измеритель чувствительности глаза к тонким нюансам тонов; Куинджи побивал рекорд в чувствительности до идеальных точностей, а у некоторых товарищей до смеху была глупа эта чувствительность.

Орловский подвел Куинджи к окну в академический сад, подал ему зеленое стекло. – Смотрите!! – произнес он таинственным шепотом. – Это?.. Что такое? – недоумевал Куинджи. – Зеленое стекло?.. Так что же? Где секрет, в чем? – Не хитрите, – страстно-выразительно кипел Орловский, – вы пишете природу в цветное стекло?!! – Ха-ха-ха-ха-ха-ха! – отвечал Куинджи. – Ох, не могу… Ха-ха!