Вьян вэр муа. Жё дуа тё дир кельке щоз. Же понсэ, же рефлиши… тю мё манк. Жё тэм бьян. Жё мё сан сюпер авек туа. Жё вё пассэ лё там ансамбль. Э жё вё рэстэ, жё вё этр авек туа… Кэске тю понс дё са? (Подойди-ка сюда. Хочу тебе кое-что сказать. Я тут думала и размышляла… Мне тебя не хватает. Ты мне нравишься. Мне с тобой чертовски хорошо. Хочу проводить своё время с тобой. И я хочу быть с тобой… Что ты обо всём этом думаешь?)

Кристоф заверил меня, что это должно сработать, расцеловал в обе щеки, и на этом мы распрощались.

Остаток дня я ездила в метро по делам, зубря эту сладкую песнь, прокручивая в голове раз за разом со всевозможными интонациями. В конце концов, французская тарабарщина настолько вгрызлась в сознание, что казалось, я не помню ни единого слова. Нервы натягивались тонкой леской, а рыбы-желания триумфально тащили её в пруд бессознательного. С наступлением темноты и прохлады я высадилась у Варшавского моста и побрела в сторону заведения, где предстояло произнести свою театральную речь. И всё твердила краешком губ: «Жё дуа тё дир… кальку… кулька… блин… кельки щоз…»

Наконец, я добралась до Чайного домика, именовавшегося ФоКю (Фолькс-кюхе), бармены узнали меня. Я помахала им с порога, пытаясь скрыть поглощавшие меня вдох за вдохом скачки нервов. В углу у окна, как обычно, красовался тотем заведения – манекен неглиже с фиговым листом на причинном месте, в чёрных очках на несуществующих глазах.

Я поцеловала датчанку Кэт за барной стойкой и договорилась, что проведу с посетителями несколько интервью для фильма. Приветственно кивнула выглянувшему из дальних комнат элегантному Иву и подсела к одной из компаний, что-то бурно обсуждавшей за ароматными тарелками дымящихся под соусом овощей. Парень по имени Лум, говоривший исключительно по-английски, согласился стать одним из героев.

– Лум, чем ты занимаешься в Берлине? – незатейливо начала я.

– I just live here, – призадумался он, – and I try to come back to my soul. But it’s a little bit hard. Because here there are so many… – он, присвистывая, покрутил у виска – so many guys like… DiVi-kulta. (Я просто живу здесь. И пытаюсь вернуться в себя. Но это немного сложно, потому что здесь много людей…. Сдвинутых.)

– And where from did you come here? (А откуда ты приехал?)

– Oh, I lived in so many places… But from the… Actually, I’m from Paris. (Я жил в стольких местах. Но сам я из Парижа.)

Сегодня какой-то французский улов – не успела призадуматься я, как вдруг подошёл высокий брюнет Иву с печально сияющими глазами и тонким соблазнительным носом. С лёгким смущением бросил: «Мадемуазель, не хотите пройтись прогуляться в окрестностях?» Я резко кивнула, отводя взгляд. Засняв парочку интервью, с дрожью в ногах, но с уверенностью солдата я направилась к Иву. Теперь он сидел с сигаретой, вперив взгляд в чашку безвозвратно остывающего кофе.

– Жё дуа тё дир кельке щоз… – начала я, стараясь не упустить ни одного звука.

Иву приподнял бровь и обратил уши в записывающее устройство.

Моё выступление с паузами и напряжёнными вдохами походило на тираду начинающего актёра, забывшего реплики посреди действа. Оценив всю пьесу и финальный аккорд «кеске тю понс дё са» (что ты об этом думаешь), Иву вставил пару непонятных французских фраз и, схватив меня за локоть, настойчиво попросил: «Пройдёмся?»

Наша история началась с Чайного домика. И с карнавалов по выходным. В задних комнатах за баром стоял огромный серебряный сундук с маскарадными костюмами. Каждую ночь с субботы на воскресение хозяева Чайного домика, в основном французы, а с ними датчанка Кэт и шотландец Сэм, наряжались в парики, жилетки, очки и юбки. И дружной компанией отправлялись в путешествие по открытым всю ночь барам и клубам, разбросанным по всему Фридрихьсхайму. Роман с Иву родился из зелёного парика и зелёной рубашки, найденных в сундуке, когда ребята впервые позвали меня принять участие в их ночном шествии по boese Partys. Сплочённой маскарадной командой мы пробивались через двухметровых охранников-африканцев в трёхэтажный транс-кокаиновый «Трезор». Врывались в танцевальную «Кассиопею» в разгар дискотеки. Взбирались под крышу артистического «Тахелеса», расположенного в бывшем гетто. Насвистывали народные шотландские песни в ночных трамваях, вторя голосистому Сэму. И выполняли миссию творческой шайки – разносить по городу карнавал. Разгуливая под руку в роли супружеской пары, Иву и я, получали от уличных прохожих и подвыпивших танцоров забавлявший нас комплимент: «Грюнемафия? You are so soooo cool, guys.» (Зелёная мафия? Вы такие классные, ребята.) Мы с Иву прониклись образом сообщников и ближе к утру отплясывали в тесном, но уютном клубе, расположенном прямо под крышей станции метро, не расплетая объятий. А потом, примостившись в плетёном кресле на людной террасе, отвернувшись от рассвета, целовались, мягко говоря, по-бразильски. Добрались до чайного дома мы, когда остальные участники марафона уже путешествовали по снам. Растратив ночной запас адекватности, мы нырнули в лежбище Иву. Раздевая друг друга, будто разделывая капусту, мы дошли до моих случайно в тему зелёных трусов. После чего я очнулась и строго метнула в его сторону строгий взгляд:

– Эй-эй, не всё сразу. В конце концов, это только первая ночь.

– And when then? (Ну а когда?) – Пролепетал он с надеждой.

– May be tomorrow. (Может быть, завтра) – не нашлась я ответить ничего оригинальней.

В начале недели после работы шило романтических злоключений привело меня вновь к Чайному дому. Иву дружески обнял и предложил пройтись по знакомым переулкам. Мы совершили традиционный променад по барам, где он по-джентльменски угостил Берлинером на последние деньги, а на обратном пути набрался серьёзности.

– Послушай, ты мне очень нравишься. Но ты очень молода для меня. Слишком молода… В общем, мы не можем быть парой. Ты мне скорее как сестра… Моя маленькая сестрёнка.

Я продолжала идти, но что-то внутри меня шмыгнуло и сорвалось в пропасть.

– Too young? – переспросила я, усомнившись в понимании его английского.

– Вот сколько тебе лет?

– Двадцать.

– А мне 29. Видишь? Слишком большая разница.

– Причём здесь цифры? Главное, чтобы людям было хорошо вместе. И что ты придумал? Лучше скажи честно. Если я тебе не нравлюсь, тогда… к чему весь этот карнавал?.. – выпалила я со сбитым дыханием, чувствуя, как холод проступает сквозь кожу, будто деревья сквозь плотный асфальт.

– Нет, ты мне нравишься, но… сама понимаешь… ничего не выйдет.

Мы молча добрели до Чайного дома. Иву предложил кофе, но я поспешно схватила свою деловую тяжёлую сумку, пожала руку Иву, наклонившемуся ко мне за дружеским поцелуем. И вылетела на улицу под фразу вдогонку: «Заходи завтра! Сходим вместе на блошиный рынок».

Я неслась в сторону Варшавского моста, не замечая прохожих, разглядывая осыпающийся цветок внутри себя в ускоренной съёмке. Волшебство не продолжается дольше двух дней, верно? Кареты – изощренные тыквы. Или просто впервые пьяная вечеринка, чего мне так искусно удавалось избегать на родине… Или я не была достаточно пьяна, чтобы воспринять всё как шутку? Или мне слишком нравился Иву? Или моя история с ним? Берлинская жизнь только начиналась. А мне казалось, что ангел уже бросился пикой вниз с Зигецойле. Фэрнзей-тур скрутилась в спираль, а купол Берлинер-дома лопнул, оставив за собой едкий коричневый дым, как пухлые белые грибы в дождливых лесах. Очень странная и чудесная берлинская жизнь. Просто выкинь карнавалы из головы, и всё встанет на место – навязывал мне свое общество разум. Вдруг через десять лет я буду «слишком стара»? Может, Иву просто дурак и не стоит моих треволнений. Хоть и чертовски обаятелен. Ласков и вдохновляющ. Заносчив и безответственен. Одним словом, француз.

Пару дней я не могла отбелить свою жизнь от следов Иву. Его образ преследовал меня, назойливо раскачиваясь над кроватью прозрачной нежной улыбкой перед сном и перед подъёмом. Что же мне делать? Из последних сил я боролась с искушением снова заявиться в Чайный домик и тут повстречала серебряного мима, прислонившегося щекой к фонарному столбу. И вот….

После моей французской тирады, разученной при поддержке Кристофа, Иву и я выбрались на ночную Ригер-штрассе. И побрели вдоль многочисленных баров со звеняще зазывающей музыкой, обсуждая городские новости. Иву не спросил, где я выучила французский. Будто так полагалось. Я ничего не сказала про мима. Мы шутили и смеялись. В нескольких барах он угостил меня соком и вином и предложил предаться популярному развлечению завсегдатаев восточно-берлинских забегаловок – настольному футболу. Я обыграла Иву: 8–5. Он пожал плечами, сделав мне комплимент. Мы снова брели, наступая на уличную тишину, копируя походки друг друга. Я разгадывала в улыбке мимические послания его лица, ловя шелест наслаждения от общества кавалера-философа. Ощущая себя с ним в меру безумно и безмерно уютно, примерно на высоте Фэрнзей-тур. Какая разница. Мы ведь можем быть просто друзьями, приятелями, пересекающими берлинские парки и площади. Нам уютно без всякой романтики. И мы идеально понимаем ломаный английский другу друга.

На безлюдной широкой аллее Иву умостился посреди накренившейся лавки и ласково притянул меня к себе. Так, что я оказалась у него на коленях, продолжая улыбаться его ностальгической улыбке и игривым морщинкам. Качнув коленями плавную волну и заполучив меня ещё ближе, он прижал губы к уголку рта. Пыхнул взглядом в глаза, поцеловал в нос. В висок. В плечо, торчащее из-под зеленой кофты с вырезом, присвоенной за три евро в четырехэтажной Хумане близ дома. И скомкал воздух: «Пути лапа… Ма пути лапа». Дальше уже я обхватила его затылок цепкими пальцами и растворилась в его зелёной рубашке, торчащей из-под расстёгнутого пиджака. Он крепко сжал мои пальцы в широкой ладони, будто боясь выпустить их на обрыве горы, и больше не отпускал. До того самого момента, пока мы чудом снова ни оказались в чайном домике. И с тех пор не расставались.

– Я чувствовал себя таким идиотом, когда ты ушла, – признался Иву. – Будто я всё оборвал. Я ведь почти тебя не знал, не дал нам шанса узнать друг друга. А ты больше не появлялась. Я пытался раздобыть где-то твой телефон, но никто его не знал. Просмотрел книгу отзывов в Чайном доме от корки до корки – опять никакого следа.

Когда мы только познакомились, Иву взял на себя роль моего негласного учителя французского языка. Вскоре в мой лексикон добавилась фраза: «Жё нублирэ жамэ сэт нюи». С той же ночи бар на Ригер-штрассе стал моим домом, а Иву самым преданным и ревнивым французом.

Теперь мы жили душа в душу, проводя вместе круглые сутки, за исключением нескольких часов, когда я брала велосипед и отправлялась к себе на работу.

Обнимая за плечи, он учил меня готовить чудесные блюда из одних овощей, приправ и соусов. Совершать налёты на берлинские рынки по средам в Кройцберге, где завядшие, как казалось по внешнему облику, фрукты можно забрать бесплатно. А дома разрезать и подивиться их сочности. Мы вывозили килограммы яблок, бананов и винограда в картонных коробках, надёжно примотанных к багажнику велосипедов. И ублажали посетителей Чайного домика сочными фруктовыми салатами. Готовили тыквенный суп и тыквенное пюре. В Германии все знают толк в тыквах. Иву рассказывал, как называется по-французски каждый фрукт, а также – ножи, котлы, вилки. Устраивал чемпионаты по шахматам. Негодовал, когда проигрывал мне. Проводил для всех желающих мастер-класс по созданию электронной музыки, куда в основном приходили французы. И с приятельской солидарностью разговаривали при мне по-английски.

Когда я приезжала с работы и попадала на кухню, где Иву уже распределял ингредиенты для вечернего меню, первые десять минут мне бывало как-то не по себе. Казалось, рядом чужой человек, которого я знаю-то пару дней. Или пару недель. Кухня растворяла нас в запахе нереальности происходящей любви. Мы болтали о вкусах, разрубая помидоры. О встречах – замешивая салаты. Узнавая друг друга. Связываясь образными шнурками со скоростью вскипания пузырьков в котле с овощным ужином. Пристрастившись к любимым мимическим маскам и щёлочкам смеющихся глаз всё безнадёжней.

Хозяева Чайного домика официально внесли моё имя в график дежурств по ресторану. Ригер-штрассе 105 прославился как мультикультурный бар для Ossis, вегетарианская Мекка с международным сбродом и народной кухней по вечерам за два евро. Тут же проводили бесплатные семинары по изучению немецкого языка, показывали фильмы, писали стихи. Попав впервые в это карнавальное логово с вывеской VoKu, я обнаружила за барной стойкой пару французов, судя по речи. Посетителей не было.

– Салют, вы из Франции? – окликнула я невысокого парня в цилиндре с гордо вздёрнутым подбородком.

– Нет, из Бретани, – ответил он по-английски.

– И где это славное королевство?

– На западе Франции. Но Бретань – отдельная страна. Живут в ней бретонцы, хотя мало кто теперь помнит бретонский язык из-за ужасных правительственных репрессий. Бретонцы – потомки кельтов.

– Ты же представляешь себе кельтскую музыку, танцы? Бретонцы отплясывают в клубах под фольклорные песни выходные напролёт, напиваются так, что потом их трудно отодрать от деревянного пола. Но придя в себя, чувствуют сладостный вкус жизни и ничего не помнят. Кстати, Роно, – представился первый в моей жизни бретонец.

– Но ты же говоришь по-французски? – настояла я на своём – Научи меня паре фраз – и протянула кокетливо – плиииз!

Роно издал невразумительный крик, а из кухни выплыл долговязый брюнет с утонченным французским профилем и элегантным воротничком тонкой рубашки в полоску. Окинул взглядом пустое пространство и приземлился за круглый столик, подвинув шаткий стул мне навстречу. Проницательно изучил меня взглядом и поспешно заговорил по-французски. Из всей песни я поняла только «мадемуазель». Я смущённо просияла и попросила начать с чего попроще.

– Bonjour Madame. Что нужно ответить?

– Бонжур месье? – улыбнулась я робко.

– Bravo! – долговязый бросил свысока одобрительный кивок. – Раз у тебя талант, будет легче. – И засмеялся, сверкая глазами. – Комо-ву-запэле-ву?.. Ну, отвечай… Комо-тю-тапелль-жён-жоли?

Ничего не поняв, я засверкала глазами в ответ. Он в нетерпении подобрал с книжной полки кусок бумаги и начеркал несколько слов. Comment vous appellez-vous? – означает «как вас зовут». Повтори!

– Коммэт воус аппэллез воус… прочитала я по слогам. Он насупил густые брови.

– Bon. Комовузапэлеву. Окей?

Таким нехитрым способом он разузнал моё имя. Затем мой возраст – единственное слово, которое я запомнила с первого раза – «вантан» (vingt ans). Его имя – Иву, игриво проглоченное, показалось мне странным, ну да ладно. Условились продолжить уроки на следующий день.

Уроки возобновились. Первой моей вызубренной полноценной фразой стала реплика «ан-бон-ван-блан» (один бокал хорошего белого вина). Которое для пущего понимания следует протянуть в нос, на французский манер, а в конце добавить «сильву-пле». Иву начеркал по моей просьбе актуальный вопрос, который предполагалось тут же испробовать на бармене: «Кеске ну манжон сё суар?» (Что мы будем есть сегодня вечером?) Я крикнула это Роно, на что тот просиял: «Как всегда, мадемуазель, ФоКю», и лукаво улыбнулся. «ФоКю» означает на немецком блюда народной кухни. На французском же «фокю» именуют врунов и лицемеров. Никогда до этого дня мне не нравились ни французы, ни французский язык. Ключевая фраза – до этого дня.

Мы жили вместе уже несколько дней, когда я возобновила попытки выяснить настоящее имя Иву. Однако сделала это наиглупейшим образом. Иву или Йум, в зависимости от интонации – так звучит французское слово, обозначающее его имя. Я предложила хозяевам чайной поучаствовать в игре – каждый пишет на листе, как его зовут. Иву был первым и обозначил латинскими буквами что-то в духе Гуиллаумэ. Когда круг был завершён, друзья поинтересовались: что дальше. Я схватила бумажку и пообещала сообщить правила игры чуть позже. Возможно, разумней, было бы признаться самому Иву в моей оплошности. Но это казалось абсурдом, превышающим градус. Меня он называл на французский манер милым прозвищем: «Ма пути лапа». (Мой маленький зайка) Разумеется, с ударением на последний слог.

За чашкой кофе с Тео Колем – ведущим политической программы Frontal 21 – на крыше телестудии ZDF выяснилось, что Guillaume – это Гийом. Так что Иву для меня стал отныне Гийомка или Гийомчик. Он не сопротивлялся своей русификации. Быть парнем русской в Европе считалось роковым, вульгарным и утончённым поступком одновременно.

Работать на телеканале мне выпало с Франком – редактором передачи «Культурный журнал». Франк был компанейским уже немолодым парнем и немного говорил по-русски. День начинался с того, что к полудню он приносил нам по кофе, и я рассказывала ему о своих берлинских открытиях, а он – о своих путешествиях. При Франке можно было без проблем звонить с рабочего номера в Россию:

– Bist du eine echte Journalistin oder..? Du machst einen echten Recherch. (Ты настоящая журналистка или как? Ты проводишь расследование.)

Редактор смеялся, когда слышал мою первую фразу в трубку: «Ну как там бабушка?»

Я помогала организовать съёмки Франка в России. Вместе мы писали вопросы, которые ему предстояло задать в поездке. Потом он возвращался в Берлин, привозил моим друзьям открытки и шоколад. А я усидчиво переводила ответы куратора выставки на немецкий. Не без смеха всматриваясь в видео-интервью, где Франк задаёт вопросы по-русски и, ничего не понимая, ободряюще кивает в такт рассказу собеседника. Как раз в то время проходила выставка Бойте-кунст. (Трофейное искусство) Всё это было довольно забавно. Франк даже предлагал нам с Гийомом свою машину, когда нам хотелось уехать на пару дней за город. Но зная лихачество Иву, я не рискнула испытать нашу ответственность.

Как-то утром, когда Франк был в очередной командировке, а я – в доме на Ригер-штрассе, телефон разбудил странным голосом:

– Guten Tag, я знакомая Франка, Фрау Ким. Я делаю передачу про иностранцев в Берлине, Франк посоветовал вас. Вы могли бы приехать?

– Да-да, конечно, – пробормотала я, соображая спросонья, кто и зачем звонит в столь ранний безоблачный час. – А что, собственно, надо рассказывать?

– Это будет интервью, на тему…. – Сигнал прервался, и я расслышала нечто созвучное «флётэ».

– Флётэ? – переспросила я. – Я ничего в этом не понимаю, но если вам…