Правда недооценивать своего противника тоже не стоит, тем более, когда на той стороне стола находится доктор, которому и результатов МРТ и флюорографии в руки не надо, чтобы насквозь увидеть, что вы есть на самом деле за человек – всё как всегда, самый обычный, до смерти желающий жить человек, со своими страхами и болячками, где первые отвечают за вторые, а вторые являются отражением его бесстрашности перед последствиями.

И доктор Диди отлично видит, что скрывается под этими словами Шиллинга – хочет всю ответственность за своё здоровье переложить на плечи президента, они как будто безразмерные и всё на себе перенесут. – Вот значит как. Вы будете вовсю, через безрассудный и много пьющий образ жизни подрывать своё здоровье, а Мистер президент будет за это своим здоровьем восполнять недостаток вашего разума. – Возмутился про себя доктор Диди. – Нет уж, господин вице-президент, не выйдет. И на этот раз вам не удастся спрятаться за широкими плечами Мистера президента, и вам за своё здоровье лично придётся отвечать. – И доктор Диди в решимости оградить Мистера президента от всех этих безответственных типов, лезет в тумбочку своего стола и достаёт оттуда то, что ни за что не угадает Шиллинг, а всё по тому, что он уже знает – бутылку с лучезарным с виду и огненным внутри напитком, и к нему стаканы.

И Шиллинг в ожидании неизбежного, людей в штатском, внутренне мобилизовался и приготовился если что, сигануть в окно с десятого этажа. И сначала всё к этому и шло. Так доктор Диди обстоятельно ему объяснил, в каких пропорциях и при каких условиях он может полечить свои нервы, после чего он наполнил один из стаканов и, держа его в руке, спрашивает Шиллинга. – Вы всё поняли?

Ну а так как Шиллинг давно уже понял, к чему ведётся весь этот разговор, он не стал ссылаться на глухоту или непонимание, – в этом случае ему грозил карандаш в уши, для прочистки его ушей и заодно мозгов, и шапка с проводами на голову, для налаживания взаимопонимания, – и согласно кивнул в ответ.

– Ну а теперь посмотрите внимательно на этот полный стакан. – Сказал доктор Диди. И Шиллинг, не видя в этом ничего для себя сложного, смотрит на этот стакан (но не так, как его попросил доктор Диди, внимательно, а так, рассеянно). – А теперь запомните его. – А вот это предложение доктора Диди, звучит довольно странно и не может не вызвать вопросов у Шиллинга. – И зачем запомнить? – удивился Шиллинг. – И если так уж и быть, я решу запомнить, то, как спрашивается, я это могу сделать? Он же ничем не отличим от других наполненных этим напитком стаканов. – Но как дальше выясняется, то все эти неровности мышления Шиллинга, со своим волнением, были несколько преждевременными. Ему, как оказывается, нужно было волноваться по другому поводу.

– Это был последний наполненный стакан, который вам удалось увидеть со столь близкого расстояния. – Сказал доктор Диди, пронзая взглядом Шиллинга. И вот теперь у Шиллинга действительно появился повод для волнения. А всё опять из-за той неизвестности, которую несли все эти слова доктора Диди. Ведь первое, что в голову спрашивается после этого его заявления, то это как понимать эти его слова. Он (Шиллинг) что, завтра или через час ослепнет и поэтому больше не сможет увидеть наполненный стакан. Или же это всё прозвучало в фигуральном значении. И Шиллинг не сможет увидеть наполненный доктором Диди стакан. – А может мною? – а вот этот альтернативный вариант наполнения стакана, чрезвычайно испугал Шиллинга, только сейчас осознавшего, что на самом деле означало это предупреждение доктора Диди.

– Он, гад, меня закодировал! – горлом прокричал Шиллинг, как только осознал всю вероломность этого доктора. – Так вот кто мне всё это под руку говорил. И теперь стоит только мне протянуть руку к графину, чтобы наполнить стакан, то его внедрённый в меня голос, будет ставить мне запреты. – От этих мыслей внутри Шиллинга всё похолодело. Но это длится одно мгновение, и как только Шиллинг осознал, что его, как представителя самого свободолюбивого и просвещённого общества, не испросив его желания, таким изуверским способом ограничили в своих правах, – хочу быть свиньёй, буду, и никто не имеет ограничивать моё конституционное право, быть кем мне пожелается (почему-то ход мысли людей свободных в своих желаниях, всегда ведёт в эту сторону), – так он обеими руками потянулся к графину.

И что для Шиллинга было на этот раз неожиданно, так это то, что никто его не остановил. А как только Шиллинга никто не остановил и графин оказался в его руках, то его посетила новая провокационная мысль. – А может это всё мои выдумки? – задумался Шиллинг. – И доктор Диди здесь совсем не причём.

– Какие выдумки. – Возмутился в Шиллинге тот, кто всегда был ему против, и значит противен. – Он же тебе ясно сказал, что разрешает тебе пить только под своим присмотром. А ты нарушаешь его рекомендации, вот он и решил вмешаться.

Но Шиллинг в карман за словом не лезет и ему есть что ответить. – Но как он об этом мог узнать? – кроет своего противника Шиллинг. Но и противник Шиллинга, как и он не так прост, и многое видел и знает. – А разве это сложно предугадать. – Усмехается противник Шиллинга. – Последний рабочий день, канун уик-энда, в какую сторону спрашивается, направлены мысли человека самого себе на уме. Вот то тоже. – Срезает Шиллинга его противник. И хотя Шиллинг крепко зааргументирован своим противником, ему не хочется ещё и здесь оказаться в ограничении. И он из принципа, да хотя бы потому, что он сам себе на уме, как утверждает его противник, не будет с ним соглашаться.

– Уж слишком это легко … для меня. – И это после многоточие, сумело убедить даже такого зловредного противника Шиллинга, каким был его противник, которого вот ничем не переубедишь, а вот этим упоминанием почему-то можно. Чем Шиллинг и пользуется время от времени, в самых сложных случаях, когда нет полного согласия с собой.

– Но тогда кто? – спросил сам себя Шиллинг через своего противника.

– Надо подумать. – Делая глоток прямо из графина, сказал Шиллинг (пока вопрос с доктором Диди остался в подвешенном состоянии, Шиллинг не решился испытывать судьбу и воспользоваться стаканом – а вот насчёт графина доктор Диди ничего не говорил). После чего в виду сложности вопроса, Шиллинг через глоток другой ещё подумал, затем ещё немного запил, и только тогда, когда он крепко задумался, – для этого ему пришлось ошеломить себя убойным глотком из графина, – то тут ему на выбор явилось сразу несколько и все как один, основательные варианты.

«Друзей держи близко, а врагов ещё ближе», – Шиллингу вдруг почему-то вспомнилась эта поговорка, а вслед за ней вспомнился их приезд с конгрессменом Альцгеймером к адвокату Кримму.

– Прежде чем изложить суть нашего дела, – обратился к Кримму Альцгеймер, – мне хотелось бы найти для себя ответы на интересующие меня вопросы.

– Если они касаются моей адвокатской деятельности, то я к вашим услугам. – Сказал Кримм.

– Я думаю, что имеют отношение. – Сказал Альцгеймер, немного подумал и спросил Кримма. – Скажите, вы только сопровождаете сделку, или же это часть вашего прейскуранта?

– Я не совсем понял ваш вопрос. – Ответил Кримм.

– Что ж, постараюсь на примере объяснить. – Закинув ногу на ногу, сказал Альцгеймер. – Мне нужно, чтобы человек, представляющий наши интересы, в суде бы мог заявить: «Я со всей своей ответственностью заявляю, что всё так, как сказал мой подзащитный». Вы можете взять на себя такую ответственность? – уставившись на Кримма, спросил его Альцгеймер. Что заставляет хоть и сдержанно, но занервничать Кримма, поджилками чувствующего неприятности. Что есть верный признак хороших барышей, а вот это-то его больше всего и волнует. А всё дело в том, что Кримм терпеть не может выражения упущенная выгода, особенно если она касается его. И тут нет места страху, когда ещё более страшно упустить эту выгоду. И Кримм, понадеявшись на своё отличное знание юридических тонкостей и оговорок, решает, что отказываться вот так сразу от несущего достаток и барыши предложения, не стоит. А нужно для начала всё как следует разведать, а уж потом взвесив все за и против, принимать решение.

– Это ведь всего лишь слова, используемые для того чтобы придать большего значение сказанному. А так они не имеют под собой никаких юридических последствий. – С долей иронией сказал Кримм.

– А я вот привык верить человеку на слово, и если он, таким образом, меня убедил, то и спрашивать я с него буду со всей его ответственностью на свои заявления. – Ну а после этих слов Альцгеймера, Кримму было уже не до иронии. Ну а когда его взяли за живое, за то, что принадлежало ему – украшающую рабочий стол малахитовую чернильницу – и намекнули на то, куда в одном случае – его не понимания сути вопроса – эта чернильница будет со всего размаха поставлена, то в момент побледневший от таких для себя перспектив Кримм, из головы которого и без чернильницы вылетели те статьи уголовного права, которые регулируют вопросы, связанные с разбитой вдребезги головой, выразил готовность к пониманию нужд господина Альцгеймера.

– Вот так-то будет лучше. – Возвращая чернильницу на новое место, на нерасторопный палец руки Кримма, сказал Альцгеймер, всем своим весом надавливая на чернильницу. И хотя у Кримма, судя по его лицу, склоняющемуся к болеизъявлению, на этот счёт имеется другое мнение, он как гостеприимный хозяин кабинета, что есть силы крепится и не спешит прерывать Альцгеймера на полуслове. Что должно оценено Альцгеймером, и он, слегка снизив давление, говорит ту многочисленную фразу, которая сейчас и заставила Шиллинга вспомнить о нём.

– Пусть то, о чём тебе будет сейчас сообщено, с этого момента не даёт тебе ни минуты покоя. Вот что я называю, со всей своей ответственностью подойти к делу. – Сказал Альцгеймер.

– Нет, это не он. – Сделал вывод Шиллинг, заодно поняв, что совсем не понял, а где тут есть связь между этими двумя событиями. – Наверное, просто вспомнилось. – Решил Шиллинг, когда сделал ещё один впечатливший его глоток из графина. Что в свою очередь перенаправило его мысли на графин, а если более точнее, то в сторону философствования. И он, приподняв его перед собой, сфокусированным взглядом, то есть прищурив один глаз, изучающе посмотрел на янтарные переливы напитка. – А ведь каждый глоток этого напитка, несмотря на то, что он составляет со всеми глотками единое целое, несёт в себе отдельную, отличимую от всех других мысль. Интересно, а с чем это связано? – задался вопросом Шиллинг, вглядываясь в своё отражение на поверхности графина. – Наверное, со мной. – Решил Шиллинг. И вдохновившись этой мыслью, пустился в дальнейшие размышления:

– И если полный графин представляет собой некую общую и единую в своих составляющих глотках идею под названием графин с напитком, то я в свою очередь, когда пью из него, то дозировано, по глотку свожу к нулю эту общую идею графина с напитком, который по итогу становится воплощением другой идеи – пустого графина или тары. Ну а если к примеру, пойти от обратного, и я начну по стакану наполнять этот графин напитком, где каждая порция по своим качественным, физическим характеристикам ничем не отличается от других, но при этом, как мною на опыте знается, несёт в себе отдельную мысль, то всё равно в итоге опять получится полный графин, или идея полного графина, объединяющего в себе как единое целое, множество дозированных мыслей. А они, что интересно, несмотря на всю свою разность и многоликость, может как раз благодаря этому и создают эту единую общность, под названием полный графин. Прелюбопытно. – Почесав затылок, подумал Шиллинг.

– А если это всё применить к человеку или к идее человека. То можно предположить, что он представляет из себя единое целое из всех этих рождающихся в нём мыслей. И эти его мысли, составляющие единую мысленную общность человека, то есть его идею, при всей своей бесконечной, как окружающий мир, разновидности, имеют под собой одну общую основу, природу создавшего их человека мыслящего. И получается, что любая, даже самая простая пришедшая в голову человека мысль, на самом деле не такая уж и второстепенная. А она есть один из пазлов общей умственной картины человека, без которой он не будет полон. И значит, не просто так мне всё это надумалось. И если я смогу связать воедино все пришедшие в мою голову мысли, – а каждый мысленный временной период составляет собой свой образный глоток, – то я смогу вначале собрать воедино общую картину происходящего. А затем разобрав общее по частям, я тем самым смогу понять настоящую природу этого прозвучавшего голоса. Если же источником его возникновения была мысль, то значит, надо искать ответы на вопросы о причинах его возникновения в себе. Ежели среди мыслей ему места не найдётся, то тогда это другой вопрос. – Шиллинг умело подвёл эти свои философские размышления под свои жизненные реалии. Правда всё это выглядело всё так громоздко и сложно, что без дополнительного глотка из графина и не разберёшься. К чему и прибегнул Шиллинг, никогда не пасующий перед сложными, на грани головоломки вопросами.

– Если всё так взаимосвязано, то … – Подумал Шиллинг, памятливым взглядом обратившись к тем, кто должен был находиться ещё ближе, чем друзья. А именно к своим деловым партнёрам по службе, которые уже по факту своего очень близкого нахождения к вице-президенту Шиллингу, – что тут иногда поделаешь, когда твои служебные обязанности оговаривают эту рычажную необходимость, – должны были, как минимум, зачислены в категорию людей, за которыми не мешает присматривать. Они, находясь в более выигрышной для вице-президент позиции по отношению к его месту, чуть сзади от него, и при этом всегда будучи искушаемы этим более тёплым местом, всегда готовы подменить вице-президента на этом его посту. О чём прекрасно осведомлён вице-президент Шиллинг, и сам испытывающий точно такие же чувства к стоящему перед ним президенту.

Ну а вспомнился Шиллингу советник президента, пан Паника. И этот пан Паника, с лица которого вечно на него смотрит до чего же невыносимо противная ухмылка (как думает Шиллинг, то он ни на кого больше другого так не смотрит), как сейчас помнит Шиллинг, ничего не говоря, протягивает ему газету. На что он сразу не спешит тянуть в ответ свои руки, а непонимающе смотрит на пана Паника, как бы спрашивая его, что это всё значит?

– Прочитаете и всё поймёте. – Говорит в ответ пана Паника. И Шиллинг ничего сказать против – не будет же он в самом деле, ссылаться на свою необразованность или тем более на тугоумие. И Шиллинг, взяв протянутую паном Панику газету, с несколько недовольным видом раскрывает её перед собой, смотрит на её название, естественно остаётся ещё больше недовольным, – он не привык тратить своё внимание на рупоры пропаганды своих противников, – и с осуждающим видом посмотрев на пана Паника – смотрите пан Паника, вы несёте полную ответственность за бесцельно потраченные мною минуты на чтение этих фейковых новостей – принимается за чтение первой газетной полосы.

Ну а там, как и ожидалось увидеть Шиллингом, одна неимоверная ложь, похабщина, кляуза на кляузе, ошибка на ошибка в правописании имени конгрессмена Дэбила, а не дебила, как им вздумается и с маленькой буквы пишется, обличаемого этими ревнителями справедливости под собственным началом, и как итог, одни фейковые и ничтожные выводы о сути происхождения этого ничтожества из ничтожеств (из-за чего даже впадаешь в когнитивный диссонанс непонимания того как такое ничтожество из ничтожеств, способно было потрясти все основы государственного фундамента), и не пойми как оказавшегося на таком высоком посту, пока ещё конгрессмена дебила.

И хотя всё это было возмутительно читать Шиллингу, он в глубине своей души, в свойственной себе манере, всё же немного порадовался за конгрессмена Дэбила, который если быть откровенно честным, то заслужил все эти невыносимо справедливые слова. И Шиллинг мог бы много чего и от себя добавить, подчеркнув, что жизнь на его примере демонстрирует удивительные метаморфозы, нарицая его именем то, что уже получило своё медицинское заключение. Но пока конгрессмен Дэбил политически грамотен, чего не скажешь обо всём другом, и готов голосовать как надо, то он готов отстаивать попранное этими писаками, оскорблённое достоинство конгрессмена Дэбила.

Шиллинг, прочитав передовицу о второй, как здесь озаглавлено, куда как умной жизни конгрессмена дебила (и с этим Шиллинг был вынужден согласиться – прикидывается дебилом, а на самом деле вон какими делами ворочает), с видом крайнего раздражения и несогласия со всем здесь прочитанным, смотрит на пана Паника. Который в ответ только кивает головой, как бы говоря, читайте дальше, то ли ещё там будет.

– Ладно. – Сжав губы, про себя согласился Шиллинг, возвращаясь к газете. – Какое там было второе откровение по списку? – задался про себя вопросом Шиллинг. – А! От Матфея. – Вспомнил Шиллинг. – Ну а так как все эти откровения знающих людей были об одном жизнеописании, – а самый главный свой секрет, истинной подоплёки всего этого, они никому так и не рассказали, – то и дальше ничего нового я не вижу. Те же жизнеописания, только с другими именами во главе. – Подумал Шиллинг, приступая к дальнейшему чтению.

Ну а там всё ещё паскудно жёстче и откровенно чернее. – Но такова настоящая правда и она не может быть никакой другой, – заявляет автор этой статьи, ведущий колумнист Эрин Бракович. – Она должна колоть, и вызывая сердечную боль и слёзы в глазах, тем самым очищать ваши души от всего скверного и делать нас нравственно чище. И если такой чиновник говно, то к чему все эти эвфемизмы, типа он такой-то экскремент. От этого запашистей не станет.

– И я со всей откровенностью должен заявить, – пугающе начинался новый абзац этого грозы неосмотрительных конгрессменов и чиновников всех мастей, Эрина Браковича, – что и на этот раз от нашего всёвидящего ока не удалось утаить махинации в самых высших эшелонах власти. – Финансовую разведку сумели подключить. – Прочитал между строк Шиллинг, сразу поняв о каком оке идёт речь.

– И как из более чем информированных источников, а именно со слов одного не безызвестного нам чиновника, чьё для многих многозначащее имя в интересах следствия пока держится в тайне, стало известно, то нынешняя администрация отработала и включила в свою коррупционную повестку дня новую коррупционную схему увода денежных средств из под контроля финансовых институтов, для дальнейшего их отмывания. – Дальше Шиллинг не стал читать. Таких статей разоблачений он уже столько наперечитал, что уже на дух их не выносит. И в этом нет ничего мистического. Подобного рода статьи действительно особенно, даже не пахнут, а отдают или разоблачают собой вокруг себя, этой особенно-тяжеловесной, зрительной атмосферой.

И Шиллинг на этом собрался было закончить все эти чтения, как заголовок следующей статьи зацепил его внимание и он приступил к чтению.

«От карточного домика в полный апофеоз некомпетентности», – прочитав заголовок, Шиллинг почувствовал, что его накрыло нехорошее предчувствие. Которое по причине редкости появления, он не имел право игнорировать. Ну а в таких редких случаях, когда ему сама природа подсказывает об опасности, Шиллинг всегда поступает осмотрительно и более чем разумно. И он прежде чем приступить к прочтению так напрягшей его статьи, знакомится с именем его автора – это некая Грейс Келли – и только после того как три раз про себя произносит это имя, – может для того чтобы запомнить, а может и для каких-то других ведических целей, – приступает к чтению.

И если начало статьи не особенно его настраивало на пессимизм – одна только критика со стороны человека, судя по всему, ничего другого и не умеющего творчески делать, как критиковать, – то вот с некоторых нижних абзацев, он начал всё больше настраиваться на нездоровый тон отношений с именем этого автора, которое как выяснилось, он не запомнил и принялся его склонять так, как только ему вздумалось это делать. Ну а так как внутренний цензор, да и редактор находятся всецело на стороне того, кому вздумается себя вести так, как ему вздумалось себя вести, то нет ничего удивительного в том, что Шиллинг слишком уж начал, забываясь забывать имя этой Келли.