Снял шубу (была у меня —чёрного искусственного меха, полпуда весом, на ватине), свалил на диван, глянул по сторонам. Смешное мелькнуло предчувствие: а вдруг ещё кого-нибудь увижу, знакомого? Но здесь особенно-то и не на кого было глядеть. Народу мало, не как в обычной поликлинике. Кроме Н. и двух, вернее, уже трёх моих однополчан (прибывали), две старушки сидели в другом углу, напротив выхода с лестницы, и ворчали, что сестра ушла куда-то и всё не идёт. Нет, знакомых больше не оказалось – только Н. А она не смотрела на меня, сидела всё так же не шелохнувшись, как под невидимым грузом, и никуда как будто не спешила, не выказывала никаких признаков нетерпения, не то, что я. Что она здесь делает, в диспансере? А что делаю я?

– Ну, как ты живёшь? – бодро спросил я.

– Ничего живу, – медленно отозвалась она. И вдруг улыбнулась, точь-в-точь как улыбалась прежде, двенадцать, семь лет назад. Ох уж эта Н.! – Садись, – прибавила она отрывисто, тоже как прежде. Немного подумав, придвинула к себе пальто, лежавшее на диване. Я отгрёб шубу в другую сторону и сел – с таким чувством, словно горы свернул. Но оказалось, опять решительно ничего ещё не произошло.

Теперь мы сидели вроде бы совсем рядом, но от этого не сделалось легче говорить. Н. уставилась в какую-то точку перед собой, а я с конфузливыми улыбочками начал вертеть в руках документы – медкарту и военный билет. Вдруг догадался: хочу ими заинтриговать. Кого? Н.! Это её-то! Да ведь я через неё только и понял, что женщины вовсе не падки на разную романтическую чепуху. Живые женщины, в отличие от романных.

Тогда я сам начал присматриваться к ней. И разглядел розовато-мучнистые прыщики у неё на щеке. А диагноз уж не замедлил сказаться. Она не живёт с мужчиной, просёк я.

Благодари бывалых ребят, просветили давным-давно… Хотя, что я? Лет до четырнадцати я вообще не слишком-то верил в премудрость их, наветом на род человеческий считал, – пока не нашёл подтвержденье в каком-то учебнике для фельдшеров.

Я переложил бумаги из руки в руку – а то от пота медкарта уже волнами пошла, и с кривой ухмылкой прохрюкал: «Вот, послали провериться, не псих ли я…»

Н. и ухом не повела. А я кинулся поправлять наделанное: «Могут послать месяца на два, а не хотелось бы…» – и выжидательно покосился на неё. Нет, ничего она не поняла. Армия, переподготовка – откуда ей знать эту муру.

Я перевёл дух и спросил Н., где она работает. Тоже ещё хорошенький вопрос. Бывает, встретишься с кем-нибудь: «Привет, где работаешь?» – «Там-то». – «А-а. Бывай». Да только надо было что-нибудь говорить. Тем более в самом деле, где она работает? – я не знал.

В такой-то школе, отвечала Н. И я уж не стал уточнять, кем. Ясно, детишек пению учит.

«Я уколы сюда хожу делать», – совсем-совсем неожиданно пояснила она. Я скорчил гримаску. Мне-то что. Ходит и ходит. Удобнее здесь. Школа-то её, кажется, под боком… Она ничего не соображала в военной подготовке, а я столько же в здравоохранении понимал. Знал только, что несовершенно, – и то ещё не по собственной шкуре, а из газет.

И снова мы молчали. Это был очень странный разговор.

– У меня отец умер, – вдруг заметила она. Вроде как ещё раздумывала, говорить или нет. Улыбнулась несмело.

– Я знаю, – перебил я. Я в самом деле знал – читал соболезнование в газете.

– У меня отец умер, – повторила она. И добавила: – А я попала в психиатрическую лечебницу.

Я шевельнул губами – хотел что-то сказать. Этого я не знал. И не сказал ничего. Просто смотрел на неё сощурясь, как если бы против глаз открылся сквознячок. Странные мысли рождались на нём: этого следовало ожидать, этого следовало ожидать, этого следовало ожидать… Ты была не такая, как все… обособленная… замкнутая… себе на уме… не такая, как все… не такая, как все…

Я ждал тебя на вечеринке, приуроченной к 8-му марта… мы собиралась классом… я так ждал этого, этого вечера… Меня не было 23-го февраля, я торчал на заседании городского комсомольского штаба… офигеннейший комсомолец, Павка Корчагин наших дней… выбрали быть представителем от школы, отдувался за всех… Так вот, столько разговоров было после 23-го февраля… Так весело, так здорово… А я не попал… И ждал теперь 8-го марта. Наверстать своё. И гвоздь программы: по окончании проводить тебя домой. Ты жила на отшибе, и значит, обойдёмся без всяких дурацких попутчиков. А ты взяла да и просто не пришла… Именно потому, что в предыдущий хвалёный раз одна возвращалась домой через столетнюю берёзовую рощу. Там ещё не было фонарей… Так-то вот… И уж потом я изобрёл автобусно-концертный подход…

…Да нет, зачем я так думаю о ней? Ведь не думал же после того соболезнования в газете. Совсем даже наоборот. Ну погорюет, погорюет, а потом будет, как все люди, жить. Отца её я в общем-то не знал. Он был каким-то начальником, небольшим. Однажды провёл наш класс экскурсией по цехам своего завода. А ещё я видел его на квартире, это уже во время визита с «испанскими» билетами. Кажется, это был приветливый и весёлый человек. Один наш одноклассник, правда, назвал его «косоглазым мужиком» (как раз после той экскурсии) – но сам-то был хроническим насмешником, хорошенькой язвой. А я не присматривался. А может, нужной наблюдательностью не обладал. Главное, отец Н., он уже был взрослый. А мне – 16 лет. Помнится, в ходе тех знаменитых сборов на концерт он даже посетовал: «Вот, мол-де, носки не желает надевать, будто и в самом деле уже тепло, – начало июня…» Это он про дочку свою говорил. Конечно, я замялся с суждением по данному вопросу. За кого он меня принимает? Между прочим, это он тогда назвал меня «друг», обронил где-то в отеческом напутствии: «твой друг…» Я не запомнил, когда он умер. Год или два назад, или три? Кажется, весной… А может, осенью.

– Живёшь ты всё там же? – догадался спросить я. Смотрел и не мог понять, как она может так держаться, всё в одной позе, не двигаясь ни на миллиметр, плечи упали, туловище слегка вперёд, – совсем не идёт женщине её возраста. «А у неё возраст уже другой, – вдруг подумал я. – Старые люди… они тоже когда-то были молодыми. А потом перестали стесняться своих болячек. Приняли свой недуг за объективное свойство мира… Вот и она…»

Принять свой недуг за объективное свойство мира… – недурно сказано. Как у Гессе. До Гессе я совсем недавно добрался. Как пронзительно он написал о своём младшем брате, – подумал я.

– Да, – отвечала Н. на мой вопрос.

Адрес её я выведал задолго до всех визитов и без особого труда: в конце классного журнала имелся список, глянул туда и запомнил. Память у меня выборочно-хорошая. А вот сейчас я б не смог назвать – какой там номер дома, квартиры. Помнил, что квартира трехкомнатная, а серия считалась престижной. Вдобавок, тогда это был совсем новый дом. Мог ли я вообразить, что в этом доме, в этой квартире можно взять да и сойти потихоньку с ума… Уж так подумалось: потихоньку, – ведь Н. я знал сдержанной и даже скрытной. Себе на уме…

Подошла её очередь идти к врачу. Она поднялась, направилась в кабинет. Как-то раз я подсмотрел, как после урока физкультуры – баскетбол был или что-то в этом роде, потное, горячащее – Н. взбежала коротенькой лестничкой из спортзала в коридор. На ней была бледная, белая или голубенькая, футболка и чёрные спортивные штаны. Штаны запомнились точно. Ткань врезалась до самого дна меж полушарий, колыхающихся на бегу… У Н. были широкие женственные бёдра, стройная и крепкая фигура. И вот сейчас я снова глядел ей вслед. Тело её раздалось, хоть и не потеряло пропорций… мягкая кофейно-молочная материя юбки растянута им и как будто ещё может тянуться, сколько хочешь, и уже не передаёт во всей глубине впадину под ней, а лишь намечает её рыхлой бесформенной складкой… Налитая широкая спина чуть сгорблена, круглые полные плечи опущены вниз, вперёд… Н. огрузнела. Она шагала быстро, но тяжело, и даже показалось, что половицы особенно подаются под её толстоватыми ногами в кофейных же сапогах, хотя, скорее всего, здесь был такой старый уже пол.

Она не долго пробыла у врача. Забрала с дивана пальто, сказала мне «всего доброго», пояснила деловито, что ей теперь «в другой конец» и переместилась в противоположный угол, вместе с бабушками дожидаться запропастившуюся сестру.

Потом пришёл и мой черёд, и моё освидетельствование тоже не затянулось. Врач сидел, склонившись над столом, поздоровался, предложил сесть, но даже не поднял глаз на меня. Быстрым, натренированным движением взял мои бумаги; вежливо, чуть меланхолично опросил: есть ли душевнобольные родственники, случались ли ушибы головы с потерей сознания? Я отвечал отрицательно, а сам присматривался к нему. Он носил крупные очки, был лыс. Широкая, горбатая блестящая лысина была обращена как раз ко мне. Кажется, это с ним мы в одно время ходили в школу общественных корреспондентов при редакции горкомовской газеты. Хотя, я засомневался: может, он, а может, и не он, а просто похож на того человека. Тот, кстати, упоминал, что он психиатр, да! Запомнилось, как он запальчиво для своего возраста (впрочем, было ему лет сорок-сорок пять) рассуждал о задачах своего поколения. А однажды горячо озаботился судьбой мальчика из трудной семьи. И ещё, как-то раз он ругал одного своего коллегу-сослуживца. Мол, только место занимает.

Короче, я не рискнул его спросить. А он так ни разу и не взглянул на меня, уткнулся в сою бухгалтерию – вон какие залежи на столе. А хоть бы и однокашники, что с того? Не друзья, не приятели. Запомнил ли хоть он меня там, на курсах? Ну и потом, кинулся бы объятиями душить, что ли? Может, совсем даже наоборот. Вдруг ему неловко сделалось бы! Мало ли куда он ходил, мало ли что говорил! Сейчас-то он был при исполнении.. И он поставил в моей карточке «годен».

Очутившись опять в коридоре (или холле, как его там), я застал Н. во всё той же позиции на диване со старушками и без свежих вестей о злокозненной сестре. «Счастливо», – бросил я на ходу и ещё зачем-то кивнул, – а Н. промолчала, как воды в рот набрав. Может быть, потому что уже попрощалась со мной – ведь в самом деле, пожелала мне всего доброго! Всё равно я отчего-то смутился, но тут как раз вступил на лестницу, а та и впрямь скрипела, да так противно, что я даже ухватился за перила: испугался, что ли, как бы эта деревяшка не разъехалась подо мной.

Дымка всё так же затягивала небо, гололёд на асфальте никуда, конечно же, не девался, а теперь ещё поднялся ветер, вполне по-февральски. Гадкое сочетание. Я поспешил на остановку, так как не терял надежду выгадать пресловутое «окно». Но автобус пришлось ждать; переминаясь с ноги на ногу, я глазел на противоположную сторону дороги, на очередной двухэтажный особнячок. Вид у него был плачевный. Во всяком случае, крыши не было. Рабочий наверху сбрасывал оттуда снег лопатой. Немедленно мне явилась немудрёная ассоциация. Мол, крыша съехала… Конечно, я подумал о Н. О том, что вообще не вспоминал её последние годы. А ведь воображал когда-то, что она станет моей женой (такую роль я всем отводил, в кого ни влюблялся; не мыслил иного развития любви). Обычно я не распространялся перед родителями о таких делах, но как-то раз брякнул, что есть у меня будто бы девчонка, и она занимается музыкой. Отец начал посмеиваться, что жену-музыкантшу очень невыгодно иметь: ей надо беречь пальцы и по дому ничего делать нельзя. Я отмахнулся; тогда это не представлялось существенным, я верил в одну только любовь. И вот, давно развеялась тогдашняя любовь, и прошли другие, я обзавёлся семьёй, кое-какими взглядами и повзрослел (если не постарел), – и какое мне дело до той поры? Я был влюблён в девчонку в своём классе, а потом злился чуть не до слёз, когда узнал, что она собирается от нас уйти? Я заранее понял, что у неё это получится. Прошло двенадцать лет, она сошла с ума, что можно поделать? куда вернуться?

Наконец подошёл нужный автобус, и я отправился на нём – продолжать своё освидетельствование.

………………………………………………………………..

Надо сказать, прошло оно вполне успешно и формально, – комиссия признала меня годным по всем статьям. А за компанию – могла бы и инвалида, с каким-нибудь внутренним увечьем. Я получил своё «окошко» – вот именно, в два часа, но мало что успел сделать: заскочил в магазин грампластинок, недалеко от райвоенкомата, купил целых три и всего на 25 копеек! Уценённые, сэкономил больше 7 рублей, здорово! Но на прослушивание времени не осталось, хорошо, пообедать успел.

В горвоенкомате, во всё том же кабинетике, всё тот же служака-капитан вполне сангвинически сообщил мне, что я еду на сборы, на два месяца и всего через два дня. Я вышел на улицу и из первой же будки телефонировал о том жене Ирине. Нам обоим было очень смешно. Отдышавшись, Ира начала прикидывать, что бы такое мне поручить, пока ещё под рукой?.. И придумала: вытрясти фильтр от пылесоса (которым мы, практически, не пользовались) и сдать бутылки из-под молока. На молоке я каждое утро варил овсянку, вычитав в «Литературке» в чьём-то письме, будто каша эта здорово нейтрализует и даже обращает вспять атеросклероз (а я на ней, между прочим, нехудо раздобрел). Я всегда был недоволен своей памятью.

………………………………………………………………….

Но в тот раз армия заполучила всё-таки моего дублёра (как у космонавта, не меньше) – солидного дядечку, склонного к облысению и полноте, прораба со стройки, кажется. Попадался потом на глаза, а тогда раньше времени услышал для себя отбой и, соответственно, поплатился. За меня же было замолвлено начальственное словечко, и я попал на сборы ровно через год, был к этому морально готов, не паниковал и даже остался доволен (без всякого скоростного чтения, которым так и не овладел, – кишка оказалась на это тонка, – прочитал в полковой библиотеке бешеную уйму книг).

С Надей же я ещё в том же 89-м году имел ещё два мгновенных свидания: в первый раз мы проехали пару остановок на одном автобусе, а в другой – встретились недалеко от остановки, то есть опять почти что «по-автобусному», и перекинулись парой фраз. Мне показалось, что она беременна. И всё. Больше я её не видел.

В 95-м году, примерно через шесть лет после нашей встречи в диспансере, Надя наложила на себя руки. Покончила с собой – в той самой квартире, в которой я когда-то бывал, где она жила с матерью (всё-таки после неё, кажется, не осталось детей, не знаю, была ли она вообще замужем и что там мне показалось). Мать как раз куда-то отлучилась… Как водится, вызвали милицию… Приехавший для расследования офицер по случаю оказался нашим одноклассником. Он-то и вынул тело Нади из петли.