Этот рассказ обязан своим появлением на свет одной нечаянной встрече – она произошла где-то на стыке января-февраля 1989 года в городском психоневрологическом диспансере. Это такое двухэтажное довольно невзрачное серое каменное зданьице – в начале века, должно быть, чей-нибудь особнячок. Тут кругом всё такие же дома, двухэтажные, начала века. Так называемая историческая часть города. Есть, конечно, разные – оштукатуренные, деревянные, кирпичные, обшитые вагонкой, – да разве в этом дело. У всех у них одна судьба. Это же архитектурная резервация.
А ещё это резервация моей памяти.
Ещё в дошкольные времена бабушка брала меня с собой к племяннице, проживавшей где-то в этих краях. Погружала мою руку в свою – у неё была толстокожая мясистая, мощная ладонь, а у меня – мелкая ручонка, – и вела. И так часто это происходило… А скорее всего, только кажется, что часто… Иногда кажется, – не стану утверждать, что всегда, нет, лишь иногда, – иногда кажется, что всё моё детство было сплошным походом к бабушкиной племяннице.
Ранние воспоминания наиболее живучи. Это значит, сгинут все позднейшие наслоения памяти, а эти домики останутся со мной. Может быть, один какой-нибудь собирательно-усреднённый домик, один за всех, а я буду его вспоминать. Может быть.
Только в тот день, о котором я буду говорить, я пришёл сюда за другим.
Я – офицер запаса.
Тогда мне надо было пройти медкомиссию. Трижды или четырежды уже бывал я на этих медкомиссиях и всё в главном, городском военкомате, а нынешняя принимала почему-то на совсем другом краю города, тоже правда, в военкомате, но районном, и только психиатр работал совершенно отдельно от неё. В диспансере, и так получалось, что по соседству с главным комиссариатом.
Сначала-то надо было подойти в горвоенкомат, в кабинет, получить направление.
Это оказалось на втором, верхнем этаже. И не кабинет, а кабинетик – метра два на два и еще разделён пополам коричневой деревянной стойкой, как перегородкой. Двое таких же офицеров – вроде меня – подошли чуть раньше. Местный начальник, капитан, такой заматеревший на службе сангвиник, небрежно облокотившись на стойку позади себя, о чём-то с ними толковал, а потом, через какую-то секунду, вручил всем нам троим по зелёной бумаге, достал их откуда-то из-за стойки, вполоборота перегнувшись через неё. Это были медицинские карты для прохождения комиссии, пока ещё голенькие. А вот адрес диспансера он не сказал, а так – сделал движение рукой, мол, тут, поблизости. Поблизости так поблизости. Я значения не придал. А по правде, я думал, что ребята всё знают, и как-то сразу целиком и полностью положился на них.
Вышли из военкомата, двинули по проспекту. Не очень-то разбежишься: была оттепель, потом замёрзло, гололёд, волдыри ледяные под ногами. Прохожих мало. То ли сумерки ещё не рассеялись, то ли начинался сам по себе такой серенький день. Товарищи мои оказались и впрямь поопытнее меня. То и дело в разговоре у них мелькало словечко «сборы», «сборы». Но про диспансер они говорили как-то робковато. Ковыляли, приглядывались к каждому дому: вдруг это и есть диспансер? (а это всё исторические, двухэтажные, компактные были дома) нет, – брели дальше. Странная какая-то механика, только я не очень в неё вникал, семенил, стараясь не отстать, как на экскурсии какой-нибудь турист. Чувство было такое: самое страшное уже позади, уж больно всё это несерьёзно, а значит, так же и кончится.
Совсем не то я ощущал вчера, когда почту из ящика принёс и нашёл повестку.
Тогда, в 1989 году, я много чего выписывал. В тот вечер как раз пришёл толстый журнал, естественно, московский, всем лучшим у нас распоряжается Москва. Первый номер – как я к нему вожделел! Петька, сын-шестилетка, наверно, меньшего ждал от новогоднего пайка.
Начал я листать тот журнал – ожидал чего-нибудь из наследия, из рассекреченных шедевров. Фигушки. Редактор тиснул свой новый роман – начало, да на полкнижки, так-то вот. Ну, я быстро себя успокоил: мол, всё равно лучшее – это «Война и мир». И долго ещё никто её не переплюнет, можно не переживать.
Я тогда всерьёз так считал.
Я даже подбирался перечитать эпопею. Книга всех времён и народов у меня есть, – но слишком долго подбирался, руки не дошли.
А ещё кроме журнала были газеты – две, кажется, местная и центральная. Я взялся за них, тут повестка и выпала.
Всего-то несколько слов, но каких! меня вызывали на медкомиссию.
Комиссия! Ясно, что не о здоровье моём они пекутся. А упечь хотят – куда-нибудь на сборы. Месяца на два, на три.
А у меня как раз столько дел! Петька канючил, «танчик» ему немецкий сделай из двух деревянных брусков, чтоб заводской «тридцатьчетвёрке» было с кем на равных биться. Ну, это, конечно, ерунда… Но я собирался быстрому чтению обучиться. Только не решил ещё – по книжке или же на курсах. Вот бы записался, – улетели бы денежки! А штука-то насущная. Память, внимание, воображение, говорят, развивает. И потом, столько книг надо одолеть… Да и… мало ли чего ещё. Почему я должен всё это бросать? И какие глаза будут у меня потом, через два или сколько там месяцев.
Я это даже не подумал, я всё это просто ощутил.
А думал примерно вот что:
Иезуиты! Уже завтра требуют «прибыть» да не просто так, а с целым ворохом характеристик! Ну, на меня-то, положим, будет всего одна, производственная, из комсомола выбыл, в партию не спешу… да где я и эту-то возьму? Осталась ведь только ночь и всё!
Значит, не получат ничего, и сами виноваты.
А наутро я чуть не раньше обычного встал и двинул привычным путём: трамвай, проходная, цех, – в военкомат надо было только к девяти.
По утрам мы всегда гоняем чаи, прямо за своими рабочими столами (а на столах – пульты для проверки электронных плат, всякие приборы…). В обход расписанья и всем мировым потрясениям вопреки. Тогда это были большей частью газетные потрясенья, в 89-м году. Поток их уже шёл на спад, но мы всё ещё их обсуждали. Бригада, или группа, как мы ещё называемся, тогда совсем небольшая была – человек восемь. В то утро мы тоже гоняли чаи, и главным потрясеньем оказалось, конечно, лично моё. Я как будто тоже за что-то пострадал – ну почти за правду – и слегка раздувался от гордости. Шеф безотлагательно набросал необходимый манускрипт, я кинулся с ним по дальнейшим инстанциям – заверять подписями, печатью, но в приёмной начальника цеха и застопорился. Оставил там характеристику до завтра —дозревать. Точно, не получилось, как и предполагал. Значит, и ничего не выйдет… – вот когда это ощущение началось. А уж потом был и командирский взмах рукой, и анабасис через асфальтовые торосы. Ну, чем не приключение. Я начал прикидывать, удастся ли выгадать «окошко», во сколько часов… в два часа опять надо было в военкомат, с уже заполненной карточкой, а там дадут отзыв…
Тут как раз воеводы мои обнаружили диспансер – засекли вывеску.
Сбоку серый деревянный тамбур, вроде собачей будки, или скорей, сортира – косой скат кровли, пришлёпка какая-то на теле особнячка. Прошли внутрь. Вестибюль не вестибюль, коридор не коридор, так, комнатка, прямо – лестница, деревянная и, наверно, скрипучая, а по правую руку – регистратура: окошко в стене. Приблизились: за окошком две женщины в халатах. И всё население. Вокруг такой покой, как будто объявлен мёртвый час. Даже голоса глохнут в этой тишине. Как-то неловко греметь каблуками. Подумалось: сейчас предложат прилечь. Укромных мест здесь, наверно, хватает…
Одного за другим нас отправили наверх, в кабинет. Из скромности я, конечно, шёл последним. И когда поднялся, компаньоны мои, дожидаясь своей очереди, уже сидели на диване – служебный такой диван, обтянут чем-то багровым, искусственным – и негромко о чём-то переговаривались. Я навязываться не стал. Не знаю, как это помещение называлось – холлом или залом ожидания, что ли, не важно. Но пространство здесь кое-какое имелось. Другие диваны, такие же, были. По этой же стороне, ближе к перпендикулярной, торцевой стене здания и окну в ней, кстати, единственному окну здесь, стоял ещё один, а в промежутке – зелёный деревянныё ящик с каким-то развесистым, но корявым, замученным деревцем. Туда я и направился – на диване сидела женщина в трикотажном костюме: юбка и кофта цвета кофе, сильно разбавленного молоком, из тех, что растягиваются на теле, а собственной формы не имеют. Она, женщина эта, хоть и молодая, но уже располневшая была. И держалась как-то странно. Впрочем, я это уже чуть ближе рассмотрел. Подалась корпусом вперёд, да так и застыла. Круглое и вроде бы миловидное лицо, только сумрачное какое-то, будто с открытыми глазами спит. Поравнявшись, я глянул ещё раз, может быть, попристальнее. Точно удостовериться хотел: и впрямь она так сидит, неподвижно и тяжело? Чего-то в лице этом не хватало… Или было лишнее… Эта округлость…
И вдруг я понял. Я увидел.
Женщина была похожа на Н.
Н., девочка из моего класса. Двенадцать лет назад я был влюблён в неё.
Она перешла к нам после восьмого. Она училась вместе со мной всего год.
В тот год я бредил рок-музыкой. Я мечтал стать ударником в школьном ансамбле. Я слушал что придётся – всё подряд: Маккартни, «Кисс», Энди Вильямса, оркестр Джеймса Ласта, «Бэй-сиди роллерз», «Джетро Талл». Дрянного звука передачки «Голоса Америки». И ещё была такая программа, уже наша: «Поющие меридианы». Песенка из альбома «Крылья на скорости звука» «Пусть войдут». И ещё я бредил Н. А она была настоящей музыкантшей – в отличие от меня. Она училась в музыкальной школе и хотела поступать в музучилище, уже во второй раз, потому что этим летом не прошла.
Я как-то проведал об этом, о её намерениях. О, долго бы ещё я любил её только про себя! Хотя и тут мало что изменилось. Я был слишком робок, она – чересчур серьёзна. Такой, редкий тип девушки, чрезвычайно самоуглублённой, которая не всегда понимает и замечает, что там вокруг неё, за своей серьёзностью как за крепчайшей бронёй. И всё-таки я начал действовать, я стал делать ходы.
В мае-июне в наш город приехал певческо-танцевальный ансамбль – из Испании! И я с билетами нагрянул прямо к Н. домой.
Не знаю, что тут подумали её родители (у дочери вдруг объявился какой-то «друг»! ). Я даже не знаю, что подумала она сама. Концерт ей понравился и, может быть, даже очень и… не больше.
А у меня в тот вечер – как у плохого солдата, что ли, – разболелся живот. Так что во время концерта я больше прислушивался к другой музыке.
И всё равно, вскоре я поспешил повторить заход – ансамбль теперь был уже вокально-инструментальный и вполне отечественный, с довольно громким именем об ту пору. Не прошло. У Н. были билеты на другое время. Она не хотела смотреть один концерт дважды.
Вот какая девушка она была.
А лицо у неё было примерно того типа, что и у Брижит Бардо (правда, я распознал это уже спустя годы) – скуластенькое, низколобое, с остренькой кнопкой носа. Только Н. была положительной насквозь. Брови слегка насуплены, губы поджаты – такая сосредоточенная.
Я наведывался к ней незваный ещё раза два. А ещё раньше, ещё до испанского концерта, практиковал дальние перехваты автобуса, на котором Н. возвращалась с занятий музыки домой. Однажды случайно встретил, а потом начал специально искать. Она пользовалась только одним маршрутом. И всегда примерно в одно время. Всё равно, конечно, с автобуса на автобус пересаживался, как сразу угадаешь, но – вот потеха! – получилось раза два. Прикидывался невинным попутчиком… Да, на автобусные встречи мне везло…
Мне в главном не везло. Первого сентября Н. в школу не пришла. Говорили же мне, да я не верил, думал, что, может быть, это так, болтовня, слух, опять у неё не вышло. До последнего надеялся. Нет, на этот раз всё у неё получилось.
И потом я виделся с ней как-то «по-автобусному» – вот причуда случайности. Той же осенью случилось секундное соседство в салоне, распираемом, как бочка, – я как раз собрался выходить, а Н. только зашла и оклика моего не услышала…
Только лет через пять удалось завязать разговор, вдруг мы опять оказались попутчиками и вместе вышли. Н. показалась мне очень весёлой тогда. Только что вырвалась из глухомани, где отрабатывала положенный по распределению срок. А я, давным-давно переболевший той детской болезнью (да всё той же незадачливой осенью, пять лет назад, недолго убивался, – ведь в том возрасте каждый новый день обещает ну прямо-таки радикальные перемены – в мире и в тебе самом), я, кому назавтра надо было жениться, – да-да! – вдруг загрустил, загрустил невесть с чего. Как будто вдруг почувствовал, что теряю что-то навеки…
А потом встречи наши модифицировались, хоть и остались по-своему автобусными: раза два, сидя в автобусе, я видел из окна, как Н. целеустремлённо вышагивает куда-то…
…И вот, теперь я встретил её здесь. Да, это была она, хотя и другая. Был миг, в этом чужом, рыхловато-мучном, будто слегка распухшем лице с неподвижно уставленными на меня, тяжеловато смаргивающими глазами проступили скраденные временем черты и совпали с образом, хранящемся в моей памяти. «Как ЭВМ, – подумал я, – разбивающая картинку на квадратики для сопоставления с образцом.» В своё время прочёл уйму научно-популярных книг, по разным отраслям знания, из серии ««Эврика» в том числе. Вот сейчас это и пригодилось…
Какой-то проблеск мелькнул по её лицу.
– Здравствуй, – вымолвил я. И добавил: – Н.…
«Здравствуй», – спокойно отвечала она. И так же спокойно смотрела на меня и как будто сквозь меня. А потом отвела глаза в сторону. Она всегда чуднáя была, Н., вспомнил я.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке