Времена года, конечно, меняются. Это у нас плохо, а аборигенам Африки на это наплевать. Вылез себе из хижины, почесал все причитающиеся места и не причитающиеся тоже, посмотрел на календарь. Ага, зима. Надел набедренную повязку на меху и поплёлся сшибать себе фрукты с деревьев, которые у нас не растут даже и летом, или загнул салазки какому-нибудь непутевому льву и позавтракал. Лето, конечно, и у нас ничего, но за ней почему-то идёт осень и этого не избежать. Хотим мы этого или не хотим, но лето всегда в десять раз короче любого времени года. Не верите? Спросите любого школьника, и вам это он всё прекрасно объяснит, растолкует и подведет научную базу.
Впрочем, осень только собиралась маячить на горизонте или даже и не думала маячить, но моя заботливая мама уже размышляла о грядущей осени. Правда, она не думала о разного рода корзинках, банках, соленьях и вареньях, не ладила ни сани, ни машины, но думала вести моего старшего брата-оболтуса в первый класс. Всякие школьные прибамбасы, естественно, входили в её повседневные заботы, хотя тогда тетрадь стоила всего две копейки, но за ней иногда приходилось стоять несколько часов, но это мелочи, поскольку за ними стояли мы, школьники. Но кроме моего брата, меня, были ещё две моих сестры. Одна уже была взрослой и числилась при школе, так как я, малолетний олух, и моя младшая сестра должны были целыми днями торчать дома взаперти. Впрочем, мама даже не подозревала, что эти жалкие запоры едва ли могли остановить такого могиканина, как я. В любой момент я мог просочиться в самую малую щель или форточку, в которую только способна была просунуться моя голова. Тем же способом я возвращался домой, карабкаясь по переплетам окон, которые невесть отчего не ломались, скорее всего, от того, что делались они добросовестно ни чета нынешним. Мой брат проделывал тоже самое, поскольку наши родители ещё не оставляли ключи нам, видимо считая, что мы вполне могли посидеть и дома, но скоро они наконец поняли, что так поступать весьма неразумно, а выдавленные стекла шумной и драчливой бандой их отпрысков, не стоят нервов и усилий, то они просто смирились с неизбежным и по утрам, только продрав глаза, мы уже могли узреть заветный ключ на условленном гвоздике и цивилизованным образом покинуть дом. Но вернемся к моей матери. Движимая самыми благими пожеланиями, она решила отдать нас в детский сад. Особых препятствий к этому не виделось, так как это учреждение маячило почти рядом с домом, в каких-то жалких двухстах метрах, белым фасадом и палисадником. Я уже умудрился сунуть нос в него и даже познакомился с некоторыми представителями иной цивилизации, которые, впрочем, после шести часов становились дикарями, подобными мне. Надо заметить, что это маме просто казалось, что её благие пожелания способны легко осуществиться. И вот почему. Если все нормальные дети к пяти годам покрыты толстым слоем цивилизации, то её родной сын к этому времени умудрился так одичать, что уже был не способен воспринимать влияние света и разума. Впрочем, как всякий дикарь, пробравшись в дом к представителям иного мира, с удивлением созерцает диковинные вещицы, то и я, пробравшись туда и прилепив нос к окну, уже успел рассмотреть комнату полную игрушек, аквариум, где шевелили лениво длинными хвостами чудные рыбки, и прочую занимательную ерунду, в которой я не прочь был покопаться. Но, поскольку попасть туда для меня было равносильно тому, как попасть на Марс, или, надев очень чистую рубашку, я должен был плестись вслед за мамой. Что было едва ли не одно и тоже. Хотя тогда я об этом и не задумывался.
Так что мои интересы даже немного совпали с планами моей матери, но ненадолго. До следующего утра. Во-первых, приобщение цивилизации начинается непростительно рано: этак задолго до восьми часов, то… То я сразу не захотел быть законопослушным, как японец, предпочтя махать бумерангом или палицей, когда это мне заблагорассудится. Благорассудилось мне это делать никак не раньше десяти часов. Но ноющего и хныкающего дитяти свободы, коему уже было целых пять лет, отбуксировали, как бычка, под надзор невинных нянь. Впрочем, невинность их была относительна, поскольку многие из них не только пили водку и курили, но и умудрились переспать с таким количеством мужиков, что одно перечисление их имён займет чересчур много места. Впрочем, они были невинны в своем понимании людей, а особенно детей.
Конечно, с самого начала я вёл себя почти что ангел. Я долго копался в игрушках и рассматривал чудных рыбок, которые так сильно отличались от тамошних пескарей, недомерков окуньков и ленивых карасей, что уже неоднократно болтались у меня на корявой удочке или барахтались в примитивной сети из тюли. Я даже совершил героический поступок: съел целую тарелку манной каши, которую ненавидел до поросячьего визга. Но после обеда началось столкновение моей дикой натуры с благопристойной цивилизацией. Я нечаянно расквасил нос какому-то аборигену во время игры, что, по моим понятиям и понятиям всех нормальных пацанов, – неизбежные издержки жизни, и даже попросил у него прощения, считая, что инцидент этим будет исчерпан. Но тот орал, словно с него снимали скальп, в то время я только потер приличную шишку и чертыхнулся от боли. Репрессии, последовавшие затем, рассорили с цивилизацией меня окончательно и навечно. Мои попытки объяснить, что я задел его нечаянно во время игры, на нянь не возымели действия, а пролитая кровь подействовала на них, как красная тряпка на быка, то они решили водрузить меня в угол. Моё заявление, что я не буду там стоять, так как не чувствовал за собой никакой вины, не было воспринято ими всерьёз. И напрасно. Я уперся и, зло сверкая глазами, покинул угол ровно на полсекунды позднее того, когда утомленные борьбой хилые хранительницы цивилизации отпустили меня, чтобы отдохнуть. Пусть я и плакал от непонимания и несправедливости, но яростно отстаивал свои права.
Обычные угрозы: рассказать папе и маме о моем поведении не возымели действия, наказать меня более изощренно, они боялись, поскольку я обещал пустить кровь не только половине детского сада, но и им, что имело под собой реальную почву. Мой решительный вид и яростное сопротивление сломили их окончательно, и они решили действовать по шаблону. Конечно же, всё было доложено моей маме, но когда я тоже это объяснил ей, то, кажется, она даже меня не поругала. Правда, я заявил, что я не пойду туда больше, но моя мама не придала особого значения моим словам. Хотя и знала прекрасно о моем упрямстве и прочих недостатках, в том числе умении держать свое слово, если даже мне придётся разбиться в лепёшку. Но видимо она понадеялась на свой авторитет и мой незначительный возраст или сочла, что всё стерпится – слюбится. Я слюбляться не собирался и предпочитал любить полную свободу, обременённую папиными просьбами о помощи, которые были не столь значительны и носили в тот период более символический, чем реальный характер.
Утром я заявил, что если я и пойду в этот самый детский сад, то непременно из него убегу. Но взрослые отличаются особой непробиваемостью и даже тупостью, когда дело касается их каких-то незначительных дел. Я даже не особенно сопротивлялся, когда меня вновь повели в заключение, поскольку был несколько голоден и решил урвать у цивилизации хоть кусок хлеба, прежде чем отправиться в лоно любимой свободы. Кроме всего прочего необходимо было поквитаться с этим плаксивым питекантропом и действительно снять с него скальп, поскольку я ему это пообещал, а дать ему трёпку я был просто обязан, как любой порядочный человек. Впрочем, в этот день всё намеченное я не осуществил, поскольку за завтраком нам объявили, что мы пойдём на речку. Это предложение было чересчур заманчивым, так как в то время я ещё не решался ходить туда один, а ждать моего брата, который оказывался в районе "пятых кустиков", как называлось место особо любимое шпаной, раньше, чем я его вылавливал со своей просьбой, то я решил отложить разборки до позднего времени. Я даже стоически вынес то, что меня поставили в колонну и сунули в руку хилую девчоночью лапку. Поскольку я был порядочный пацан, а, как всякий порядочный пацан, я с легким презрением относился ко всем этим плаксивым созданиям, пока лет этак в двадцать пять не убедился, что они могут приносить некоторую пользу в хозяйстве даже такому дикому человеку, как я. Так что вы можете представить, какую выдержку и терпение я проявил, когда тащился на речку в обществе никак не подходившему для меня, держась за хилую граблю глупой девчонки, которую и слушать-то не мог, а тем паче понимать. Но это были только цветочки, ягодки, естественно, начались только на речке. Во-первых, несмотря на дикость и неуважение ничьего мнения, кроме своего, этот дикарь был воспитан пуританином и не в состоянии был оценить прелести голого тела, а тем более детского, где перемешаны и пацаны и девчонки. Но мне пришлось вынести и эту пытку наших благонамеренных нянь. Но, самое худшее, заключалось в том, что только я собрался погрузиться в пучину вод, подальше от назойливых девчоночьих глаз, как на меня посыпался град предостережений и угроз, что тоже было уж чересчур, а когда ещё через пять минут стали выгонять из воды со строгим приказом следовать обратно, то даже несколько взбесило.
Такое раннее изгнание из рая явно не входило в мои планы, так как девиз: если наслаждаться – то наслаждаться до конца, написан на облупившемся носу любого порядочного недоросля, каким был и я, только ещё укрепило меня в желании порвать с нынешней техногенной цивилизацией и податься в благопристойные папуасы. Но, поскольку переход в это дикое состояние, должно было осуществиться после марш-броска по почти белой жаре, то по прибытии в свою загородку у большинства диких и домашних детей, было лишь одно желание: отдышаться и испить что-нибудь прохладное, а дикие, ко всему прочему, были не прочь и чем-нибудь подкрепиться, кроме того, в связи с ранним их приобщением к благам цивилизации, и подрыхнуть пару часиков. Так что, когда я продрал глаза и почесал свои незавидные худые телеса, то осуществление второй части своего плана пришлось отложить на следующий день. Правда, цивилизованный абориген, как того не избегал, был выловлен и скальпирован по всем правилам чести. Так что моей матери жаловались не только няни, но и его мамаша, но моя мама так и не приняла мой ультиматум о переводе меня в дикое состояние. Она ещё наивно полагала, что это период адаптации к новым условиям. Правда, она не знала, что новые условия никак не могли адаптироваться к явлению в их лоно такой неудобоваримой личности, каким всегда являлся я. Новые условия хотели меня усиленно исторгнуть, но ещё этого не понимали. Завопили же они на следующее утро, когда, предварительно подкрепившись, как друг Вини, я покинул негостеприимные стены этого питомника благонамеренных и благочестивых граждан и отправился махать бумерангом или палицей в джунгли З-й. Мама в глубоком трансе обнаружила меня далеко за полдень, а невинные няни стали легонько вздрагивать при одном моем имени. Они, правда, ещё надеялись меня цивилизовать или хотя бы крестить в свою веру, но я, вообще, ни во что не верил и, как-то не хотел не только цивилизоваться, но и даже крестится, поскольку мне, как обычному бабуину, было весьма неплохо на дереве, и я никак не хотел лезть в подготовленную клетку зоопарка, хотя там маячили дармовые бананы. Рассудочной деятельностью я никогда не занимался и, по крайней мере, считать свои выгоды от лазанья по пальмам, я не умел, так что этот зверинец я так и не счёл своим стадом.
На следующий день ко мне была приставлена персональная няня, особенно во времена прогулок. Правда я ещё как следует не освоился в данном мире и довольно добросовестно копался в игрушках и глазел на рыбок, так что няни сочли, что эти выходки не более чем временный каприз. На третий день игрушки меня не интересовали, а залезть в аквариум я не решался, то, при первой возможности, я влез в потаенную дыру в заборе и растворился в безбрежных просторах Сибири. Впрочем, дома меня почти никогда не ругали, так что никакого наказания я с детства не боялся. Отец считал взрослым с пелёнок и вполне мог выслушать мои доводы, в отличие от большинства очень умных родителей. Маме же, наконец, пришлось считаться с моей упрямой натурой, тем более что я обещал помогать дома, но она вновь повела меня в садик. Няни, при одном моем виде, начали на глазах дичать и издавали вопли, достойные самых жирных гамадрилов. Так что на следующее утро я пользовался вновь неусыпным их вниманием, но умудрился удрать. После этого случая няни, при одном моем появлении, ложились штабелями поперек калитки и защищали ценности западной цивилизации от ассоциированного члена сибирских индейцев. Правда, я позднее иногда вторгался в пределы этой цивилизации, копаясь на правах равноправного члена в цивилизованном песке и возя по нему машины принадлежащие этой цивилизацией. Моя младшая сестрёнка освоилась с детским садом и даже любила туда ходить, видимо дикие гены достались ей в меньшем количестве, да и упрямством она была наделена в меньшей степени, чем я. Впрочем, пути Господни неисповедимы, и каждому – своё.
Моё второе хождение в цивилизацию началось уже через год, но и там я оставался довольно симпатичным бабуином, каким я и остаюсь до сего времени, хотя несколько покрылся этой самой цивилизацией, но она осыпается с меня при любом, даже самом незначительном движении. Второе хождение это уже другая история, так что цивилизация достаточно обила о меня свои бока и даже уважаемый наш декан Владимир Иванович Ларионов на выпускном банкете, когда мы пили с ним на брудершафт, обещал мне тяжелую жизнь. Но бабуины попросту ничем не владеют и ничего не держат возле себя, ничем не дорожат и с легкостью отпускают от себя то, что иные, более цивилизованные обезьяны, собирают порой всю жизнь, хранят, берегут, лелеют, нянькают, гордятся, хвастают друг перед другом. Бабуины не жалеют трудов и не пользуются их плодами. Они счастливы уже от того, что живут и лазят по деревьям и таскают за хвосты, хвостики и косички своих маленьких оболтусов и целуют женщин.
Они плачут, когда все смеются, и смеются или молчат, когда нужно плакать.
О проекте
О подписке