– Это я вас искал, мадам, – прошептал Дарки, – и я вас умоляю извинить меня за то, что медлил так долго, дабы представиться вам здесь. Пожалуйста, осудите моё промедление. Вы были окружены таким сонмом поклонников, что я до сих пор не имел ни малейшей возможности приблизиться к вам… хотя я единственный в этом дворце, кто пришёл сюда только ради вас…

– Или ради неё… и для меня, не правда ли? Я сожалею о том, что не встретила вас раньше. Я была ангажирована почти на все танцы, и теперь собираюсь слёзно попросить вас остаться со мной, ведь нам необходимо обсудить столько вещей. Специально для вас я сохранила одну кадриль, так что не удаляйтесь далеко от меня.

– Я вам искренне благодарен за такую милость.

– За это нужно благодарить вашего дядю, это он один всё сделал. Но я слышу, что звучат первые ноты, предваряющие вальс, который я уже обещала, так что я вас оставляю в распоряжении месье Роже, который вам расскажет…

– То, что я предпочёл бы сто раз услышать из ваших уст, – прервал вдову Гастон, настолько взволнованный ее словами, что забыл, сколь неприлично перебивать женщину.

Мадам Камбри склонилась к его уху и произнесла вполголоса: «Я очень счастлива. Завтра, уверена, Берта нам будет возвращена.»

– Завтра! – Воскликнул Гастон. – Не послышалось ли мне? Неужели завтра она будет свободна?!

– Распоряжение о её освобождении было подписано этим утром, – прошептала мадам Камбри. – Ваш дядя вам расскажет подробности. А сейчас, как вы видите, я больше не принадлежу сама себе.

Тут к ним подбежал счастливчик, удостоенный будущей мадам Дарки чести вальсировать с нею. Она подала ему свою руку и позволила себя поддержать.

– Свободна! – Пробормотал Гастон. – Ах! Я и не надеялся на такое счастье, и едва ли могу поверить в это сейчас. И поклялся бы, что мадам Камбри в это также не верит, ведь она мне сообщила об этой радости почти печальным тоном… и, однако, она сказала, что распоряжение подписано. Ах! Мне не терпится расспросить моего дядю.

Дядя же его в это время был в двух шагах от него, и он прекрасно видел своего племянника, но, к несчастью, был вовлечён в это время в серьёзный разговор со своим коллегой, так что Гастон не мог вот так вот запросто броситься к ним и пресечь их беседу о владении недвижимостью магистратуры. Он был вынужден ограничиться тем, что бросал умоляющие взгляды на месье Роже Дарки, который ему сделал знак ожидать окончания столь важного для магистратуры разговора, так что Гастон укрылся в проёме окна, чтобы предоставить полную свободу движений вращающимся в вальсе кавалерам и дамам.

Двадцать пар, влекомые превосходным оркестром, кружились вихрем на покрытом воском паркете. Были там во множестве представлены иностранки, которые кружились как кометы, и среди них красавец Пребор уносил в пространство крупную американскую брюнетку, сверкающую огнём в глазах и маленькой ювелирной лавкой на плечах. Молоденький барон Сиголен благоразумно вёл в танце юную испанку, бледную как луна, какую-то троюродную сестру маркизы. Тревиль, отосланный прекрасной вдовой в четырнадцатую мазурку, успокаивался, убаюкивая русскую матрону с зелёными глазами, опиралавшуюся на него со всей своей азиатской беззаботностью. И Сен-Труа, сорокалетний Сен-Труа, заставлял крутиться на месте свою кругленькую пациентку, которую он лечил от невроза, так что вальс для них превратился в некий диетический метод лечения.

Задержанная выполнением своих обязанностей хозяйки дома, маркиза не вальсировала, и Нуантэль отправился в первый салон, чтобы присоединиться к ней.

Гастон же продолжал глазами следить за своим дядей, и его живо взволновало, когда он увидел, как тот, наконец, отделился от судьи, с которым до сих пор так усердно беседовал, и приблизился к окну. Месье Роже Дарки улыбался, и это было доброе предзнаменование.

– Итак, – произнёс судья, – ты должен быть доволен, так как я предполагаю, что мадам Камбри уже сообщила тебе важную новость.

– Да, – ответил племянник, трепещущий одновременно от надежды и беспокойства, и всё… в связи с судьбой своей возлюбленной, – мадам Камбри меня уверила, что завтра утром мадемуазель Меркантур выйдет из тюрьмы.

– Совершенно верно.

– Ах, вы меня вернули к жизни. Я знал, что она на самом деле не виновна, и наконец-то это стало очевидно и для суда! Это гнусное обвинение было ничтожным с самого начала вашего следствия… от него не останется теперь ни следа, и сейчас…

– Прости! Разве мадам Камбри тебе не сказала ещё чего-нибудь?

– Нет.

– В очередной раз убеждаюсь, что даже самые умные женщины порой испытывают нехватку в точности выражений. Она должна была бы завершить свою новость о твоей пассии.

– Мы едва успели обменяться с мадам Камбри лишь только несколькими словами, и её тут же забрали на тур вальса.

– Что…? Ты позволил увести её другому кавалеру. Ведь это тебе принадлежала честь открывать бал с твоей будущей тётей… Ладно, я тебя прощаю, ведь влюбленные не ведают того, что творят. А я предполагаю, что ты ещё влюблён…

– Более, чем когда-либо, и надеюсь, что теперь вы не осудите решение, которое я принял… несмотря ни на что… жениться…

– На одной обвиняемой…? Но, если говорить по сути, я по-прежнему весьма осуждаю это твоё решение, и мне непонятно, почему ты хочешь, чтобы я изменил своё суждение, так как в сущности, ничего не изменилось?

– Я вас не понимаю, мой дорогой дядя. Вы мне только что сами сказали, что мадемуазель Меркантур будет освобождена.

– Временно… Вот то слово, которое мадам Камбри должна была добавить, чтобы не давать тебе ложную надежду. Правда, ты бы и сам должен был об этом догадаться.

– Временно… Как? Что это означает?…

– Под залог, если тебе нужна более точная юридическая формулировка. Это тебя удивляет? Значит ли это, что ты забыл уголовно-процессуальный кодекс? Хотя… что меня удивляет? Я всегда немного подозревал об этом!

– Что! Разве речь не идёт о конкретном постановлении о прекращении дела. Разве вы не оставляете это дело, в то время как всё доказывает…

– Доставь мне удовольствие, успокойся и выслушай меня. Я хочу тебе объяснить мотивы решения, на котором я остановился, испытывая при этом сильные колебания, не только не скрывая этого факта от тебя, но и прямо тебе об этом заявляя. Ты же прекрасно знаешь, что идёт следствие, и у меня есть доказательства того, что мадемуазель Меркантур действительно была на бале Оперы, и она входила несколько раз в ложу Джулии д’Орсо, да и твоя мадемуазель и сама этого не отрицает. Упорное молчание и её слезы эквивалентны признанию, пусть она даже не оставалась всю ночь на бале… я это допускаю… я даже почти уверен, что она потом пошла в другое место. Но куда? Мадемуазель Меркантур отказывается об этом говорить, и этот отказ мне бесконечно подозрителен. Я сейчас об этом сигнализирую лишь мимоходом, потому что тебя этот факт должен затронуть с другой точки зрения, нежели меня. Я тебе даже не говорю о японском кинжале, безусловно принадлежавшем ей, и о сожжённых письмах, фрагменты которых обнаружили в её камине. Ты знаешь обо всем этом, и ты обязан понимать, что мой долг был и состоит в том, чтобы продолжать расследовать это дело до тех пор, пока оно не будет разъяснено полностью и мне, и следствию, и парижской общественности, чрезвычайно заинтригованной этим убийством. Но только что произошёл инцидент, о котором тебе ещё неизвестно, слегка изменивший положение обвиняемой. Ночью, с субботы на воскресенье, то есть в ночь бала, двое полицейских, которые делали ежедневный обход, нашли на бульваре Вилет, на углу с улицей Буиссон-Сент-Люи, костюм домино. Эти объекты формально были опознаны торговкой подержанными вещами, которая их продала мадемуазель Меркантур. Это – доказательство того, наряду с рядом других, что обвиняемая пошла на бал… и в другие места, о которых я тебе расскажу сейчас.

– Бульвар Вилет! – Повторил Гастон. – Это что-то невероятное.

– Весьма невероятно, действительно, я с тобой согласен, но тем не менее, невероятно и то, что я ещё только собираюсь осмыслить. Оба полицейских, которых я допросил, вначале дали показания, что они сделали эту находку во время обычного обхода в период времени от часу ночи до трёх, не уточняя более подробно время находки, и меня вполне устраивало это заявление, которое очень хорошо согласовывалось с гипотезами обвинения, но позавчера один из этих стражей порядка попросил меня дополнить его показания, и я его допросил в моём кабинете. Итак, он мне сообщил, что со времени его первого допроса он вспомнил, что некоторое время спустя после того, как он подобрал это злосчастное домино, в одной из церквей Бельвиля пробило три часа.

– Итак? – Спросил Гастон, так и не сумевший до сих пор понять, куда его дядя метил этим заявлением.

– Итак, – ответил месье Роже Дарки почти насмешливо, – именно благодаря этому обстоятельству ты сможешь снова увидеть свою мадемуазель Меркантур. И я надеюсь, что ты меня правильно понял… хотя я и считаю, что у тебя решительно не просматривается достаточно весомых качеств и таланта для службы в магистратуре… ведь, немного подумав, ты бы понял, что преступление, совершенное в три часа ночи в Опере женщиной в домино не может быть совершено дамой, выбросившей своё домино на улицу за несколько минут до этих самых трёх часов ночи.

– Это совершенно очевидно и, при наличии такого убедительного доказательства, я совершенно искренне удивляюсь, что у вас ещё остаются сомнения, не позволяющие вам окончательно отпустить мадемуазель Меркантур.

– Не столь уж убедительное, как ты утверждаешь, это доказательство. Поначалу, я действительно был очень поражён тем фактом, что свидетель вспомнил только через пять-шесть дней столь значительный факт, о котором он мне вдруг заявил. Это запоздалое возвращение памяти человеку было очевидно внушено ему предложениями какой-то персоны, не совсем чуждой этому делу.

– И это сделал Нуантэль, – думал в это время думал Гастон, – а я ещё смел обвинять его в безразличии и небрежности!

– И должен тебе сказать, – продолжил судья, – что я справился о моральном облике этого полицейского у его начальства и узнал, что он характеризуется по службе очень даже неплохо. Его руководство считает этого малого неспособным как говорить неправду, так и позволить себя соблазнить вознаграждением. Этот полицейский утверждает, что обсуждая это дело в кафе с каким-то неизвестным ему господином, он вспомнил об этом обстоятельстве в тот самый час, когда зазвонили часы церкви Святого Жоржа, недавно построенной на улице Пуэбла. Этот неизвестный ему заметил, что он должен незамедлительно постараться проинформировать об этой детали судью и буквально заставил его добиться у меня аудиенции.

– Следовательно, всё объяснилось очень просто.

– Хм! Надо было бы ещё узнать, в чьих интересах действовал этот человек, так заинтересованный этим вопросом. Это не могло быть простым совпадением, и если это был, например, друг обвиняемой, необходимо ещё кое-что выяснить относительно его заинтересованности. Но, наконец, я всё-таки посчитал этот факт установленным для следствия. К несчастью, как ты, надеюсь, понимаешь, он противоречит многим другим, столь же доказанным, и чтобы он оправдал полностью и окончательно мадемуазель Меркантур, следовало бы доказать ещё…

– Что? – Воскликнул Гастон, который буквально переминался с ноги на ногу от нетерпения.

– Ну, например, что она не меняла костюм в дороге, не приходила в Оперу два раза, что между её двумя визитами она не совершила поездку в Бельвиль, причину которой остаётся ещё определить, и что в течение этой поездки она не освободилась от своего домино, чтобы переодеться в другое, точно такое же…

– Но это абсолютная чушь… нет, это невозможно!

– Ты чуть не сказал мне только что дерзость, но забыл при этом, что в своём письме Джулия назначила встречу мадемуазель Меркантур в половине третьего ночи. Абсолютно не допустимо уверять меня, что мадемуазель Меркантур не будет точна. Что касается её первого появления в ложе, ближе к полночи с половиной, это можно объяснить несколькими причинами.

– Разве вы не способны предположить, что кроме неё и другие женщины имели возможность войти в эту злосчастную ложу.

– Раз ты предполагаешь это, то и, очевидно, именно эту систему защиты выдвинет её адвокат, когда дело дойдёт до судебных заседаний.

– Заседаний! Так вы думаете, следовательно…

– Что обвиняемая предстанет перед судом? Да, это очень даже вероятно, но, между тем, совсем не обязательно. Я, априори, не отрицаю, что другая женщина, или даже, хочешь ли ты того или нет, некорые другие женщины, также могли встречаться с Джулией с полуночи до трёх часов утра. Но, до настоящего времени, всё, кажется, доказывает противоположное. Главный свидетель тому – билетёрша, хотя эта женщина и наполовину сумасшедшая. У этой самой билетёрши по имени мадам Мажоре есть две дочери-статистки в Опере и, кроме того, голова, буквально начинённая странными фантазиями. Она в своих фантазиях дошла до утверждения, что это преступление было совершено этим самым месье Лолифом, которого ты знаешь лично и, который, на самом деле, является всего лишь безобидным дураком. Одним словом, я не сумел ровным счётом ничего вытащить из этой экстравагантной хранительницы ложи Джулии в Опере, и для моего секретаря было сущей карой небесной протоколировать её показания, когда она начинала заговариваться. А такие места сплошь и рядом изобилуют в них.