В последней трети подъёма, толстая торговка-сплетница проснулась и сразу же принялась кричать, что хочет сойти.

В этом месте не так легко остановиться, потому что подъем является настолько крутым, что лошади начинали скользить, едва только они прекращали движение. Дамы, которые хотят сойти до достижения верхней части подъёма, должны обращаться за помощью к кондуктору.

Тучная женщина так и сделала, продолжая роптать и бормотать неблагодарные слова в адрес этого прекрасного сотрудника транспортной компании, который не достаточно быстро, по её мнению, попал в её объятия, чтобы вытащить из салона. Она бросилась к выходу, безжалостно давя пальцы своих соседей и, как только она попала на тротуар, немедленно закричала, что сошла слишком рано, и ей нужно ещё подъехать до проспекта Трюден, так как она ночует на шоссе Клинянкур, и ещё сотню других упрёков, которые, однако, никого не разбудили и не взволновали.

Тем не менее, торговка решила, наконец-то, перенести своё тело к пункту назначения пешком, и омнибус продолжил своё восхождение наверх, которое, впрочем, уже подходило к концу.

В это время художника, который постоянно размышлял о двух женщинах, сидящих перед ним, вдруг вывел из задумчивости голос с верхней палубы, с империала… звук трёх ударов каблуком, три последовательных удара, отделённых друг от друга небольшим интервалом, и затем последовал ещё один энергичный удар.

– Ба! – сказал он про себя, – пассажир на крыше, который умеет так стучать каблуками, должен быть опытным армейским офицером. Такие па делает, обычно, учитель фехтования. Кажется, что он все ещё там. Даже несколько градусов ниже нуля не сумели заставить его покинуть свой пост. Ах! Нет, по видимому он решил, что с него достаточно, так как решил спуститься.

Действительно, сапоги, которые только что произвели такой выразительный стук, появились на подножке наружной лестницы с крыши, за ними последовали ноги, затем туловище и, наконец, мужчина, бросив быстрый взгляд в глубь омнибуса, прыгнул на тротуар. Художник, который наблюдал за его движениями, увидел, как он быстрым шагом скрылся вдали на углу улицы де ла Тур де Оверни.

– Итак! – думал он, – у этого доброго мужчины, обутого в такие тяжёлые сапоги, совсем нет тех намерений, которые я ему приписывал. Мне казалось, что он будет ждать на выходе даму, которая заняла его место, и попытается заставить её принять вновь его помощь и пожать руку. Вовсе нет. Он спокойно уходит совсем один. Он прав, потому что эта дама кажется совсем не расположенной знакомиться с господами такого типа.»

Когда он произносил про себя такую мудрую речь, омнибус достиг точки, где улица Мучеников пересекает две другие улицы, достаточно оживлённые: улицу Лаваль, слева, и Рю Кондорсе, справа.

На этом месте омнибус всегда останавливается для того, чтобы кучер подтянул лошадиную упряжь, а также потому, что в этой точке маршрута частенько бывает, что омнибус опустошается. Пассажиры, и особенно пассажирки, спускаются в массовом порядке.

И в тот вечер все было как обычно. Почти все одновременно встали и сразу же наперегонки направились к выходу.

Исход был настолько массовым, что после него в салоне остался только смуглолицый художник и две женщины, сидящие перед ним.

Тем не менее, та, которая поддерживала спящую, тоже собиралась покинуть омнибус.

– Месье, – сказала она быстро, – это бедное дитя, которое полагается на меня, чтобы спать столь хорошим сном… я бы корила себя, если бы разбудила её… а мне уже нужно выходить… Я живу здесь недалеко и уже поздно… Могу ли я попросить вас заменить меня, и принять из моих рук обязанности в качестве временного алтаря для этой уставшей девушки?

– С большим удовольствием, – ответил молодой человек, садясь на место рядом со спящей девушкой, которое только что покинула тучная торговка апельсинами.

– Подождите немного, прошу вас, – воскликнула милосердная дама, обращаясь к кондуктору омнибуса, который уже собирался подать сигнал отправления.

В то же самое время она приподняла, с бесконечными предосторожностями, голову девушки, которая лежала у нее на плече, и осторожно положила её на плечо темноволосого художника, уже приготовившегося принять её.

Спящая позволяла проделывать с собой эти манипуляции, не подавая никаких признаков жизни, и позволила попасть своему телу и голове буквально в объятия своего нового соседа, который нежно обхватил её за талию.

– Благодарю вас, месье, – сказала завуалированная дама.– Мне стоило бы труда оставить её одну, но раз вы следуете до конечной остановки, я спокойно могу уйти. Если бы вы могли проводить мадемуазель до двери дома, где она живёт, вы бы, конечно, сделали доброе дело, так как в это время суток этот квартал опасен для молодой одинокой девушки.

И, не дожидаясь ответа своего сменщика на благородном посту доброго самаритянина, она быстро выскользнула из омнибуса, который только что остановился на улице Лаваль. Кондуктор склонился в углу, у входа в карету, возле счётчика, проверяя в мерцающем свете уличных газовых фонарей последние цифры его баланса.

Художник, таким образом, остался один-на-один с красивой спящей девушкой, и никто не мешал ему с присущей ему вкрадчивостью и мягкостью в голосе попросить незнакомку о сессии для создания её портрета, но чтобы сделать это, следовало для начала разбудить её, и он хотел сделать это как можно более нежно.

Юноша тихо прижал девушку к своей груди, надеясь, что, немного приласкав её, ему удастся вывести спящую красавицу из состояния оцепенения.

Он ошибался. Напрасно он задерживал немного больше положенного свою руку на теле этой молодой девушки, как будто невольно касаясь её упругой груди, но будущая модель, которая, по идее, не должна была позволять в отношении себя такие откровенно нескромные объятия, и должна была возмутиться и уйти. Никак не реагировала на такую вольность. Тогда в голову художника пришла идея, что эта умная девушка отнюдь не спала, а лишь прикидывалась спящей, и хотела довести ситуацию до того момента, когда он уже будет обязан ей… и может быть деньгами.

Он был уже опытным парижанином, имел опыт и чутье. Поэтому вряд ли верил в добродетель барышень, которые в одиночестве поднимаются в полночь в омнибус, чтобы отправиться в столь поздний час на Монмартр.

Ему захотелось узнать наконец, без обиняков, чего ему ожидать от этой девушки, и он наклонился немного, чтобы рассмотреть с близкого расстояния лицо этой столь упорно спящей девушки, но единственный фонарь в салоне, который агонизировал с самого начала поездки и в этот момент, наконец, окончательно потух, и интерьер омнибуса погрузился в полную темноту.

Юноша нагнулся, чтобы прикоснуться к лицу девушки, и наконец увидел, что она была бледная, как алебастр, и не было заметно никакого дыхания из её приоткрытого рта.

Художник вытащил одну из её рук, которые до этого оставались в муфте, и обнаружил, что эта рука была ледяной.

– Она упала в обморок, – прошептал он. – и нуждается в помощи.

И юноша тут же позвал кондуктора, который ответил равнодушным голосом:

– Мы уже почти вокзале. Не стоит останавливаться из-за такой малости.

И в самом деле, ведомые кучером, грезящим о тёплой постели и мягкой жёнушке, лошади, мечтающие о стойле и мешке овса, резко прибавили и омнибус в одно мгновение достиг площади Пигаль.

Молодой человек, испугавшись, пытался поднять несчастного ребёнка, который рухнул в его объятия, но она сползала с его рук назад, абсолютно инертная, и только тогда он понял, что жизнь навсегда покинула это бедное тело.

– Вот мы и прибыли, месье, – сказал кондуктор, который принял их за двух влюблённых.– Очень жаль будить вашу даму. Но мы не следуем дальше. Это конечная. Вы должны спуститься… если только ваша дама не захочет спать в омнибусе.

– В могиле она будет спать, – закричал ему в ответ смуглый красавец.– Разве вы не видите, что она мертва?

– Хорошо! Я понимаю, что вы шутите, чтобы развлечься… для собственного удовольствия. Но тогда, правда, вам следует знать, что это не очень удачная шутка. Она не принесёт вам счастья. Никогда нельзя шутить со смертью!

– Я и не собирался шутить. Я вам ещё раз повторяю, что эта женщина холодна, как мрамор, и что она не дышит. Подойдите ко мне и помогите мне её вытащить из омнибуса. Я не в состоянии это сделать один.

– Она не должна быть однако, судя по её виду, тяжёлой… Хорошо, если она заболела, я вам помогу, ведь мы не можем оставить её здесь, конечно.

На этом глубокомысленном умозаключении, кондуктор неохотно решил подняться в салон, где смуглый художник делал все возможное, чтобы удержать на руках тело несчастной девушки. Сотрудник транспортной компании также вошёл в омнибус, и втроём им не составило никакого труда вынести это хрупкое тело. Зал ожидания вокзала ещё не был закрыт. Они внесли девушку внутрь и положили её на скамью, после чего молодой человек поднял дрожащей руку вуаль, которая скрывала половину лица мёртвой девушки.

Она была удивительно красива-настоящее лицо Богородицы кисти Рафаэля. В её больших черных глазах больше не было пламени, но они были открыты, и в них застыло выражение невыразимой боли. Она должна была ужасно страдать перед смертью.

– Это правда, что она выглядит неважно, – пробормотал кондуктор, – Что, она действительно умерла?

– Да, и прямо во время поездки! И вы этого не заметили? – воскликнул сотрудник транспортной компании, который присоединился к ним в это время.

– Нет, да и господин, который сидел рядом с ней, ничего не увидел. Она не падала… держалась на сиденье… только не дышала. Это странно… но это так.

– Внезапный прилив крови, может быть… или что-то сломалось в её груди.

– Я думаю, что её убили, – сказал смуглый художник.

– Убили! – машинально повторил кондуктор, – О! Нет, это невозможно, на ней нет ни одной капли крови.

– И потом, – добавил сотрудник компании, – если бы её кто-то убил в омнибусе, другие пассажиры бы это легко заметили… увидели.

– Ей от силы лет восемнадцать… Это максимум. В этом возрасте не умирают так внезапно, – сказал молодой человек.

– Вы доктор?

– Нет, но…

– Ну, тогда, вы знаете не больше нашего. И вместо того, чтобы бросаться такими фразами, вы должны пойти позвать полицейских. Мы не можем держать мёртвое тело на вокзале. А вот и полицейские… легки на помине.

Действительно, два стража порядка в это время заворачивали в их сторону с бульвара, двигаясь по тротуару размеренным шагом. Кондуктор позвал их, и они пошли к ним без особой спешки, потому что вряд ли подозревали, что дело того стоило. И когда они увидели, о чем шла речь, это их тоже не сильно взволновало. Они переговорили с кондуктором, и старший из них по званию вполне серьёзно сказал, что такие несчастные случаи здесь не редкость.

– Но этот месье утверждает, что её убили в омнибусе, – сказал мужчина в фуражке с гербом, на котором была пропечатана большая буква О, заглавная буква названия компании омнибусов.

– Я ничего не утверждаю, – ответил смуглолицый художник.– Я только сказал, что смерть её выглядит более чем необычно. Я весь рейс сидел перед этой бедной девушкой, и я…

– Тогда вас завтра вызовут в комиссариат полиции и вы расскажете там все, что вам известно по этому поводу. Назовите мне ваше имя.

– Поль Амьен. Я художник, и я живу в этом большом доме, который вы можете видеть отсюда.

– А… это тот, в котором живут только одни художники. Хорошо! Я его знаю.

– Кроме того, вот моя визитная карточка.

– Достаточно, месье. Комиссар выслушает вас завтра утром, но вы не вправе оставаться здесь. Мы обязаны закрыть станцию, и мой товарищ должен отправиться в участок, чтобы попросить прислать сюда людей с носилками. К счастью, это будет сделано быстро, поскольку зимой нет времени и возможности сидеть на террасе кафе на площади Пигаль, так что легко найти свободных служащих. Если бы мы оказались в такой ситуации летом, здесь бы уже в дверь ломилась целая толпа народу.

Этот старый солдат говорил так уверенно, что можно было не сомневаться, что у него уже имеется большой опыт подобных трагических событий, и Поль Амьен начал сомневаться в правильности своих собственных оценок.

Идея о том, что было совершено преступление, пришла к нему не понятно почему, и он вынужден был признать, что факты совершенно противоречат его утверждениям.

Тело девушки не имело никакого очевидного повреждения, а во время поездки он не видел ничего, что позволило бы ему предположить, что бедный ребёнок был ранен.

«Решительно, у меня слишком богатое воображение, – сказал он про себя, оставляя пассажирскую станцию, чтобы подчиниться мудрому запрету стража порядка. – Я вижу мистерию, тайну в этой истории, а ведь все могло быть гораздо прозаичней, чем я придумал себе. Какой – нибудь банальный случай, что сотнями происходят ежедневно. У этой девушки вполне могло быть заболевание сердца… разрыв аневризмы, сразивший её, как удар молнией. Это ужасно и несправедливо, что такая нелепая смерть настигла такую прекрасную и молодую девушку, но я ничего не мог поделать, и мне не стоит тратить своё время на безосновательные домыслы. Я должен закончить картину для Художественного Салона, а не тратить свои усилия на бессмысленные размышления. Хватит того, что я сам напросился на допрос к офицеру полиции, которому я не могу сообщить ничего серьёзного, и который, скорее всего, будет смеяться над моими причудливыми идеями, если я вдруг начну ему рассказывать о возможном убийстве, совершенном… Кем, черт возьми?… Этой благородной дамой, которую я заменил на её месте на углу улицы де Лаваль… и как?… без сомнения, своим ядовитым дыханием… абсурд… но жизнь не может погаснуть, как свеча.»

Служащий уже закрывал ставни окон станции, а младший из полицейских побежал искать мужчин, чтобы перенести тело. Другой полицейский встал перед дверьми станции, чтобы не пускать внутрь любопытных, если таковые объявятся. Кондуктор словоохотливо, взахлёб, рассказывал ему, как он первый заметил, что девушка была больна. Кучер остался в своём кресле, с большим трудом сдерживая лошадей, мечтающих о стойле в конюшне с мешком овса.

– Вы больше не нуждаетесь во мне? – спросил Амьен.

И так как страж порядка жестом показал ему, что нет, он отправился к своему дому, который был неподалёку. Но не успел он сделать и трёх шагов, как вспомнил, что забыл свою трость в омнибусе. Это была трость из ротанга, которую ему привёз его друг, морской офицер, из Китая, и он дорожил ею. Омнибус все ещё не уехал. Юноша поднялся в карету, и поскольку в салоне было темно и не видно ни зги, зажёг спичку, чтобы не заниматься поисками наощупь.

Трость закатилась под сиденья, и, наклонившись, чтобы поднять её, он увидел бумагу, тоже, по-видимому, выпавшую из кармана одного из пассажиров, и лежавшую рядом золотую булавку, которую используют женщины, чтобы зафиксировать свои шляпки на волосах.

– Посмотрим! – пробормотал он, – Очевидно, что все это потеряла бедняжка, которая сейчас мёртвая лежит на лавке. И она кое-что оставила мне напоследок.

Поль Амьен взял трость, бумагу и булавку, положил палку под мышку, а бумагу и булавку в карман пальто, после чего проворно спустился из омнибуса и ушёл, не оглядываясь назад, из-за страха что полицейский захочет его расспросить по поводу его импровизированного обыска омнибуса.

Теперь он уже не испытывал больше никакого желания рассуждать об обстоятельствах этого печального дела, и пообещал себе, что будет оставаться спокойным и рассудительным, и не говорить ничего лишнего кроме того, что у него будет спрашивать комиссар.

Поль Амьен был талантлив, и у него было множество других милых качеств, но ему немного не хватало устойчивости в идеях. Его воображение очень быстро распалялось, но ещё быстрее охлаждалось. Он бросался очертя голову в самые рискованные проекты, гонялся за химерами почти так же, как дети гоняются за бабочками, пролетающими перед их глазами, но вскоре ему все надоедало, и он снова становился самим собой, начинал думать только о своём искусстве, работе, портретах и немного об удовольствиях, хотя и вёл в целом довольно обычную и даже, как бы это грубо не звучало, прозаичную жизнь.

Таким образом, несмотря на то, что в эту ночь Полю пришлось пережить довольно сильные эмоции, в этот момент, по дороге домой он был уже гораздо спокойнее. Он про себя уже сочинил целый роман о смерти молодой девушки, и сейчас этот роман был в процессе медленного выцветания из его головы, постепенно стирался и улетучивался из его разума.

Больше всего сейчас ему хотелось побыстрее попасть домой, чтобы увидеть свою мастерскую, и он пошёл прямо к дому, когда неожиданно в кафе, которое выдаётся, как мыс, из улиц между Рю Пигаль и Рю Фрошо, он увидел одного из своих друзей, художника, который сидел перед пустым стаканом и кучей подставок, отмечающих количество кружек, уже поглощённых страдающим от жажды посетителем.

Этот друг был единственным живым существом на застеклённой террасе кафе, чего-то вроде стеклянной клетки, где все не только видят, что вы едите и пьёте, но и вы прекрасно видите всех людей, проходящих мимо. Он признал Амьена, и начал сигнализировать ему телеграфными знаками, призывая его зайти к нему внутрь, и Амьен, немного поколебавшись, решил войти, прекрасно понимая, что если он не сделает этого, его товарищ бросится бежать вслед за ним и все закончится объяснениями и коньяком в его мастерской.

Его имя было Верро, этого любителя пива, посредственного художника, но несравненного говоруна, философа-практика, ленивца и сони, занимающегося всем, кроме красок и холста, хотя у него в процессе творчества всегда было не менее трёх или четырёх холстов, причём при всем этом он был самый лучший помощник во всех остальных делах в мире, самый преданный, самый бескорыстный, и кроме того, самый забавный.

Амьен, который никогда не соглашался с его мнением ни по одному вопросу, тем не менее не мог обойтись без его нелепых на первый взгляд размышлений, которые вносили определённое разнообразие в его размеренный образ жизни, и охотно выслушивал его противоречащие здравому смыслу мнения и парадоксальные суждения.

– Это ты! – воскликнул Верро.– Я бегал в поисках тебя весь вечер… где ты был?

– В одном приличном районе. Я обедал с одним из моих двоюродных братьев, что живёт на улице Рю Ласепед, – ответил Амьен.

– А из омнибуса ты выходишь, как мелкий буржуа, вместо того, чтобы, как истинный художник, возвратиться назад пешком, покрывшись прекрасной корочкой из тонкого прозрачного январского льда. Нет, ты никогда не станешь великим художником.