Есть чудо, тайна и секрет
в любом поступке разовом:
я твёрдо знал, что Бога нет,
но кто мне путь подсказывал?
 

 
Это лишь мыслишка, а не знание,
это в темноте моей просвет:
каждый что-то вносит в мироздание,
знает он об этом или нет.
 

 
Сочинитель некрупного профиля,
я привязан к бумажным листам,
и гуляет моя философия
по доступным и мелким местам.
 

 
Когда цветы к ночи пожухли,
нигде не слышен пьяный мат,
ко мне доносится из кухни
невыразимый аромат.
 

 
Я не предам себя стыду
за то, что я люблю еду:
недаром слово «продовольствие»
созвучно слову «удовольствие».
 

 
Бывало больно, горько, кисло —
судьба скупилась на ковриги,
и то, что нет у жизни смысла,
опровергали только книги.
 

 
Судя обо всём уравновешенно,
трезво, не пристрастно, объективно,
трудно без печали, с болью смешанной,
высказать, как это всё противно.
 

 
Влияние наследственных корней —
заметно, впечатляюще и грустно:
мой предок – местечковый был еврей,
и я живу довольно захолустно.
 

 
Пришло предчувствие приятное,
и я поверил, идиот,
что нечто вдруг невероятное
случится и произойдёт.
 

 
Однажды жизнь освободится
от заражений и опаски,
без масок будут наши лица
уже в обычной личной маске.
 

 
Дни летят, превращаясь в года,
предвещая распад и разлом,
очень редко, совсем иногда
обдавая ушедшим теплом.
 

 
Когда приходит увядание,
как и положено в судьбе,
родится новое страдание —
печаль о нынешнем себе.
 

 
В будничной рабочей суматохе,
в сумерках житейского колодца
многие черты своей эпохи
людям уловить не удаётся.
 

 
Я сильно временем иссушен,
а также в силу безысходности
я стал почти что равнодушен
к любой текущей в мире подлости.
 

 
С возрастом пишу гораздо тише я,
старческую сдержанность ценя,
кто читал мои четверостишия,
очень огорчится за меня.
 

 
Творцом означена тенденция,
и вышло гнусное явление:
угасла начисто потенция,
но подло тлеет вожделение.
 

 
Готов идти я на пари,
что знаю древних знаний сливки:
душа находится внутри,
а к ночи требует поливки.
 

 
Я говорю прозрачно и открыто,
мне чужды дипломатии изыски:
боюсь я коллективного корыта,
давно питаюсь я из личной миски.
 

 
Благодаря, наверно, генам чистым —
а гены служат качеству порукой —
я не был никогда пропагандистом,
горланом, агитатором и сукой.
 

 
Несла убийства и контузии
та оборвавшаяся нить
эпидемической иллюзии,
что можно мир наш изменить.
 

 
Есть в сутках отрезок любимого времени —
отменно живу я во сне:
друзья из ушедших бесплотными тенями
ночами приходят ко мне.
 

 
Нет, в этом жанре я не пионер,
писали так и те, кто много выше,
однако же я первый слово «хер»
в короткое привлёк четверостишие.
 

 
Когда вступал в законный брак
в давнишние года,
совсем не думал я, дурак,
что это навсегда.
 

 
В саду сидел седой старик,
он жить уже устал,
но животворный чик-чирик
с ветвей к нему слетал.
 

 
Жить с веком нашим в унисон
без неприязни некой внутренней
мне помогает только сон —
ночной, дневной и даже утренний.
 

 
Увы, я неуч неотёсанный,
мне умный спор не по плечу,
и перед вечными вопросами
о стену лбом я не стучу.
 

 
Совсем не помнил я открытие,
давно созревшее в уме:
что не люблю я общежитие,
мне остро вспомнилось в тюрьме.
 

 
Я веское имею основание
надеяться, что жил, не множа зло,
и тихое моё существование
кому-то даже радость принесло.
 

 
Любил я Олю, Дусю, Зину,
и с Ниной баловался всласть:
я не хотел в одну корзину
все яйца класть.
 

 
Судьбы моей густой материал
слепился в результате хорошо:
я много в этой жизни потерял,
однако же не меньше и нашёл.
 

 
Увы, всему положен финиш,
и молча принял я, не плача,
что ничего уже не вынешь,
когда наметилась удача.
 

 
Весьма простая держит нить
всех тех, кто с нами хороводится:
нельзя еврея полюбить,
но уважать его – приходится.
 

 
Мы уходим, как листья осенние
опадают на землю послушливо,
только вера, что есть воскресение,
облегчает нам боль малодушия.
 

 
За все земные злодеяния,
хотя порой они ужасны —
увы, не будет воздаяния,
и все мечтания напрасны.
 

 
Мир переполнен злом и подлостью,
враньё течёт со всех сторон;
я только в том уверен полностью,
что доживу до похорон.
 

 
Увы, увы, но счастье власти —
такая хворость бесподобная,
что в мире нету жарче страсти,
чем жажда власти низкопробная.
 

 
Мне часто кажется, что хватит
стихи высиживать, как курица,
но рифма – кстати и некстати
опять мешает образумиться.
 

 
Если баба достаточно женственна,
и к тому же уживчивый нрав,
то и ругань у бабы божественна,
а мужик виноват и неправ.
 

 
Ушли великие поэты,
где к Богу ближе,
однако я их силуэты
всё время вижу.
 

 
Ветры времени сдувают нас, как пыль,
унося её в пространства запредельные,
остаются как сомнительная быль
наши образы, скупые и поддельные.
 

 
Меня обманывали часто.
Жулью простительны грехи,
поскольку есть такая каста —
не дураки, но лопухи.
 

 
Теперь я мало озабочен —
и мне признать не стыдно это, —
что время в мире близко к ночи,
и нету признаков рассвета.
 

 
Желание писать несу, как гирю,
по счастью, есть коллеги по перу:
то мысли украду, то рифму стырю,
то строчку целиком легко сопру.
 

 
По жизни я вполне ещё бреду,
держа свою зажжённую свечу;
стишки я сочиняю на ходу,
поэтому всё время бормочу.
 

 
Я не был ни учёный, ни герой,
и не хрипел устало и натруженно,
свой бутерброд, намазанный икрой,
я утром ем нисколько не заслуженно.
 

 
О старости не зря с тоской вздыхают:
не лёгок путь последний до погоста,
и все земные связи усыхают,
а жить с самим собой совсем не просто.
 

 
Не тоскую я о юной поре,
день сегодняшний ловлю я с поличным;
время подлое стоит на дворе.
А когда оно бывало приличным?
 

 
Мотался я туда-сюда,
стихи сажал на длинной грядке…
Теперь седая борода
и сил ничтожные остатки.
 

 
Мне хорошо на склоне дней,
вся жизнь – уже вчера;
мне от судьбы – спасибо ей —
не нужно ни хера.
 

 
Среди повседневных некрупных забот
вертеться доводится мне,
и что человечество рядом живёт,
я помню уже не вполне.
 

 
Легко писать печально и уныло
про то, что мир жесток и бестолков,
про то, что непременно ждёт могила,
особенно – лихих весельчаков.
 

 
Я ни за что людей не порицаю,
чужие души – дикий тёмный лес,
я многое на свете отрицаю,
но ко всему питаю интерес.