Время нынче катится безумное,
сдвинулась какая-то основа,
в наше благоденствие бездумное
льются звуки хаоса земного.
На свете есть такое вещество —
звучит оно ругательством в народе;
я не люблю любое большинство:
в нём это вещество бурлит и бродит.
Когда уйду я в царство теней,
примусь, наверно, я роптать,
что нет у теней сновидений,
а мне их будет не хватать.
Ненужное милее мне, чем нужное,
притом руковожусь я вкусом личным;
пристрастие моё, корысти чуждое,
и сделало наш дом таким отличным.
Срок земной не знает замедления,
и замедлить старость нету средства;
скоро я достигну просветления
и впаду в задумчивое детство.
Всякое моё изображение,
как и лично я в оригинале,
в женщинах будить воображение
может, к сожалению, едва ли.
Бесчисленно обилие трактатов
о том, как мир улучшить и спасти,
но столько же и пламенных плакатов,
зовущих уничтожить и снести.
Охотно славу я воздам
прогрессу женского создания:
отзывчивость прекрасных дам
растёт по мере увядания.
Когда народ за душу трогали,
мы отзывались каждый раз,
и объявилось много погани,
но больше качественных нас.
Живу я тихо и беспечно —
как понимаю жизни суть,
а то, что жить не буду вечно,
меня не трогает ничуть.
Простое вполне размышление
из воздуха всплыло затихшего:
моё неуёмное тление —
остатки горения бывшего.
Когда у власти гаснут чары,
и страхи видятся подробные,
тогда нужны ей янычары —
тупые, тёмные и злобные.
Уже стою у двери в мир иной,
хотя навряд ли есть такая вечность;
на память полистав мой путь земной,
одобрил я и глупость, и беспечность.
Устроен каждый очень разно
из непонятных Божьих тварей:
вот ведь живу я буржуазно,
а всей повадкой – пролетарий.
Мне столь же нужно, как дыхание
и как послушнику – молитва,
слов невесомых колыхание,
когда несёт их в сети ритма.
Едва лишь дымом сигареты
я вожделенно затянусь,
немедля тает в дыме этом
любая жизненная гнусь.
Ушла из ног былая резвость,
запал погас, исчезла прыть;
лишь постоянная нетрезвость
нам помогает жизнь любить.
Заметил я, что ближе к ночи
по мере возраста и вкуса
совсем различным озабочен
старик и юноша безусый.
Сегодня я в любом огромном зале
сказал бы, видя много сотен лиц,
что бабы в наше время доказали,
что мужество – совсем не от яиц.
Длится много лет моя суббота —
долгий незаслуженный покой;
лишь одна томит меня забота —
как бы разукрасить отдых мой.
Когда мне пафосные речи
плетёт пустое существо,
то ясно мне, что недалече
идёт большое воровство.
Много ездивши по свету,
убеждался бесконечно я,
что нигде к евреям нету
дружелюбия сердечного.
Попытки вникнуть – увы, напрасны,
куда снаружи ни посмотри:
витрины жизни везде прекрасны,
но мы-то, люди, живём внутри.
Наверно, дедушка устал,
решили внуки дружно,
как только дед их перестал
хрипеть натужно.
Мне о себе достаточно известно.
Меж теми, кто творит восторг и шум,
я трезво понимаю своё место.
Однако счастлив я, когда пишу.
Как застрявший в шахте рудничной
и притом лишённый голоса,
из болота жизни будничной
я тащил себя за волосы.
Я часто в забубённом русском мате,
звучащем, если к месту, не вульгарно,
дыхание высокой благодати
всем сердцем ощущаю благодарно.
Не сбудется сказка о мире ином,
зароют остывшее тело,
и будет вертеть меня в шаре земном,
как раньше на шаре вертело.
Состарясь, я ничуть не унываю:
пока маячит смерть невдалеке,
я сам себе и рюмку наливаю,
и налитое сам держу в руке.
Ушли любовные страдания,
затихли все былые песни,
теперь устройство мироздания
мне стало много интересней.
Им недолго жить в сиропе
и кичиться знанием:
призрак бродит по Европе
под зелёным знаменем.
О будущем не строю я прозрения,
картину сочинил бы я неверную,
а к нынешнему дню, кроме презрения,
я чувствую любовь неимоверную.
И зла в достатке, и добра
в письме и в речи устной;
но жаль, серьёза до хера,
а мир смешной и грустный.
Никто б из нас не стал поэтом
или создателем офортов,
а рождены мы все – декретом
о запрещении абортов.
Жить растущей хвори вопреки,
как бы годы ни были суровы,
могут и умеют старики.
Это ценят будущие вдовы.
В эпоху чёрного паскудства
и торжества болотной мрази —
беспечность, лень и безрассудство
спасают нас от липкой грязи.
Когда я сидел под тюремным замком
за то, что ходил я по краю,
с народом я был очень тесно знаком.
И мало ему доверяю.
День ушёл, как не было его.
Я успел сегодня очень мало.
Нового узнал я ничего,
старое меня не занимало.
Идут за поколеньем поколение,
испытывают радости труда,
выносят унижение, растление
и тихо уплывают в никуда.
У всякой жизни главный враг —
уполномоченный дурак.
Злодеев идейных сегодня полно
повсюду – куда ни взгляни,
и льётся не только из уст их гавно,
ещё и убийцы они.
Всё, что выпало нам на веку,
не взыскуя доподлинной точности,
уложить я пытался в строку,
запирая на рифму для прочности.
Скудость, мелюзга и шелупонь,
полные в душе карьерной страсти,
очень создают большую вонь,
если добираются до власти.
Предвестие, понятное не сразу,
довольно долго в воздухе крутилось,
и мы потом не зря ругали разум,
когда дурная весть уже явилась.
Слово красивое – совокупление,
лучшее из утешений;
в каждом соитии есть искупление
всех остальных согрешений.
Промчалась жизнь единым мигом,
я исчерпал земную долю;
обязан я остался книгам,
жене, друзьям и алкоголю.
Сулят года суровые
тревожные гудки:
цветут везде махровые
крутые мудаки.
Свою мы не улучшили породу,
Творец о том нисколько не грустит,
но жутко мы загадили природу —
нам этого природа не простит.
Приметы времени зловещи:
влечёт коммерция юнцов,
народы сукам рукоплещут
и превозносят подлецов.
Себя трудами изнуряя,
взыскуя Божьей похвалы,
нам не достичь порога рая,
а мыть в чистилище полы.
Характер мой – довольно спорный,
им я поэтому не хвастал,
зато порывы – благотворны,
хотя случаются не часто.
Устав негодовать и удивляться,
я думаю порой: ебёна мать,
есть многое на свете, друг Гораций,
о чём гораздо лучше бы не знать.
А мне уже непостижимо,
уже загадка для меня —
как можно жить внутри режима,
здоровье в целости храня.
О проекте
О подписке