«Время нынче катится безумное…»

 
Время нынче катится безумное,
сдвинулась какая-то основа,
в наше благоденствие бездумное
льются звуки хаоса земного.
 

«На свете есть такое вещество…»

 
На свете есть такое вещество —
звучит оно ругательством в народе;
я не люблю любое большинство:
в нём это вещество бурлит и бродит.
 

«Когда уйду я в царство теней…»

 
Когда уйду я в царство теней,
примусь, наверно, я роптать,
что нет у теней сновидений,
а мне их будет не хватать.
 

«Ненужное милее мне, чем нужное…»

 
Ненужное милее мне, чем нужное,
притом руковожусь я вкусом личным;
пристрастие моё, корысти чуждое,
и сделало наш дом таким отличным.
 

«Срок земной не знает замедления…»

 
Срок земной не знает замедления,
и замедлить старость нету средства;
скоро я достигну просветления
и впаду в задумчивое детство.
 

«Всякое моё изображение…»

 
Всякое моё изображение,
как и лично я в оригинале,
в женщинах будить воображение
может, к сожалению, едва ли.
 

«Бесчисленно обилие трактатов…»

 
Бесчисленно обилие трактатов
о том, как мир улучшить и спасти,
но столько же и пламенных плакатов,
зовущих уничтожить и снести.
 

«Охотно славу я воздам…»

 
Охотно славу я воздам
прогрессу женского создания:
отзывчивость прекрасных дам
растёт по мере увядания.
 

«Когда народ за душу трогали…»

 
Когда народ за душу трогали,
мы отзывались каждый раз,
и объявилось много погани,
но больше качественных нас.
 

«Живу я тихо и беспечно…»

 
Живу я тихо и беспечно —
как понимаю жизни суть,
а то, что жить не буду вечно,
меня не трогает ничуть.
 

«Простое вполне размышление…»

 
Простое вполне размышление
из воздуха всплыло затихшего:
моё неуёмное тление —
остатки горения бывшего.
 

«Когда у власти гаснут чары…»

 
Когда у власти гаснут чары,
и страхи видятся подробные,
тогда нужны ей янычары —
тупые, тёмные и злобные.
 

«Уже стою у двери в мир иной…»

 
Уже стою у двери в мир иной,
хотя навряд ли есть такая вечность;
на память полистав мой путь земной,
одобрил я и глупость, и беспечность.
 

«Устроен каждый очень разно…»

 
Устроен каждый очень разно
из непонятных Божьих тварей:
вот ведь живу я буржуазно,
а всей повадкой – пролетарий.
 

«Мне столь же нужно, как дыхание…»

 
Мне столь же нужно, как дыхание
и как послушнику – молитва,
слов невесомых колыхание,
когда несёт их в сети ритма.
 

«Едва лишь дымом сигареты…»

 
Едва лишь дымом сигареты
я вожделенно затянусь,
немедля тает в дыме этом
любая жизненная гнусь.
 

«Ушла из ног былая резвость…»

 
Ушла из ног былая резвость,
запал погас, исчезла прыть;
лишь постоянная нетрезвость
нам помогает жизнь любить.
 

«Заметил я, что ближе к ночи…»

 
Заметил я, что ближе к ночи
по мере возраста и вкуса
совсем различным озабочен
старик и юноша безусый.
 

«Сегодня я в любом огромном зале…»

 
Сегодня я в любом огромном зале
сказал бы, видя много сотен лиц,
что бабы в наше время доказали,
что мужество – совсем не от яиц.
 

«Длится много лет моя суббота…»

 
Длится много лет моя суббота —
долгий незаслуженный покой;
лишь одна томит меня забота —
как бы разукрасить отдых мой.
 

«Когда мне пафосные речи…»

 
Когда мне пафосные речи
плетёт пустое существо,
то ясно мне, что недалече
идёт большое воровство.
 

«Много ездивши по свету…»

 
Много ездивши по свету,
убеждался бесконечно я,
что нигде к евреям нету
дружелюбия сердечного.
 

«Попытки вникнуть – увы, напрасны…»

 
Попытки вникнуть – увы, напрасны,
куда снаружи ни посмотри:
витрины жизни везде прекрасны,
но мы-то, люди, живём внутри.
 

«Наверно, дедушка устал…»

 
Наверно, дедушка устал,
решили внуки дружно,
как только дед их перестал
хрипеть натужно.
 

«Мне о себе достаточно известно…»

 
Мне о себе достаточно известно.
Меж теми, кто творит восторг и шум,
я трезво понимаю своё место.
Однако счастлив я, когда пишу.
 

«Как застрявший в шахте рудничной…»

 
Как застрявший в шахте рудничной
и притом лишённый голоса,
из болота жизни будничной
я тащил себя за волосы.
 

«Я часто в забубённом русском мате…»

 
Я часто в забубённом русском мате,
звучащем, если к месту, не вульгарно,
дыхание высокой благодати
всем сердцем ощущаю благодарно.
 

«Не сбудется сказка о мире ином…»

 
Не сбудется сказка о мире ином,
зароют остывшее тело,
и будет вертеть меня в шаре земном,
как раньше на шаре вертело.
 

«Состарясь, я ничуть не унываю…»

 
Состарясь, я ничуть не унываю:
пока маячит смерть невдалеке,
я сам себе и рюмку наливаю,
и налитое сам держу в руке.
 

«Ушли любовные страдания…»

 
Ушли любовные страдания,
затихли все былые песни,
теперь устройство мироздания
мне стало много интересней.
 

«Им недолго жить в сиропе…»

 
Им недолго жить в сиропе
и кичиться знанием:
призрак бродит по Европе
под зелёным знаменем.
 

«О будущем не строю я прозрения…»

 
О будущем не строю я прозрения,
картину сочинил бы я неверную,
а к нынешнему дню, кроме презрения,
я чувствую любовь неимоверную.
 

«И зла в достатке, и добра…»

 
И зла в достатке, и добра
в письме и в речи устной;
но жаль, серьёза до хера,
а мир смешной и грустный.
 

«Никто б из нас не стал поэтом…»

 
Никто б из нас не стал поэтом
или создателем офортов,
а рождены мы все – декретом
о запрещении абортов.
 

«Жить растущей хвори вопреки…»

 
Жить растущей хвори вопреки,
как бы годы ни были суровы,
могут и умеют старики.
Это ценят будущие вдовы.
 

«В эпоху чёрного паскудства…»

 
В эпоху чёрного паскудства
и торжества болотной мрази —
беспечность, лень и безрассудство
спасают нас от липкой грязи.
 

«Когда я сидел под тюремным замком…»

 
Когда я сидел под тюремным замком
за то, что ходил я по краю,
с народом я был очень тесно знаком.
И мало ему доверяю.
 

«День ушёл, как не было его…»

 
День ушёл, как не было его.
Я успел сегодня очень мало.
Нового узнал я ничего,
старое меня не занимало.
 

«Идут за поколеньем поколение…»

 
Идут за поколеньем поколение,
испытывают радости труда,
выносят унижение, растление
и тихо уплывают в никуда.
 

«У всякой жизни главный враг…»

 
У всякой жизни главный враг —
уполномоченный дурак.
 

«Злодеев идейных сегодня полно…»

 
Злодеев идейных сегодня полно
повсюду – куда ни взгляни,
и льётся не только из уст их гавно,
ещё и убийцы они.
 

«Всё, что выпало нам на веку…»

 
Всё, что выпало нам на веку,
не взыскуя доподлинной точности,
уложить я пытался в строку,
запирая на рифму для прочности.
 

«Скудость, мелюзга и шелупонь…»

 
Скудость, мелюзга и шелупонь,
полные в душе карьерной страсти,
очень создают большую вонь,
если добираются до власти.
 

«Предвестие, понятное не сразу…»

 
Предвестие, понятное не сразу,
довольно долго в воздухе крутилось,
и мы потом не зря ругали разум,
когда дурная весть уже явилась.
 

«Слово красивое – совокупление…»

 
Слово красивое – совокупление,
лучшее из утешений;
в каждом соитии есть искупление
всех остальных согрешений.
 

«Промчалась жизнь единым мигом…»

 
Промчалась жизнь единым мигом,
я исчерпал земную долю;
обязан я остался книгам,
жене, друзьям и алкоголю.
 

«Сулят года суровые…»

 
Сулят года суровые
тревожные гудки:
цветут везде махровые
крутые мудаки.
 

«Свою мы не улучшили породу…»

 
Свою мы не улучшили породу,
Творец о том нисколько не грустит,
но жутко мы загадили природу —
нам этого природа не простит.
 

«Приметы времени зловещи…»

 
Приметы времени зловещи:
влечёт коммерция юнцов,
народы сукам рукоплещут
и превозносят подлецов.
 

«Себя трудами изнуряя…»

 
Себя трудами изнуряя,
взыскуя Божьей похвалы,
нам не достичь порога рая,
а мыть в чистилище полы.
 

«Характер мой – довольно спорный…»

 
Характер мой – довольно спорный,
им я поэтому не хвастал,
зато порывы – благотворны,
хотя случаются не часто.
 

«Устав негодовать и удивляться…»

 
Устав негодовать и удивляться,
я думаю порой: ебёна мать,
есть многое на свете, друг Гораций,
о чём гораздо лучше бы не знать.
 

«А мне уже непостижимо…»

 
А мне уже непостижимо,
уже загадка для меня —
как можно жить внутри режима,
здоровье в целости храня.