Глава 3

Для начала же, прежде чем я к картошке и Загоруйке полностью перейду, всем и каждому следует понимать, что в армии, как, впрочем, и на «гражданке», прозвища сами по себе не рождаются и к людям, до того момента собственными именами и фамилиями поименованным, ни с того ни с сего не прилипают. Для зарождения прозвища особые условия требуются. Вот назовут, к примеру, человека Кривым, а он ровный, как жердь сосновая! И что, вы думаете он до конца дней своих в Кривых проходить сможет? Это вряд ли. А вот если он по жизни прямой, как лазерный луч, но в дополнение к этому фамилию Криволапенко, например, имеет, так все очень даже может быть – Кривым на всю жизнь в общественном сознании останется.

Да вы для наглядности хоть близкого друга нашего Богдана Мироновича возьмите, такого же прапорщика, не совсем гордо, но все-таки носящего прозвище Нюх. Прапорщиком Нюх был не таким славным, как Петькин Загоруйко, и потому солдаты его не очень-то жаловали. Нюху же любовь и уважение рядового состава не требовались, поскольку был он человеком нелюдимым, замкнутым и на всякий вопрос имел собственное мнение и ответ. В общем, так себе, нелюдимый человечишко. Был он удивительно тощим и искривленным в нескольких местах своего длинного тела. Длинного, потому как эту худую штакетину, на которой форма любого, пусть даже самого маленького размера, болталась, как старый пиджак на огородном чучеле, называть «рослой» язык просто не поворачивался. Длинной – всегда пожалуйста, но рослой никак невозможно. Лицо Нюха, вытянутое в сторону огромного, заострившегося носа, больше напоминало морду любознательной крысы, которая в вечном поиске чего-нибудь полезного рассматривала всякий предмет вокруг себя как потенциальный объект кражи и присовокупления к своему домашнему хозяйству. Крал же он практически непрерывно и абсолютно все, что не было прикручено насмерть или не несло на себе отметки «совершенно секретно».

Оправдать такой образ жизни и служения Отечеству было нельзя, но понять вполне-таки можно. Все дело в том, что несчастный прапорщик обладал семьей неимоверных размеров. Детей у него было то ли семь, то ли девять. Назвать точное количество, если честно, затруднялся и сам Нюх, потому что, будучи вовлеченным в нескончаемую карусель служебного воровства, он сильно уставал и, придя домой, не всегда имел силы и желание пересчитать по головам эту шуструю массу детишек, которых в военном городке называли не иначе как «нюхи». Жена же его, женщина, изможденная нескончаемой беременностью, называть точную цифру отпрысков отказывалась из вредности и вместо числительного ответа всегда требовала денег. Еще немного денег. В конечном счете и сам Нюх, и его сослуживцы утеряли интерес к точным цифрам и всех Нюховых отпрысков именовали ротой. Ну или бандой, что по сути и смыслу было ближе к тому, что эта дружная ватага в военном городке вытворяла.

В дополнение же к постоянно растущему количеству наследников в семействе Нюха имелась еще теща, как-то приехавшая с внуками посидеть, но так и засидевшаяся, дочь этой тещи, сестра Нюховой жены, приехавшая вслед за тещей, потому как «маму одну оставлять нельзя и ей помогать нужно!», двое собственных детей тещиной дочери, каковых она, конечно же, не могла оставить одинокими, и ее же муж, который этих детей на свет народил и вместе со своим, сравнительно малым семейством прибыл на помощь всем взрослым и детям, перечисленным выше. Вот это-то неимоверное семейство, насчитывающее то ли пятнадцать, то ли семнадцать человек, это смотря как считать маленьких нюхов, висело тяжеленной плитой на кошельке прапорщика, потому как теща была уже пенсионер и на ее пенсию не очень-то разгуляешься, а свояченице со свояком найти работу в военном городке было достаточно затруднительно. Ну а раз затруднительно, решили родственники, то и пробовать не нужно. Неэффективная трата времени, понимаешь.

Теперь, я надеюсь, вы сами понимаете, по какой причине несчастный прапорщик, имевший вполне себе достойное денежное содержание, все-таки вынужден был превращать государственно-армейскую собственность в денежные знаки, принадлежащие исключительно ему? Все окружающие, зная такое бедственное положение несчастного главы семейства, негромко осуждая вороватого прапорщика, все ж таки с некоторым пониманием относились к вороватой форме его существования, лишь время от времени задавая ему два вопроса.

Первый: «Когда же ты, придурок, родню по домам отправишь?»

И второй: «Зачем ты, бедолага, столько детей настрогал и, по всему судя, останавливаться не собираешься?»

Про родню Нюх рассказывал, что выпроводить ее он пытался не один десяток раз, но эти, которых он вчера самолично на вокзал отвозил, каким-то самым непостижимым образом к вечеру следующего дня вновь оказывались в его коттедже, выделенном совестливым командиром эскадрильи, и радостно щебетали при его возвращении со службы. Явлению кормильца радовались, паскуды! Ну а на вопрос про количество детей Нюх, пожимая плечами, сообщал, что дети ему не очень нравятся. Ему сам процесс нравится, а дети – нет. И потому, видимо, до тех самых пор, пока его мужское здоровье позволяет ему этот процесс реализовывать, всем в городке следует вполне оправданно ожидать появления новеньких, громко орущих младенцев, грозящих пополнить собой Нюховую роту.

Проживая в непрерывной борьбе за существование, прапорщик Нюх был человеком нелюдимым и, сторонясь человеческой дружбы, товарищей не имел. Ну, может быть, за исключением Богдана Мироновича, с которым подружился он немного позже повествуемой истории. И то только затем подружился, что имел Богдан Миронович безграничную клиентскую аудиторию среди местного населения, в которую все уворованное Нюхом проваливалось мгновенно и без остатка. Как кирпич, брошенный в Марианскую впадину. Богдан Миронович, имея от этой «коммерции» пусть и скудные, но все ж таки дивиденды, товарищества с Нюхом не сторонился, но и в близкие друзья многодетного прапорщика никогда не стремился. Так что, по совокупности всего вышеперечисленного, нелюдимого и вороватого Нюха никак по-другому, кроме как этим самым прозвищем, не называли и, кажется мне, самоё имя с фамилией его запамятовали. Нет, ну кадровики, начальник штаба и особист, те, конечно же, истинное ФИО Нюха и знали, и помнили, но использовали крайне редко и в основном для написания в рапортах и приказах.

И вот ведь что во всей этой истории главное, товарищи дорогие, Нюх стал Нюхом отнюдь не в Петькином штабе, немного загодя до того, как с Богданом Мироновичем на ниве легкой наживы дружбу свел.

Служил тогда прапорщик, у которого на тот момент и имя, и фамилия в общении с товарищами использовались, в авиационном полку, предназначенном как раз для обеспечения средствами передвижения тех самых генералов, что в ставке войск служили. Самолетики там всякие, вертолетики. И даже летающая лодка Бе-12 там имелась. В поисково-спасательную службу входила. Странный, надо сказать, самолет. Выглядит он так, будто к большой лодке приделали крылья, изогнутые кверху на пример крыльев чайки, а для большей потешности через всю длину фюзеляжа, насквозь, здоровенное бревно с размаху вставили. Бревно выдалось длиннее лодки на пару метров, и потому что спереди, что сзади из воздушно-плавучего самолета на улицу по целому метру торчало. На самом же то деле это, конечно, не бревно никакое! Это выходы радиолокационного оборудования, с помощью которого эта летающая лодка все окрестности осматривает и ощупывает. Но выглядело смешно, если честно, и все время мучил вопрос, с какой именно стороны в Бе-12 это бревно поначалу вставляли.

Ну так вот, прапорщик Нюх на этих самых Бе-12 на военном аэродроме поначалу и служил. То ли по электрической части, то ли по механической, теперь совершенно не важно. Детишек у него тогда еще не больше четырех было, и теща, живущая в благословенной дали, еще не горела мечтами облегчить в его семье воспитательный процесс. Это, однако же, совершенно не мешало прапорщику тащить в сторону своего дома любой предмет, который можно было бы продать или выменять на иной предмет, более нужный в домашнем обиходе. Перечислять все богатство и ассортимент вещевого обеспечения Советской армии не имеет никакого смысла, потому как всего, и нужного, и того, без чего можно было бы обойтись, в армии было вдоволь и даже с некоторым избытком. Потому упереть домой, скажем, авиационный аккумулятор и потом его на три автомобильных перебрать сам Бог велел, потому как у родной Красной армии не убудет! Нет, ну не велел, конечно же, и даже, согласно восьмой заповеди, запрещал категорически, но что тут поделать можно было, если эти самые аккумуляторы целыми штабелями, почти никому не нужные, по всему складу расставлены, а ты, прапорщик, приказом командира части к ним смотрящим приставлен? Или как можно спокойно мимо авиационного керосина и дизельного топлива прогуливаться? Никак невозможно спокойно мимо керосина прогуливаться! Обязательно нужно несколько канистр отлить и потом по выгодной цене местным азербайджанцам продать.

Но лучше всего продавался спирт.

Спирта на аэродроме было не просто много, а неприлично много, потому как применялся он там в самых разных целях. И в обслуживании тонкой электроники для тщательного промывания контактов, и в заправке самолетов для антиобледенительных систем непосредственно. На промывку электроники спирту, как правило, требовалось немного, а вот в самолеты его заправлялось порядком. Инженеры-электронщики, которым чистейший, как слеза, спирт выдавался для промывки плат и чувствительных контактов, к полученной амброзии относились крайне рачительно и потому чистку вверенного оборудования предпочитали производить сухой тряпочкой, предварительно дыхнув проспиртованным дыханием на очищаемую поверхность. Получалось неплохо. Советская электроника, особенно военная, хоть и выглядела неказисто и так, будто ее из цельного куска металла топором вытесали, работала годами и вполне себе исправно, даже в адских условиях эксплуатации и при таком замечательном «обслуживании». Однако то количество спирта, которое электронщиками при такой сухой чистке «экономилось», не шло ни в какое сравнение с тем объемом, каковой заправлялся в антиобледенительные системы самолетов. Главкомовский Ту-134, в простонародье – «ТУшка», за расчетный час полета использовал столько спирта, сколько груженый КАМАЗ солярки на сто километров пробега сжигает. Среди пилотов и товарищей, близких к авиации, этот самолет помимо уже знакомого вам наименования «ТУшка», еще и второе неофициальное имя имел – спиртовоз.

Ну а потому как главком летал часто и далеко, только на нужды его комфортабельного лайнера спирта расходовалось столько, сколько на хорошей ликеро-водочной фабрике за пять рабочих смен по бутылкам разливалось. И это не говоря про все остальные летательные аппараты, коих на этом аэродроме было в достатке. Ну а раз летающей техники на аэродроме в достатке, то отчего же у офицеров и прапорщиков, на этом аэродроме служащих, в том спирте нужда должна быть? Ни в коем случае! Не должны ни в чем не повинные офицеры и прапорщики при таком спиртовом изобилии в нужде и худости прозябать. Ну а раз не должны, так и тащил этот самый спирт во все стороны каждый в силу своей наглости и живости ума. Кто в бутылочках из детской кухни скромно грамм по двести в каждый карман укладывал, а кто и бидон молочный, совершенно не стесняясь и открыто, в сторону дома волок. «Вот, типа, посмотрите, граждане дорогие, каков я семьянин замечательный! Сам с боевого дежурства еле ноги волочу, некормленый, непоеный, но о семье своей прекрасной забочусь и ни на минуту беспокоиться не перестаю! Молочка вот прикупил…»

Нюх же, понимая всю валютную ценность «огненной воды» и будучи человеком малопьющим, в нуждах своего личного хозяйства таскал ведрами, и денег, полученных от реализации военного спирта, ему с лихвой хватало на обеспеченную жизнь многодетного отца. Одно только его расстраивало и время от времени портило планы – спиртом, в отличие от аккумуляторов и гаечных ключей, заведовал не он. Другой прапорщик заведовал. А тот, вот ведь вредина и гадина, не всегда спирт на солярку менять соглашался. Наверное, потому не соглашался, что курс «один к одному», предлагаемый Нюхом, его мало устраивал. Знал спиртовой прапор, что литр солярки в нефтяном Азербайджане стоит примерно столько же, сколько литр газированной воды без сиропа, и что за литр спирта Нюх должен был бочку соляры приволочь, а не трехлитровой банкой перед его носом трясти. Нюха же предложение подобной пропорции оскорбляло до глубины души, и он после таких отказов в честном бартере обзывался «козлом» и обещал страшно отомстить.

Ну он и отомстил в итоге.

Спирт, которого было действительно много, в целях хотя бы частичной его сохранности, хранился в сорокафутовом морском контейнере и надежно запирался на ночь. Три висячих замка, надежно запирающих ворота, вкупе со стальными стенами контейнера не позволяли проникнуть внутрь ни злоумышленнику, алчущему халявного алкоголя, ни его дурным мыслям этим алкоголем завладеть. Да что там алчущий с его мыслишками? Ни мышь, ни крыса, ни даже очень мелкий комар не проскочат! Сохранно все и надежно хранимо, как в золотовалютном резерве швейцарского банка, одним словом.

Но и на старуху бывает проруха.

Случилось однажды так, что, на беду спиртового прапорщика, его очень срочно и очень требовательно призвал к себе командир эскадрильи, прогуливавшийся ради повышения собственной информированности по авиастоянкам. Уж чего там комэску именно от спиртового прапора потребовалось, то истории доподлинно не известно, но только чесанул военный Бахус на зов командования так быстро, что свою алкогольную пещеру Аладдина ни закрыть, ни запереть не удосужился. И ровно, как на беду какую-то, Нюху именно в этот злосчастный момент мимо тех полураспахнутых ворот в неизвестном направлении проследовать понадобилось. Идет он, значит, идет, никого вокруг себя не замечает, в мыслях своих что-то там такое про светлое будущее думает и вдруг видит – батюшки, а спиртовая-то не заперта и без пригляда на произвол судьбы брошена. Это ли не удача?! Это ли не везение?! Да они самые, что ни на есть! Пруха, так сказать, в ее самой полной и неприглядной выраженности. Абсолютная и бесповоротная пруха!