Весь день они шатались по великолепному городу, заполненному беззаботными толпами его счастливых, несмотря ни на какие войны и революции, жителей. Воздушная тревога застала их возле суровой конной статуи Рамона Беренгера Великого. Оживлённая улица Лайэтана моментально опустела. Аркаша затащил Аниту в большую полукруглую нишу в теле капеллы Святой Агаты и прижал к древней розовато-серой увитой лозой стене. Напряжённо дыша: Анита – в Аркашину шею, Аркаша – в Анитины волосы, они простояли до конца бомбёжки, и Анита своей правой грудью чувствовала, как колотится Аркашино сердце, а Аркаша чувствовал трепет Анитиного сердца своей ладонью. Над ними нависала гигантская октогональная башня капеллы, под ними дремали булыжники древнеримской ещё мостовой, за ними взрывалась смерть, а между ними было только два слоя одежды.
– Пусть это будет наш уголок, – предложил Аркаша, видя, что Аниту покорила мрачная красота места, – и каждый раз, когда мы снова будем вместе в этом городе, мы будем заворачивать сюда.
Вечером Аркаша привёл Аниту в маленькую гостиницу в районе Санта-Мария-дель-Мар.
– Добрый вечер, синьор полковник, – приветствовала его хозяйка. – Сегодня вы опять не один?
– Да, но на этот раз дама поселится отдельно, – строго ответил Аркаша, впрочем, слегка покраснев.
Он читал в постели фронтовые газетные сводки, когда в дверь его номера постучала Анита.
– Звал? – спросила она.
– Да, звал, – подтвердил Аркаша, – тебя и Пера. А где Пер?
– Пер уходился. Он не придёт.
– Жалко. Я бы хотел обсудить с ним положение на баскском фронте. Ведь не с тобой же обсуждать положение на баскском фронте?
– Ты можешь помолчать? – спросила Анита, роняя на пол Аркашину газетку и затыкая ладошкой Аркашин рот.
Аркаша насупился и замолчал. Он молчал и сопел почти целую ночь, но разгадал-таки, как и куда она ловит ветер.
Вернувшись в Мадрид, они вместе пошли к Перу. Пер, как и Анита, жил в отеле «Суэсия»19. Он отворил дверь на стук, сжимая в одной руке бутылку из-под виски.
– Я поливаю кактусы, – виновато улыбаясь, признался Пер. – Мандрагоры да кактусы – это наиболее типичные представители шведской флоры, – объяснил он Аркаше, пристально глядя мимо него на дверь, – я никогда не уезжаю из дома без них, они напоминают мне… Проходите, посмотрите, сколько у меня кактусов, какие они все разные…
– Пер, – перебила его Анита, – в моей жизни появился… Тебя как-нибудь зовут? – спросила она Аркашу.
– А как же, – с готовностью отвечал Аркаша. – Ещё как зовут. Меня зовут Попокатепетль20. Попокатепетль Кецалькоатль, полковник.
– Инка? – спросил Пер, вдумчиво глядя мимо Аркаши на свои кактусы.
– Недолёт. Тольтек, – почти дружелюбно улыбнулся Аркаша.
– Пер, – сказала Анита, – я хочу быть с Попокатепетлем. С Попокатепетлем Кецалькоатлем, полковником.
– А со мной ты быть не хочешь? – спросил Пер, отхлёбывая из своей бутылки.
– С тобой я тоже хочу быть, но по-другому.
Аркаша скромно молчал, сцепив руки под животом, чтобы не выдать своего волнения.
– А ты подумала, что же мне теперь делать? – спросил Пер, делая ударение на слове «мне».
– Что хочешь, то и делай, – ответил за Аниту Аркаша. – Можешь убить меня, но вряд ли это теперь сильно поможет тебе. А можешь заняться, наконец, делом и пойти комиссаром ко мне в отряд.
– Какой из меня комиссар? – удивился Пер.
– Никакой, – согласился Аркаша. – Тогда иди на начштаба. Место хорошее, хлебное, сейчас – тоже вакантно. Последний начштаба погиб две недели назад, предпоследний – в марте. Вот только кактусы придётся оставить.
– Пожалуй, это мне подходит, – согласился Пер, – не думаю, что обременю вас надолго. А кактусы – да дома я новые насобираю.
В декабре Аркашин полк был брошен под Теруэль. Ситуация на фронтах серьёзно ухудшилась, и республиканцы отчаянно пытались теперь оттянуть врага от Мадрида. Теруэль, очень маленький и очень древний провинциальный центр в арагонской глуши, на несколько месяцев стал объектом вожделения десятков тысяч вооружённых людей.
Морозы стояли чисто российские: до минус двадцати днём. Люди замерзали во сне и на ходу.
– Теруэль придётся переименовывать – когда возьмём, – заявил Аркаша, хлюпая носом.
– В Кецалькоатль? – спросила Анита; она с трудом открывала рот, но ехидства в ней от этого не поубавилось.
– Нет, в Оймяконль21, – ответил Аркаша, в отместку промокая нос концом Анитиного бантика, кокетливо выглядывающего из-под беретки.
У франкистов было больше техники и оружия, у республиканцев – отчаяния и решимости.
В январе решимость победила. Аркаша одним из первых ворвался за городские стены. Древние узкие улочки в бесстыдных позах, с раскинутыми руками и ногами, перегораживали замороженные трупы защитников города. Другие защитники, оголодавшие, но живые, сопротивлялись с упрямством коммунистов. Седьмого января город был всё-таки взят.
Они сидели втроём в церкви Сан-Педро – сидели в окружённом врагом освобождённом-захваченном городе. В церкви не было ветра. Они согревали друг друга дыханием и теплом – душевным и телесным.
– Здесь похоронены Исабель и Диего22, – рассказывал Пер, стуча зубами и печально глядя на Аниту. – Они любили друг друга семьсот лет назад, в XIII веке.
– Даю ухо на отсечение: всё равно оно отмёрзло, – отдал ухо на отсечение Аркаша, – что в XIII веке любили крепче, чем в нашем.
Пер сухо отклонил предложенное ухо.
– Не уверен, – возразил он.
– Обоснуйте вашу неуверенность, – ухмыльнулся Аркаша.
– Диего был слишком беден, чтоб получить её руку, – продолжил Пер свой грустный рассказ, не сводя задумчивого взгляда с Аниты, которая смотрела на Аркашу, который с любопытством осматривал те ещё не отмёрзшие части своего тела, что были доступны без помощи зеркала, – и он уехал из родного города в поисках славы и богатства, чтобы стать достойным своей Исабель. Он завоевал и славу, и богатство, и вернулся в Теруэль победителем, но опоздал на один день: Исабель выдали замуж. Узнав об этом, Диего умер…
– Апоплексическим ударом, – внёс Аркаша в рассказ свою лепту.
– Возможно, а через день, во время его похорон, умерла и Исабель. С тех пор они лежат вместе, а её рука успокоилась в его руке – тоже каменной.
– Увы, Пер, – сказала Анита, – я согласна с полковником: это не про нас.
– Не про нас с тобой? – спросил Пер.
– Какие-то они были слишком миндальные, – внёс Аркаша свою лепту уже в обсуждение рассказа, – просто толстовцы какие-то. Надо было не умирать, а убивать.
– Кого убивать? – удивился Пер.
– Всех, кто мешал. Надо было драться за жизнь до последнего. До последнего теруэльца.
– Ты так дорожишь своей жизнью? – удивилась Анита.
– Да, представь себе. Меньше, конечно, чем вашими, но всё ж дорожу. Я знаю цену своей жизни. И очень многие знают цену моей жизни. Только ты вот пока не знаешь, сдаётся мне.
Напряжённая энергоёмкая беседа утомила их (особенно утомился Пер, он выложился на все сто), и они задремали беспокойной дремучей дрёмой.
– Комиссар Карлссон! – вдруг рявкнул Аркаша.
– Я – начштаба Карлссон, – вскочил на ноги удивлённый Пер.
– Пробудитесь и принесите нам с улицы снега, – приказал Аркаша.
– Есть! – вытянулся Пер, и его давно не бритая физиономия вытянулась вместе с ним.
– Повторите приказ! – потребовал Аркаша.
– Проснуться и принести вам с улицы снега, – пробормотал Пер.
– Выполняйте.
– Есть!
– Я поступил плохо, как фашист? – спросил Аркаша у Аниты, когда Пер, хромая, заковылял к выходу.
– Ты поступил как солдафон-самоучка.
– А я и есть солдафон. И я и есть самоучка.
– Оно и видно, – невесело согласилась Анита.
– Я хотел остаться с тобой вдвоём. Хоть на минуту.
– Он хороший, мне его жалко, – сказала Анита.
– А я плохой?
– Ты тоже хороший. Ты – лучший. Но тебя не жалко. Ты сильный, – сказала Анита и поднялась с пола, и отряхнулась.
– И он сильный. Он – комиссар без пяти минут, он – мачо в глубине своей кактусолюбивой души.
И, увидев, что Анита застыла в нерешительности, Аркаша добавил:
– Решила быть с ним – иди к нему, только не жалей его, а то его стошнит от твоей патоки.
Анита подошла к Перу, сидящему у портала, и он молча уткнул голову в низ её живота.
– Извини, Пер, – сказала Анита, погладила его по берету и вернулась к Аркаше.
В феврале победило оружие и современная техника. Через месяц холода, к которому добавились регулярные артиллерийские обстрелы, – седьмого февраля – республиканцев вышибли из Теруэля.
– Куда предлагаете отходить, товарищ переводчик начштаба? – спросил Аркаша Аниту. – На Мадрид, Барселону или Валенсию?
– Хочу в Барселону, – простучала зубами Анита. – Хочу в наш тёплый отель, хочу увидеть пальмы, море, Рамона Беренгера.
– Тогда отходим на Валенсию, – согласно кивнув головой, скомандовал Аркаша. – Коммунисты, вперёд. За ними идут анархисты, за ними – социалисты, за ними – социал-демократы, за ними – все остальные; замыкает начштаба Карлссон.
Ни деревца не встретилось на их пути, ни деревеньки, ни человека, ни зверя – только схваченные морозом горы, только схваченные морозом плато, только схваченные морозом ущелья.
Через пару дней, истощённые и обмороженные, они добрались до приморской равнины. Ещё через день их встречала Валенсия.
– Хочу в Барселону, – твердила Анита, когда просыпалась, чтобы поесть.
Потом она снова засыпала.
И Аркашин полк перебросили в Каталонию.
И они снова оказались в Барселоне, но теперь втроём. На этот раз функции гида взяла на себя Анита, ведь она уже знала этот город почти так же хорошо, как Аркашу.
– Вот это – наше с Попокатепетлем тайное место – у Рамона Беренгера, – рассказывала она. – Здесь мы впервые прижались друг к другу. Здесь я впервые ощутила биение его сердца. Его сердце билось часто, его член был напряжён – я поняла, что он взволнован.
– Это занимательно, – хвалил её рассказ Пер. – Что вы можете мне ещё показать?
– Пошли дальше, – говорила Анита. – Вот гостиница, где мы провели свою первую ночь. Что мы, Пер, только не вытворяли тогда! Но повторить такое, я думаю, нам уже не удастся.
– Это очень интересно, – хвалил её рассказ Пер. – И неужели тут осталось ещё на что посмотреть?
– Пошли дальше, – говорила Анита и вела их сквозь трущобные щели Китайского квартала на другой конец города. – Вот здесь, на горе Монжуик, мы, поглядев на это море и поглядев на это небо, и поглядев на этот город, вдруг поняли, чего нам не хватает: нам не хватало тебя, Пер.
– Это уже не так интересно, – закончил с похвалами Пер. – Про Пера – это не так интересно.
Аркаша молча зевал. Ему было и вовсе скучно. Ему хотелось увидеть Хэма и Марту.
Хэм приехал в Барселону в апреле.
– А где Марта? – первым делом спросил Аркаша.
– Марта в пути, – не без досады ответил Хэм. – Но бог с ней, не до неё мне сейчас. Меня несёт. Я замыслил роман под рабочим названием «По ком звонит колокол». Хочешь, я посвящу его тебе?
– Ну уж дудки, не дождёшься, чтобы он зазвонил по мне, – развеселился Аркаша. – И Марта твоя не дождётся. Ну извини, извини, шучу, как солдафон-самоучка, – добавил он, увидев, что Хэм обиделся.
– Ладно, не хочешь романа – поедем со мной на Эбро, порыбачим. Эбро – большая река, не Ирати23, там должно быть много большой рыбы, – предложил Хэм.
Хэма тянуло на рожон: по Эбро теперь проходила линия фронта.
– Оттуда сейчас кроме танка вряд ли что выловишь, – с плохо наигранным сожалением возразил Аркаша: он понимал, что Хэм теперь не оставит его в покое со своим новым романом, коль уж выпала такая уникальная возможность оттачивать его об Аркашины уши.
– Ну как знаешь, а я всё равно поеду на Эбро, потом – сразу в Марсель. Больше мы в Испании, наверное, не увидимся, – не без грусти предположил Хэм.
– Ты не сможешь не вернутся, я же знаю тебя. Возвращайся даже без Марты – я буду ждать тебя как брата, как собрата по ремеслу и по борьбе – как младшего собрата, конечно, – пообещал Аркаша, первым вспоров себе запястье.
Хэм тотчас последовал его примеру, и они смешали сладкогазированную американскую кровь с бурлящей вундеркиндовой24.
– Не хочешь книгу, не хочешь рыбалку – чёрт с тобой, тогда держи хоть трубку, на память, – растроганно всхлипнул Хэм.
– Вот трубку давай. Фирменная? И черкани там про меня пару строк в своём романе, тоже на память, – сказал Аркаша, на всякий случай тоже всхлипнув, – ты видишь, мне самому писать некогда.
В конце июля Аркаша всё-таки попал на Эбро, и даже за Эбро. Это было последнее наступление республиканцев. Они пытались прорваться к Валенсии, чтобы снова соединить её с Каталонией, но дошли только до Гандесы.
Аркашин полк вгрызся в плоскогорье над полупересохшей речкой Каналетой, не имея ни сил и средств к наступлению, ни приказа к отходу.
Было жарко, весь световой день взрывы вражеских снарядов перемешивали прохладные нижние слои земли и горячие верхние. Густая как сперма, Аркашина слюна шипела и пузырилась на раскалённых камнях.
– Да, – сказал Аркаша, дождавшись промежутка между бомбёжками, – вот бы сейчас в Теруэль, в тот склеп, где Исабель осталась, и завалиться туда втроём с сосульками в зубах, как три снежных бабы. Ну что, Пер, слабо́?
– Да нет, – Пер встрепенулся, улыбнувшись какому-то отдалённому воспоминанию. – На Теруэль?
– На Теруэль! – воскликнул Аркаша.
– На Телуэла, аданака, палоха, – возразил китайский интернационалист Фу И, известный тем, что наметил пять добрых дел, которые должен был сделать: победить фашистов в Испании, жениться, совершить революцию в Китае, родить десять детей и умереть с женой в один день.
– Почему палоха? – спросил Аркаша.
– Во-пелавыха, нета паликаза, – объяснил Фу И, известный также тем, что имел шесть принципов, четыре правила и семь причин радоваться. – Во-ватолыха, нета далоги.
– В-третьих, жарко, в-четвёртых, далеко, – продолжил Аркаша, снова перейдя на шведский. – Истину мы с товарищем Фу говорим. Никаких Теруэлей! Начштаба Карлссон!
– Я, – отозвался Пер, предчувствуя очередной сеанс Аркашиного зубоскальства.
– Вам не терпится подвести меня под трибунал? Что ж, извольте, но вот людей пожалейте. Ведь из-за вашего нетерпения товарищ Фу может так и не сделать в жизни ни одного доброго дела!
Остыв, Аркаша из подручных средств соорудил себе удилище. До рассвета он спускался с ним к тому, что осталось от речки.
– Первая рыбка – за Хэма, – говорил Аркаша, – вот его бы сюда с его снастями. Вторая рыбка – за Пера, а третья – за Аниту, ну и четвёртая – за Фу И.
На закате, когда прекращались бомбёжки и появлялись вороны, Аркаша стрелял любознательных птиц из рогатки. При этом первую птицу он посвящал Фу И, и снова лишь вторую – Перу.
И наступала ночь. Аркаша и Анита лежали под звёздами. Им не спалось. Звон тишины давил на уши не слабее, чем грохот снарядов.
– Ну что, – начинал Аркаша, – поговорим, как звезда со звездою?
– Это ты – звезда, – подхватывала Анита, – а я, в лучшем случае, подзвёздник.
– Но ты – мой подзвёздник? – спрашивал Аркаша.
– Тебе это так важно, – интересовалась Анита, – только ли я подтвоя?
– Да, важно, поэтому я отсылаю Пера спать на другой конец лагеря, – отвечал Аркаша (он отсылал Пера под тем предлогом, чтобы одним снарядом не убило сразу двух командиров).
– Неужели ты способен на ревность? – не переставала удивляться Анита.
Ночью, под небом, кишащим звёздами, даже Аркаша был способен на ревность, ночью даже Аркаша говорил глупости:
– Я способен на всё: размолотить, раздавить, втромбовать в землю всех, кого ты любила, всех, кому ты отдавалась, всех, кто по-хозяйски залезал в эту маленькую дырочку до меня.
– Тяжёлый случай, – вздыхала Анита, – запущенная звёздная болезнь. Но мы её вылечим. Я никого не буду больше любить. Я никому не отдамся больше – если ты не пожелаешь иного.
Аркаша недоверчиво хмыкал.
– Я знаю, что говорю. Я чувствую, ты – последний, – говорила Анита так, как говорят только ночью, под звёздами.
Однажды утром бомбардировщики не прилетели. Аркаша встал в полный рост и огляделся: он стоял среди трав. Травы были красные, травы были жёлтые, травы были белые, и даже попадались зелёные травы.
– Я люблю тебя, Испания, – признался Аркаша, встав на колени.
– Я люблю каждую твою травинку, – говорил Аркаша, целуя каждую травинку по очереди.
– Я люблю каждый твой камешек, – говорил Аркаша, целуя по очереди каждый камешек.
– Я люблю смердящие трупы под твоим небом, потому что это трупы твоих детей, я люблю твоих иссушённых зноем старух в воронково-чёрных платках, я люблю твоих неистовых мужчин, твоих женщин с прозрачными лицами, – говорил Аркаша, целуя и орошая Испанскую Землю слезою страсти.
– Ты, гордый Аркаша, вундеркинд земли русской, который ни перед кем ещё не стоял на коленях, – отвечала Аркаше Испанская Земля, – знай: ты – мой, я впускаю тебя в себя.
– Спасибо, пока не надо, – вежливо отказался Аркаша.
Послышался гул запоздавших самолётов, и гордому Аркаше пришлось-таки зарываться в Испанскую Землю.
– Это – агония! – прокричал над его ухом Пер. – Мы уже три месяца сидим на этой горе! И каждый день нас бомбят! И каждый день кто-нибудь гибнет!
– Чья агония, господин теоретик военного искусства? – крикнул в ответ Аркаша.
– Не знаю! – крикнул Пер. – Наверное, моя!
Вечером пришёл приказ. Аркашин полк был удостоен чести замыкать отход интербригад. Аркаша собрал бойцов.
– Надо отступать, – сказал Аркаша. – Чтобы отъесться, отпиться, отмыться, отоспаться – и тогда можно снова наступать.
Но наступать им больше не пришлось. Они сдавали высоту за высотой, поле за полем, деревню за деревней, хотя винтовка была у каждого второго, а желание умереть или победить – у каждого полуторного. Они отступали пёхом: вся немудрёная техника была потеряна ещё при наступлении. И лишь Аркаша мог изыскать в этой потере определённый эстетический плюс: остовы грузовиков и танков существенно разнообразили унылый придорожный ландшафт. Возле одного из таких останков Аркаша застыл, не в силах отвести восхищённого взора: то был шикарный серебристый кабриолет «Испано-Суиса». «И пусть меня считают некрофилом, – вслух подумал Аркаша, – я не уйду отсюда, покуда не оживлю её. Или я поеду дальше на ней, или упокоюсь под ней!»
– Я останусь с тобой, – заявила Анита.
– А я останусь с вами, – заявил Пер.
О проекте
О подписке