– Не горячись, Павлуша, – предупредил Аркаша. – Отец Валентин-то – Бог с ним, он свои кары небесные давно заслужил, но вот кресла, в котором он сидит, мне будет не хватать! Хотя не факт, что Господь прислушается к твоей просьбе.

– Господи, прости моего оппонента за его сомнения. Да, он запутался в своём неведении, но с кем из смертных не случалось такого? – снова улыбнулся о. Валентин.

– Все вы – пидарасы, и ты – пидарас! – крикнул Павел.

Это был его последний и решающий аргумент, крыть который всегда было крайне трудно.

– Ну что ж, каков приход, таков и поп, – вставил Аркаша свой очередной афоризм.

– Да, я люблю мужчин, – признался о. Валентин, нимало не смутившись своего признания. – Но я люблю также и женщин, и дедков, и старушек, ибо все они – моя паства.

– Иначе говоря, источник дохода, – поправил Аркаша, улыбкой приглашая Павла приступить к добиванию о. Валентина.

Павел открыл было рот, но тут же закрыл его, покраснел и, не прощаясь, выскочил из Аркашиного дома.

– Пусть проигравший плачет, – резюмировал Аркаша ему вслед своей хрестоматийно известной строчкой. – Четыре-ноль. Однако, сегодня Павел был уже посильнее. Ещё пара боёв – и он может тебя уделать.

– Спасибо, что не нагадил, как случалось с его единоверцами не единожды, – пустил стрелу вслед ретировавшемуся противнику о. Валентин. – Вот и пускай этих коммунистов в дом – я имею в виду в Дом Божий. Впрочем, – прибавил он, подметив, что Аркаша поморщился, – Павлик – человек неплохой. Да, душа у него – заплутавшая, но не абсолютно заблудшая. Ему бы пастыря настоящего, праведного – не меня.

– У нас давно уже есть вещи пострашнее, чем Павлик, – заметил Аркаша. – Собственно, наш Павлик столь же нелеп, безвреден и неприспособлен к современной жизни, как и всё его мировоззрение в целом.

– Ну, мы всё-таки подняли тебе настроение? – спросил о. Валентин – без особой надежды на положительный ответ.

– Приподняли, скажем так, – улыбнулся Аркаша. – Мне хотелось крови, но вы добрались лишь до пуха и перьев. Но пошли, однако, к столу, будем пировать за троих.

Позже на фотографиях я не заметил какой-то особой агрессии на лицах вокзальной живности, угодившей в кадр – только тупое удивление.

«Это – народ, – тогда не умом, но сердцем осознал я, – ради которого мы совершаем революцию, чтоб никогда у него не было больше такого тупого удивлённого взгляда».

Витюша одобрил результаты нашей разведвылазки и выдал мне очередное задание – по организации осенней маёвки. Я с энтузиазмом взялся за реализацию Витюшиной идеи.

Меж тем князь Коршун, особо не терзаясь вопросами соотнесения божественного с партийным, перелетел во вражеский стан и был принят там с большими почестями в услужение. Налетал теперь князь Коршун на былых сотрапезников, выхватывал занемогших и доставлял их врагу на потеху и поругание.

Как не стало с ним князя Коршуна, опечалился Великий хан, лишь дофин Паулин ещё хранил твёрдость духа, сызмальства присущую коронованным особам.

– Не хочу быть дофином, – заявил дофин Паулин с твёрдостию. – Хочу быть Великим ханом.

И только он молвил это, как стал Новым Великим ханом. Предшественнику же его в качестве компенсации была выделена квартира с видом на Храмище. Никем пока вроде не притесняемый и не преследуемый, бывший Великий хан мог сидеть и часами созерцать сие творение человеческого гения.

Также разрешено ему было разводить картофель и свёклу, морковь и репу с целью поедания, а также свободного рыночного обмена на огурцы и помидоры. Соответствующая лицензия была выдана ему за подписью лично Нового Великого хана.

Однако, недолго его грандиозные хозяйственные таланты оставались без применения. Пару месяцев спустя по инициативе Нового Великого хана Квамос совершил с индийским штатом Уттар-Прадеш бартерный обмен: бывшего Великого Хана сменяли на пару гималайских вершин. Вершины распилили и морем отправили в Квамос, в котором с горами было не очень. Бывшего же Великого Хана привезли в Агру, где ему предстояло выстроить на северном берегу Джамны точную копию Тадж-Махала – но из чёрного мрамора – и чёрно-белый мост через реку, в точном соответствии с пожеланиями своего дальнего предка Хана Джахана⁸⁹ – первого инвестора и первого заказчика всей этой недостроенной красоты.

– Харе Кришна! – приветствовал уттар-прадешцев бывший Великий хан.

– Кришна харе! – отвечали ему. – Что нужно бывшему Великому хану для…

Не дав уттар-прадешцам договорить, бывший Великий хан улыбнулся самыми кончиками раскосых глазок:

– Один закон да пара постановлений, а дальше Кришна поможет.

– Маёвка, сэр! – говорю я Витюше и отхожу в тень, за куст, где у меня под накиданными сосновыми ветками припрятана клетка с живностью.

Вперёд выходит Витюша. Перед ним – революционно, по-весеннему настроенные трудящиеся (бывшие, вернее, трудящиеся).

Между их кумачовыми лицами и над их кумачовыми торсами дружно реют кумачовые стяги.

– Сермолисты – на то и сермолисты, – вещает Витюша, взобравшись на пень, – чтобы из осени сделать весну, чтобы в условиях самого жестокого, самого бесчеловечного в мире режима, режима, обрекающего нацию на вымирание и позор, устроить весну человечества!

Для меня весна человечества служит сигналом, и я начинаю раскидывать ветки.

– Нет такого, чего не смогли б сермолисты, – продолжает Витюша. – Сермолисты говорят: птицам – петь. И птицы поют – на радость трудящимся!

И тут я выпускаю из клетки специально закупленных на Птичьем рынке щеглов.

– Птицам – петь! – повторяет Витюша.

Щеглы с криком взмывают в осеннее небо. Все хлопают, все довольны. Больше всех доволен Витюша: что называется, от души. Я выхожу из кустов и присоединяюсь к всеобщему ликованию.

– Нет, ты видел? – хлопает меня по плечу Витюша. – И ведь они поют!

Внезапно он обрезает всё это веселье:

– Отдохнули – пришло время работать. Народ ждёт от нас дел. Перво-наперво построим вокзал.

В ноябре, как обычно, в Квамосе наступил сезон северо-восточных муссонов, и Аркаша отправил Гангу в Таиланд – погреть старые косточки и покрыться юго-восточным мангово-папайевым загаром.

Очутившись в тропиках, Ганга не теряла времени даром: она до изнеможения плавала в ласковом, но очень солёном Сиамском заливе, а кроме того, ежеутренне и ежевечерне совершала пробежки по паттайской Бич-роуд мимо своего отеля, мимо пальм и рыбацких шхун, закрывающих всю линию океанского горизонта.

«Увидит Аркаша моё лицо, омытое океанскими брызгами и отшлифованное солнцем и ветром, прикоснётся к моей шейке в ожерелье из акульих зубов, ощутит упругость тренированных бёдерных мышц – и сразу забудет про своё обещание, данное Хайлари», – думала Ганга, пробегая мимо живых картинок на идиллически семейные темы.

На этих живых картинках двигались вполне ещё живые, хотя и довольно древние немцы/шведы/голландцы в шортиках, открывавших седовласые тощие мослы, но скрывавших до поры до времени седовласую же пухлую попку. Рядом с ними семенили низкорослые тайки – местные мадамы Баттерфляи⁹⁰ – в сопровождении плодов интернациональной тропической страсти. Ганга не осуждала ни тех, ни других, ни, тем более, третьих: первые, очевидно, были чем-то обделены на родине хладнокровными эмансипированными соотечественницами, вторые были обделены всем, кроме молодости, солнца и экзотических фруктов.

Внезапно мечты Ганги о гладком загорелом лице для Аркаши пошли прахом: она налетела этим лицом на пальму. И было от чего налететь: в очередной картинке на месте потомка древних белгов, франков, викингов и прочих херусков нарисовалась Виталия в шортиках, открывавших стройные, загорелые, тщательно эпилированные ножки, но скрывавших до поры до времени абсолютно совершенную по форме попку. Рядом с Виталией семенил низкорослый таец – месье Баттерфляй. Виталия тоже узнала Гангу, несмотря на разбитые лоб и нос последней.

– Эй, Ганга, привет! – дружелюбно крикнула возмутительница общественного спокойствия. – Промышляешь кокосовые орехи? Так их не стрясти, придётся забираться наверх.

Вместо ответа Ганга сумела лишь улыбнуться – смущённо и глупо.

– Иди лучше к нам! – пригласила Виталия. – Знакомься: это – мой сегодняшний муж, я зову его Пинг-понг, как и всех остальных. Найти тебе такого же Пинг-понга? Или возьмёшь моего? Он мне уже надоел.

Ганга вынуждена была отклонить заманчивое предложение, хотя голос её не продемонстрировал приличествующей такому отклонению твёрдости.

– Тогда у меня идея, – не сдавалась Виталия. – Ты, конечно, не бывала в салоне эротического массажа?

Ганга, конечно, не бывала.

– Пойдём все вместе, и ты этого не забудешь.

– Пинг-понга не надо, – решилась попросить Ганга. – При Пинг-понге я не смогу.

– Исчезни! – дунула Виталия на Пинг-понга.

Пинг-понг всё понял и дематериализовался.

Мы гурьбой идём на близлежащую дачу пенсионера союзного значения строить по моим фотографиям и чертежам макет Рижского вокзала. 

«Почти в натуральную величину», как говорит Витюша. Он также требует, чтобы перед вокзалом построили макет броневика.

После проведённой без излишней помпы сдачи-приёмки наспех сварганенного из брусков и фанеры вокзала начинаются суворовские учения по овладению несчастным сооружением. Витюша руководит боем с макета броневика. Очевидно, каким-то своим революционным органом чувствуя мою двуличную сущность, он поручает мне роль противника. Меня поочерёдно берёт в плен то правый, то левый фланг наступающих.

Когда учения победоносно заканчиваются, Витюша произносит с макета броневика пламенную речь.

– После революции здесь будет музей! – победоносно вещает он. – Наши дети и внуки будут приходить сюда изучать основы революционной борьбы – а не надо думать, что после победы революции всё сразу устаканится. Борьба продолжится – не всех врагов мы сможем сразу вычислить и обезвредить; отдельные враги, – косится он в мою сторону, – окажутся и в наших рядах. И потому революция продолжится в иных формах! Революция – это жизнь! – победоносно заканчивает Витюша. – Контрреволюция – это смерть, это – конец цивилизации, какой её завещали нам наши отцы и деды.

Они лежали обнажёнными на слегка наклонном столе рука к руке, намазанные ароматным маслом, и две юные тайки одновременно набрасывались на них, стараясь попасть грудями по грудям, и медленно соскальзывали затем всё ниже, ниже…

– У меня встал, – шепнула Виталия. – А у тебя?

Ганга вынуждена была со стыдом признаться, что она также возбуждена, и возбуждена скорее не от действий этих неумелых незнакомых пухлых маленьких Пинг-понгих, а от близости Виталии, от горячей влажности её ладони, вложенной в Гангину.

– Ты знаешь, – сказала Виталия полушёпотом, – я стала писать стихи. Может, в этом – одно из моих призваний? Слушай:

Витася Гангу обнимала гневно:

одной рукой она её любила,

другой рукой она её хотела!

Ведь не хуже, чем у твоего Аркаши, правда?

– Да, по крайней мере, не хуже. Но почему обнимала гневно?

– Чтобы подчеркнуть силу и нестандартность моего чувства. И ты это уловила.

– Чувства к Аркаше?

– Чувства к мистеру и миссис Аркаша.

– Ты хочешь отнять его у меня?

– Наоборот, я хочу отнять у него тебя. И я отниму тебя, и ты станешь моей, а я отныне буду только твоей. И я поклянусь тебе в этом. Но и ты поклянёшься мне. Мы кровью поклянёмся друг другу. Ты не боишься?

– Нисколько, – отвечала Ганга, дрожа не столько от страха, сколько от возбуждения.

Мы опять приходим на конспиративную квартиру обсудить ситуацию, которая возникнет после взятия вокзала – наш стратег и мы, несколько тактиков.

Витюша снова прыгает на меня сзади.

– Хватайте его, это – провокатор, – шипит он.

– Витюша, – хриплю я, – ты повторяешься.

Витюша разжимает объятия, но, чувствую, не сводит с меня глаз.

– Не пойму, ты враг или друг? – вопрошает он, одаряя меня пронизывающим взглядом.

– Витюша, – говорю я, просвеченный Витюшей насквозь, но, к счастью, не повсеместно, – я чувствую, что я для тебя – не враг и не друг, я для тебя – как мыло.

– Ты имеешь в виду верёвку? – спрашивает догадливый Витюша.

– Нет, я говорю про кусок мыла. Он ароматный и гладкий, когда хозяйка кладёт его в мыльницу. Через пару недель после мытья и стирки от этого куска остаётся жалкий обмылок, и хозяйка кладёт в мыльницу новый ароматный и гладкий кусок, а обмылок прилепляет к этому новому куску или бросает в мусорку. Скажи, Витя, я для тебя – такой кусок мыла? Или уже обмылок?

– Давайте лучше обсудит коммерческую часть нашего плана, – конструктивно отвечает он. – Предлагаю сразу после взятия обложить данью торговцев и напёрсточников, носильщиков, таксистов, шлюх. Насколько, ответьте мне, это идеологически правильно: обкладывать данью шлюх? А я вам отвечу сам: всё, что идёт на пользу революции – правильно.

– Кого ещё можно обложить? Машинистов? Проводников? – вопрошают тактики; я молчу.

– Да что с них взять? – возражают другие тактики; я снова молчу.

– Мы скажем, что это – налог: хотите жить в справедливом обществе – платите налог, не хотите – или не живите, или всё равно платите, потому что другие хотят жить в справедливом и разумно устроенном обществе, – вещает Витюша.

Он действительно очень сильно подкован идеологически: нет вопроса, которого он не смог бы разрешить с теоретических позиций – и разрешить правильно!

– Виктор, ощущаете ли вы себя сейчас олигархом? – голосом контрреволюционной журналистки спрашиваю я.

– Олигарх? Какой же я олигарх? Ведь олигарх – вот август⁹¹ пришёл, и его уже нет, – без запинки отвечает Витюша, – вот и весь твой олигарх. Нет, я – вождь, вождь революции, запомни это. А ты – моя правая рука.

Я зажмуриваюсь от такой похвалы.

– Это – страшная клятва. Ты готова? – спросила Виталия, когда они к ночи добрались до её номера.

Вместо ответа Ганга недрогнувшей рукой указала ей на своё левое бедро. Там, в районе паха, у Ганги пульсировала змеевидная синяя жилка. Дрожа, но тоже не от страха, а от возбуждения, Виталия сняла с неё ожерелье и легонько полоснула по жилке острым зазубренным краем акульего зуба. Ни одна иная жилка не дрогнула на прекрасном Гангином теле, а в месте надреза выступила капелька крови. Сложив губы трубочкой, Виталия втянула в себя эту капельку.

– Теперь ты, – тихо сказала она. – Возьми мою кровь откуда хочешь.

Ганга полоснула акульим зубом по её животу чуть выше волосистой части лобка и провела по образовавшейся трещинке языком.

– Повторяй за мной, – страшным шёпотом из окровавленных губ произнесла Виталия. – Клянусь всегда быть готовой…

– Клянусь всегда быть готовой… – звонко повторила Ганга.

– К служению делу витализма, – жутким шёпотом продолжила Виталия.

– К служению делу витализма, – звонко повторила Ганга.

– И если я нарушу эту мою клятву… – зловещим шёпотом продолжила Виталия.

– И если я нарушу эту мою клятву… – звонким шёпотом повторила Ганга.

– То пусть мои товарищи по делу поступят со мной так же, как поступают с клопом-кровопийцей, – ужасным шёпотом закончила Виталия.

Звонким шёпотом Ганга повторила её ужасные слова.

– Скажи, и много нас, виталистов? – спросила Ганга уже обычным почти голосом.

– Сегодня стало ровно вдвое больше, чем было вчера, – улыбнулась Виталия.

– Это значит, что завтра нас станет ещё вдвое больше, – улыбнулась Ганга.

– Хочешь, мы назовём наше движение витализм-гангизм? Или даже гангизм-витализм? – со светлой улыбкой спросила Виталия.

– Не хочу, витализм звучит мелодичней, – со светлой улыбкой отвечала Ганга.

– Иди ко мне, ведь теперь мы – как сёстры, – робко улыбнулась Виталия, откидываясь на подушки.

– Теперь мы больше, чем сёстры, – призывно улыбнулась Ганга.

– Больше, чем супруги, – прошептала Виталия, встречая упругость её тела упругостью своего тела.

– Больше, чем любовницы, – прошептала Ганга, закрывая глаза.

Ночь перед революцией. Мы лежим вдесятером кто на чём – я, например, практически на полу – в однокомнатной Витюшиной квартирке – самые сливки, самые пенки, головка революции, будущий кабинет министров – самый старый (умудрённый жизнью) и самый политически грамотный в мире.

Тяжёлые мысли одолевают моих товарищей: они догадываются, что завтрашний день для многих из них станет последним.