Ночной миракль из Мо-хо-го

итак подвал… отнюдь не тот…

я там бывал

Зачем, зачем, – меня вы спросите

лето 1914 года

Велимир Хлебников

 
Разумный друг
безумный вдруг
с перстом разутым
и воздетым.
Тот подбрит
подмыт,
завит
Ты, только ты – убит,
гурьбой задетый.
Землёй умытый в плеснь,
золой размытый весь
разведай лень и стук
закрытый в чреве ум,
озёр бесправный звук
Невы моей
недобрый шум
Ты, только ты
воспоминальник добрых тлей
червей святых.
Он зябь светил.
Репей пожал
полями ведая,
в полдневной высоте
в семье хромых обедая.
Потом цветы сажал,
в жестокой тесноте
земных сестёр преследовал.
Ты, поминальник прежних дней
война тебе:
указ лабозника
в ура – тюбе.
Был праздник нежных палачей
с приглядкой гневных опачей
украдкой скованных
по виду ломанных.
А пляс плели земли рвачи,
а треск вздымали опачи.
Надгробный склон,
плачь горьких дыб.
Был праздник:
свист и лязг
и всплеск…
Но кто же он
рассказник,
кто он доказник мнимых чисел?
Я тридцать раз присел
у сёл.
Семнадцать раз он землю чистил.
Я двадцать раз входил в подвал.
Двенадцать раз его бедро мерцало,
то бряцало.
Он находил земли раздел,
горы предел,
объёма вал
без глаз в затылке тенью пал…
Там за Невой, иль в глубине зерцала
варяги завершали бой.
Пятнадцать раз хозяин пылкий
он измерял равнин вершины,
а на десятый пал
на пол,
поверженный аршином.
У нас не то,
у вас не так,
волнуйся в такт пустынной катке.
Там волны бьются гладки,
тут чайки вьются
телом гадким.
И снова, снова
влечёт их блеск,
твой отблеск, словно
рыб обвиняешь всплеском полным.
О, сколько тайных лет,
зверей калек
мучительных дверей
в обратное пространство,
о, сколько мух
и сколько мук
 

Далее: ПРИБЛИЖЕНИЕ НАЧАЛА

над крышами и бездонными провалами печных труб, вознесённых в сумеречную пустоту Петербурха…

 
где связь литавр,
где чернь и грязь,
но в блеске Невский —
ец сым су лью
и стур и стра
здесь невских струй
леса,
лис вредных струн
стры сву
сры щук
щи щу – щи щу…
 

Далее: СБОРНИК СВЕДЕНИЙ

для каждого, кому предстоит подняться на продуваемый ветрами раус, чтобы сообщить про ночной миракль, играемый на глубине восьми саженей, каждую неделю с пятницы на четверг.

Случайным прохожим представляется удобный случай сбежать в подвал по кривым ступеням. Недостающие, то ли восемь, то ли пять, предусмотрительно заменены холстиной, соломой, разной всячиной.

А внизу, у столов распоряжаются проворные молодцы с узкими, словно птицы, головами в аккуратно залатанных мундирах, красиво стоптанных штиблетах. Прихрамывая, эти давно постаревшие старообрядцы вежливо обзывают пришедших боярами, угощая каждого, разумеется, за наличные, кого маринованными бубликами, кого бочковым саланским пивом, хотя, говоря правду, бояр привлекает постная еда, например, копчёная крапива, отборные макокаки, другие предметы полезного назначения.

Далее: НЕОБХОДИМОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ

 
Ты, только ты,
заклятый друг,
боярин в бороде помятой,
спешь в наш круг
нечётной даты
простёртых плеч
немытых рук.
Пора-пора
блестит «ура!»
пришельцев ста
на выпуклых устах.
За кружкой сесть
с гуляной есть
присесть на печь
над бочкой лечь
разинув рта стремительный овал.
Салан испить
в безмолвном хоре,
сойдя в подвал – к семейной своре.
И он спешил,
кружил впотьмах,
забыв собачек на лужках
иль на ветвях
с бареткой полой,
во рту мелькая кружкой полной
вместившей отражение свечи.
во тьме лечить,
распадётся тайн квадратный рой
и аналой в сплошной азон,
подземный чад,
где скрипок звон —
звук барабана, взятый наугад,
в немедленном убранстве
заполнит зал
без света постоянства,
а голоса гремучих зазывал
свой крик, свой хрип, иль скрип,
усталый «ух!»
закончат разом, в закоулке уха.
В твоём глазу удобно молодом,
в твоём зрачке убого голубом
как в омуте утраченной воды
желанной небольшой сковороды.
 
 
Запомни, запомни
в дневных тенях пропавший случай
за Невкой полной
Пряжкой кволой
в пляске женихов
с модисткой голой.
За гранью маяков,
за бранью моряков
в тоске упавших…
Запомни-запомни
давно пропавший случай
в дымах, ветрах,
в полночной тишине
и пустоте вогнутой
для всех и для тебя замкнутой.
 

Далее: ПЕРЕЧЕНЬ

столпившихся на помосте под глиняными личинами.

Произносит тончайший, хотя и хриплый женский голосок, сопровождаемый всевозможными вздохами, ударами подошв, грустной песней подвешенного за хвост животного, кошки, собачёнки, кто окажется.

Примечание: в ближайшем перерыве

несчастное животное следует вознаградить

мясом, хотя бы рыбой.

Ни один из бояр, от которых в подвале трудно продохнуть (кроме, конечно, пана Кубельчика, дышавшего легко, для остальных приятно), ну, решительно ни один не ожидал услышать эти бабьи звуки, напоминающие контрабас, возникшие среди общего гомона, когда некоторые жадно ухватывали поданную снедь, другие же шумно высказывались, вроде того:

– А каков нынче урожай стрюквы?

– А умён ли философ Бердяев?

Или того хуже:

– А сколько от нас вёрст разместился господь Бог, да и велик ли он ростом?

Тем временем подобный контрабасу голосок задушевно произносил:

– Моряк Петров, ныне лодочник, композитор Вагнер и его сын переросток, зы-гзи-зу, она же Пинега, невеста Петрова, старухи-шарманщицы, барабанщицы, затем усопшие, грубый сторож, лысый господин с неуклюжей переносицей. Случайный встречный, трёхцветный булленбейсер, Иван Гаврилыч Бог, Ангел-Путешественник. Палка о трёх концах со звуком фа. Потом Пуришкевич. Потом Милиционер Слёзкина. Потом апостолы с перьями вместо ушей. И прочие лица для представления менее значительные, к примеру: Шоун Бенбойхало. Даже странно, человек работает, кем? Электриком, а имя вроде клички.

Далее: БОЯР, ЭЛЕКТРИК И Я

– Три пуда чертей! Мы же чуть-чуть не упустили главного. Прислушайтесь, дважды звякнул колокольчик и таким тонким звуком, будто вы оказались наедине с придорожной былинкой.

Уже в полутьме ковыляют сухобокие подавальщики с коржиками, макоками, с чем попало.

Перестают бушевать шары наподобие человеческих голов, на деках – смычки, наподобие жердей.

Каждый ждёт чудо. Пусть крохотное, некрасивое. Не всё ли равно.

Занавеска раздвигается, и перед гостями предстаёт самое непредвиденное, словом, на помосте ничего не показывается, почти ничего: только ржавая рогожа с намалёванным овалом колеса, дымная лампадка на детских качелях и сам – я, в ночных шлёпанцах и заношенном фраке.

Я рассматриваю лысеющие подбородки и негромко мечтаю: хоть бы раз наши гости, наши бояре, оголили внутренности, хоть бы раз пролепетали:

– Думаете, я рыбак? Кто же тогда – солак или судак?

– А я, думаете, судомойка?

– Ошибаетесь, сударь. У меня бабочки вместо затылка. Я, сударь, кафедральный собор.

– А я, представьте, марганцовка.

– Да, да, – спохватывается моё сознание. Совершенно ясно: как же я сам не догадался прежде. У меня самого кузнечики вместо бёдер, и мой затылок тоже ушёл. И нет его со вчерашнего обеда.

Почему же вы молчите, уважаемые гости? Вместо ответа что-то скрипит, наверное, табуретка, во всяком случае у самого входа. Мне и смотреть не нужно. Я и так знаю, кто там сидит. Сначала удобно развалился, а теперь притворяется, будто на табуретке никого и нет, но я всегда знал: на табуретке тот, который делает вид, что по долгу службы выполняет чужие намерения.

А теперь снова прислушайтесь: он ждёт и булькает.

Рядом со мной ныряет на качелях огонёк вниз-вверх. А из угла от самых дверей доносится:

– Игн буль куль кль кль, – и вдруг – шоун бен бойк игн буль куль ч. ч.

– Вот сами себя и выдали, ваше степенство! А почему под лестницей лампочка вывернута?

Всё же Кубельчик был и остаётся моим лучшим другом, а там на скамейке, у входа, совсем другой. Он оползень, и меня не перестают бороздить его неопрятные бесцельные выходки.

Именно так и будет, пока вокруг подвала не забрезжит бесцветный питерский день… Позвольте, мне же не дают договорить!..

– Эй вы, гости! Распахните глаза, откройте уши! Трижды отзвонил колокольчик. И смотрите, что теперь происходит? Те, которые напялили глиняные маски, а иные, ну чёрт знает что! Окружили меня, выталкивают в самую глубину рогожи.

– Прочь, прочь! Я же ваш наставник сердце дыхание! Боле того: слепая кишка.

Нет, личины не унимаются, продолжают, почти вдохновенно, заталкивать меня, ни в чём не повинного. Словом, намерение глупцов.

Что вы, окаянные, делаете? Хотите превратить человеческое вещество в неестественную для человеческих органов желейность? Опомнитесь!

Тогда я поднимаю руки. Воздействовать неукротимой силой искусства. Другого не остаётся. И я начинаю:

 
Лети кут лети кон
Леми он леми куп
Кити кут кити кун
Куп…
 

Смотрите на того, который Петров, которая Пинега? Палка о трёх концах, булленбейсер? Каждый и каждое, что на помосте, становится певучим, мечтательным. Никто не устоял. Сами убедитесь: я на свободе!

Ой, ой… вы, конечно, услышали? Откуда взялся этот безобразный, можно даже сказать, мучительный:

– Хряв! – перешедший в жав?

И кто бы мог подумать, что единственным виновником оказался тоже – он. Воспользовался темнотой и ткнулся мордой прямо в маринованные онучи. Стыд и позор, другого не скажешь!

– Пан Кубельчик, ну, пан Кубельчик, вы же недопустимо громко задремали. Может быть, ваше поведение и естественно, но в то же время совершенно недопустимо.

Могу пояснить: его возраст за девяносто, до некоторой степени извиняющее обстоятельство, тем более, что пел с присвистом совсем не пан и уж, конечно, не Кубельчик, которому не исполнилось и тридцати с небольшим.

Скажите, почему этот, вроде кильки, измождённый человек снова и снова оказывается ма моём языке. Хотя, вот крест, я до сих пор толком не знаю, во всяком случае главного, о чём давно спорят биологи, даже нейрохирурги: в каком году скончался вельможный Кубельчик – в 1875-ом или в 1876-ом, високосном? И ещё, ну сами взгляните, зачем этот самый пан Кубельчик прополз между столами и теперь… Да посмотрите же! Заглатывает чужую, ему не принадлежащую, саланскую влагу и, задыхаясь, карабкается ко мне на помост?

Теперь о другом.

– Эй вы, Бенбойкало, недостойный стряпчий! Долго ли вы намерены строить, как это говорится, калеокады? (что издавна означало притворство). Конечно, молчит… А я снова, со всей строгостью, спрашиваю: куда делась электрическая лампочка? Если украли, достаньте свечи, нет свечей, принесите хотя бы несколько французских булок.

– Уважаемые гости! Не извольте вскидывать одервенелые конечности. Ещё минута, полминуты, всё уладится и миракль начнётся. Пьеса, осенённая крестом, омытая пивной жижей, очень важная, даже необходимая в склепе с вашими юными останками.

Далее: ПЕРВЫЕ РАДОСТИ

 
Была продольной встреча их
по Невскому к Садовой
из трёх дверей не зная чьих
она пришла с кушеткой новой.
 

Там – на углу двух улиц эти двое: зи-зу Пинега с лодочником Петровым и повстречались.

Он: Красивенькая! Ты куда?

Она: Вот туда.

Он: А я сюда.

Она: А я отсюда.

Он: Значит по пути.

Она: Гляди, плешь седая и щёки, а туда же.

Он: Это куда туда же? В общем, договаривай.

Она: Могу и показать. Хоть при людях, хоть без всех.

Он: Беда, детка, пенсны в кубрике оставил.

Она: А подзорную трубу не хочешь, валенок стоптанный?

Он: Видали сковородку? Другие похуже меня встретят и не шипят.

Она: А сам плоше себя встречал ли?

Он: Вот и ныне на Невском.

Она: Надо же. Не иначе Федьку шмарыгу. А может Любку горбатую?

Он: В зеркальце поглядись. Разберёшься.

Она (подробно себя рассматривает): И то верно. Недоумок я, недоделок… (протягивает подбежавшему псу, трёхцветному булленбейсеру кусок битой бутылки) На! (ужасно кричит) Уходи, уходи! (нечаянно вываливает из сумки мелкую салаку, запихивает обратно) Ой, ой! (снова роняет, снова запихивает) Ненавижу продателей этих шкур! (почти рыдает) И вас, морских лодочников!

Он: А я лохматых псов, вроде, уважаю. Так и знай.

Она: А повадки, которые у трёхлапых, знаешь? Ну и молчи. (вдруг птичьим голосом) Ко гу-гу! (спохватывается, бьёт себя по щекам. Снова роняет сумку) Маманя, я же ненормальная.

Он: Ладно, поправим. (поднимая сумку) Пардоне сильва плес. А могим и по англицки: мамзелце мозанбикус, ещё сковородице!

Она (поспешно роется): Так и есть. Там же для кошечки салакочки… Где же они? (неожиданно роняет сумку)

Он (поднимает. С изысканной вежливостью): Вот-с, мокерлоз вацерлоз…

Она (открывая сумку): Кажись там. Самым моим прехорошеньким. Понял?

Он: Как не понять. Плохня ты. Совсем плохая… Всё равно поправим.

Она: Поправим-поправим! Хоть ты по англицкому, хоть по всякому знаешь, где уж тебе… на гляди!.. (суёт в лицо Петрову зеркальце) Гляди, гляди: лоб конопатый, и затылок… ой, никак сопли текут? Вон из ушей.

Он: Откуда им взяться, соплям-то? Зря наговариваешь, Феклуша.

Она: Не Феклуша я вовсе.

Он: Мы тоже не те. Ладно, если по совести, текли иной раз. Даже из глаз. Чаще из водопровода. Всякое бывало…

Она (стучит каблуком баретка): Не бывало! Нет, не бывал. Прежде врал и нынче.

Он: Красивенькая, не бесись и знай – когда говорю поправим, так тому и быть.

Она: Да, ну? Лично сам?

Он: Будем поправлять при помощи меня самого.

Она: Ой, даже в затылок шибануло! (вдруг присела, завертелась волчком)

 
Верь, верь верю
Теперь верю.
Ты зверь – теперверь!
 

(прыгает, хлопает в ладоши) Вот радость! Ну, радость! Матерь Божья, святая богородица, у-у-у. Описаюсь от счастья (бежит в темноту, Петров следом за ней)

Кто-то под глиняной маской поспешно задёргивает занавеску.

– Пардон, минуточку, скоро продолжим.

Далее: НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ДОБАВЛЕНИЕ

 
Проспект полнел.
Трубой гудел…
Такой плыла картина,
приказом властелина.
– Я жить хочу, волну распив сначала,
у самого причала, —
природы шум она перекричала.
В ответ Петров кружился,
прохожих задевал.
– Сегодня я женился, —
небу полноводному рыбак сказал.
К утру им было не унять утех
прятных положений,
тех уморительных движений.
– Мне, старику-молодцу
и девочке подростку,
чтоб снова разойтись,
услышав слов
невнятный слог:
кики реку!
да кук ри кок!
 

Все вы знаете про тот подвал незванный го-хо-го, то ли ещё как. Знаете ли, чем заполнен их кухонный чан, который на плите? А я знаю – слезами. Сам не разберусь, откуда у гостей столько жалости. Тем более ничего дурного не случилось. Сами видели. А что произойдёт дальше, никто не знает. И зачем только стараньями Господа произведено такое множество горемык? Взглянули бы на вельможного пана. Глаза у этого Кубельчика будто семафорные огни. Здесь все рыдают, кроме, конечно, Бейнбойнало. Этот постоянный притворщик убедил других, будто ушёл за булками, а сам продолжает изображать, что его никогда не было. Кого-кого, меня не проведёшь. Вот и теперь в перерыве, шуме и криках, я отчётливо слышу:

– Игн буль куль. ч.ч.

Далее: ВЕЧЕРНИЙ ПСАЛОМ

 
Тогда из подворотни вышли две старухи.
Их внешний вид был длинный-длинный.