Доран, запрокинув голову, изрядно отпил из бутылки. Язык обволокла неприятная горечь, а в груди разлилось тепло. Спустя минуту-две мысли стали короткими, обрывочными: они быстро-быстро выхватывали из памяти разные моменты. Так воробьи клюют крупу – целясь в конкретное зёрнышко и нервно озираясь. Потом мысли стали плотнее, длиннее и устремились по уже пройдённому кругу памяти. Между отдельными моментами выстраивалась едва уловимая связь. И наконец, в сознании выпукло проступила мыслеформа: «Мы просто не знали, как правильно». «Мы» – это его семья. Впервые за много лет он не отделил себя от остальных родичей.

Неприязнь к матери, отцу, брату, испытываемая им уже с полтора десятка лет, сменилась сожалением о том, что он их, в общем-то, и не знал достаточно хорошо. Как-то относился к ним, оценивал, реагировал, но глубина, основа, суть этих людей была ему не известна. Можно даже сказать: их устремления, их подноготная не интересовали Дорана. Были нужны для чего-то, были частью его жизни… но не были близки ему. Возможно, из-за того, что с некоторых пор приносили ему одни лишь неприятности и вызывали стыд.

~

Миры памяти раскрывались в воображении Дорана то мгновениями переживаний, то образами вещей, то просторами событий, вмещавших в себя дни, недели и месяцы… комнаты, дома, улицы, города, людей, небеса…

Первая картина, которая явственно встала перед глазами, была одним из самых начальных воспоминаний его жизни. Он приник к ограде их дома: ограда низкая, однако и Доран ещё маленький. Ему разрешено подходить к решётчатому забору, но запрещено играть на улице и общаться с детьми, потому что он только-только поправляется после кори, и может заразить других ребятишек. Подходит соседская девочка, наверное, его ровесница. В её руке надкусанное красное яблоко. Девочка смотрит на Дорана, а его взгляд то и дело переходит с лица девочки на яблоко и обратно. Она протягивает ему плод:

– Хочешь?

Ещё как! Конечно хочет, но мама… Мама запрещала ему не только касаться других детей, но даже разговаривать с ними. Запрещала и обещала наказать, если он ослушается.

И Доран неуверенно качает головой. Девочка всё ещё протягивает красный глянцевитый плод. Проходит секунда… и Доран с твёрдостью несколько раз повторяет отрицательный жест.

Девочка опускает руку. Потом пожимает плечиками… и быстро убегает. А Доран… Кажется, он сожалел, что не попробовал угощение; ведь у девочки и яблоко есть, и сейчас она играет вместе с другими детьми. «Ну да! – вспоминает Макмилли. – Я думал: может быть, всё обошлось бы, надкуси я только разочек то яблоко».

~

В его детстве мать была ласковой и внимательной; она говорила Дорану, что в его жилах течёт голубая кровь аристократов. Почему так говорила?.. можно только догадываться. В год рождения Дорана она со своей матерью летала к родственникам в Ирландию и в Лондон – последний раз, когда она покидала город. Вскоре они переехали в другой район (довольно бедный), Доран поменял школу. Впрочем, не важно…

Даже когда мать подсела на героин (Доран не догадывался об этом), её отношение к детям какое-то время не менялось; она поощряла их к учёбе, следила за их успехами. Отец её в этом не поддерживал и обращал внимание на сыновей только когда хотел их наказать: Доран иногда получал от него крепкие подзатыльники, а вот Мэта, старшего из двух сыновей, который с определённой поры ощутимо дополнял семейные проблемы, он избивал жестоко; как-то очень сильно досталось и матери… очень сильно.

Кстати, как теперь представлялось Дорану, после того случая мать больше времени стала проводить с мужем и вне дома, разумеется, перенимая его вредные привычки. Вскоре неожиданно для всех она сделала татуировку внизу поясницы и на голени. Дом в это время погружался в неухоженность.

Мэт сначала попался на краже в соседском доме, но тогда ему сошло с рук. Потом он был обвинён в нападении в составе банды и получил условный срок в три года.

Каких-то нехороших воспоминаний о брате у Дорана не было – просто негативный настрой, обида. Но сейчас он вспомнил подарок брата, который долго его радовал. Это были дорогие, только-только появившиеся в продаже электронные говорящие часы. Купить их он конечно не мог, и о часах не знали ни отец, ни мать. Брат заметил, что Доран не может отвести взгляда от гаджета.

– Хочешь такие? – спросил старший.

Доран поднял сияющие глаза на него и покивал.

Брат снял часы и протянул их младшему:

– Держи.

Потом он дал ещё и зарядное устройство к чудесному гаджету.

Доран вначале носил часы тайком, надевая их только на улице и в школе, и они были общей, его с братом, тайной, а когда мать заметила на руке младшего сына довольно дорогой предмет, то Доран солгал, мол, это дешёвая игрушка, выменянная им на какую-то другую безделицу.

«Всё-таки мать любила Мэта больше».

Кончина первенца надломила женщину; теперь у неё как будто осталась одна забота – угодить мужу, а Доран был предоставлен самому себе.

Потом отца убили.

Среди множества неприятностей, связанных с отцом, была одна, запомнившаяся Дорану особенно. Боб Макмилли пришёл тогда домой в порванной рубахе, с разбитой губой и ссадинами на кулаках, плечах, груди. Он умывался в ванной, мать стояла рядом с ним, комкая испорченную рубашку, а Доран с братом глядели из коридора. На укоры жены Боб ответил:

– Я дерусь, чтобы боялись обидеть их, – а потом, как-то особо взглянув на жену, с твёрдостью добавил. – И чтобы всякие ублюдки не болтали лишнее про тебя.

С годами Доран уверился – пьяные дебоши отца если и были связаны с защитой семьи (скорее, это была лишь отговорка или предлог), то совсем в ничтожной степени. Тем не менее, произнесённые слова некоторым образом показывали его теперь с положительной стороны.

В последнем классе средней школы у Дорана были плохие результаты. Мать вызвали в администрацию, обсудить с ней резкое ухудшение результатов учёбы Макмилли, и после этого она завела с ним разговор на тему успеваемости, но как-то вяло и… словно извиняясь. А Доран к тому времени стал замечать падение матери, и она теперь не была для него той личностью, чьи слова следует воспринимать как истину, как императив; за её словами не было силы личного примера или принуждающей фигуры отца.

В следующие мгновения Доран окинул внутренним видением свою жизнь… и стало очевидно – он, как и прочие, обыкновенно имел в итоге совсем не то, к чему стремился. «Мы просто не знаем, как правильно, – повторил про себя Доран обобщающую мысль, а спустя минуту, раздумывая об отношениях Фло с отцом и о подготавливаемой опасной операции, добавил: – Но дело зашло слишком далеко и ставка высока».

«Было бы лучше, если бы Фло вообще не участвовала в этом деле».

Отступить было никак нельзя, но без сообщников, при ощутимом недостатке денег и времени, пришлось бы плотно привлекать Фло. Однако она – единственная нить, связывающая исполнителя будущей акции с жертвой: её надо держать подальше, а в идеале, вообще отстранить до тех пор, когда куш будет на руках и шум вокруг этого дела успокоится.

Да и вне практических соображений Доран не хотел, чтобы Фло участвовала в столь рискованной затее и как-то была замарана кровью.

«Она дочь богатого человека, и единственная причина, толкающая её на такое преступление… а это преступление… – размышлял Доран, – какое-то патологическое сопротивление воле отца».

В чём вообще причина того, что она так себя ведёт, а он слишком уж терпелив по отношению к ней, хотя явно имеет крутой характер? Она как-то полунамёком обмолвилась… Но нет! Такое не укладывается в голову, после знакомства с ним. Ладно… Как бы то ни было, а ей в таком предприятии не место. Она без всякого обмана, а тем более преступления, может получить миллионное наследство. Зато он может на всю жизнь утвердить свой авторитет в глазах Фло, как человек не робкого десятка и она не сможет им помыкать. Пусть дело будет сделано на её деньги, но без личного участия. У него достаточно ума и предприимчивости обойти всех, в том числе и государство, которое, конечно, будет до поры до времени искать неизвестного гениального налётчика. Даже если дело провалится, Фло не будет замарана, он её не выдаст.

На счёт себя Доран уже не видел альтернативы – он совершит задуманное любой ценой. Потому что деньги открывают ему путь в тот мир избранных, к которому, как ему казалось, он принадлежит в силу имеющихся у него врождённых способностей.

«Но ведь я…»

Доран вспомнил, что несколько часов назад он серьёзно засомневался в себе, сознался в своей несостоятельности, и тогда же пришёл к выводу: его уровень – это уровень его семьи, его знакомых, уровень людей из его квартала. Ну и что с того, что всегда хотел вырваться из порочного круга? А разве они не хотят? Все хотят – и подыхают на том же уровне, в каком появились на свет и росли, впитывая повадки, способы общения, строй мыслей.

«Нет, я другой. То есть… такой же, но с другим зарядом».

Как атомная бомба. Вроде не больше, чем обычная, а как шарахнет!.. Энергия в ней другая.

«Так и я».

Значительный кусок жизни прошёл в оппозиции к своему потенциалу, и потраченное впустую время теперь словно якорь удерживает его. Сразу две удачи ждут его выбора – деньги и богатая невеста. Иметь свой миллионный кусок и жениться на богатой и любимой девушке – что может быть лучшей компенсацией за его прошлые потери? Он станет материально независимым и получит доступ к ещё большим богатствам. Разве можно отказаться от такого, когда почти полжизни позади и никаких хороших перспектив? Что он теряет? Может потерять свободу и жизнь. Он и так не свободен, по сути. А жизнь… Стоит ли вообще держаться за такую жизнь?

«Мартин Иден⁹», – вспомнил Доран роман, прочитанный в тюрьме.

Он начал читать его с сумасшедшим упоением. Это внезапное прикосновение героя к высшему свету… Это его желание изменить судьбу… Потом много такого… философского, даже научного, что Доран узнал вместе с Мартином, будто одновременно с ним зачитывался каким-то так Миллем или Локком… А ближе к финалу Доран стал подозревать, что он взялся за книгу очень наивного (в житейском смысле), а может быть, наоборот умственно изощрённого человека, который в качестве литературного эксперимента, решил замутить печальную кончину вместо ожидаемого читателем счастливого завершения романа. Финал убивал нелепостью, неправдоподобностью. Этот Мартин Иден, добившись денег и славы, покончил с собой. Идиотизм! Такого не может быть. Он же только начал жить так, как хочет любой. Можешь не работать, не рисковать – получай дивиденды… а он берёт билет на пароход (применяя профессиональные морские знания) и пускает себя ко дну. Чушь. Фальшь. Чего бы не утопиться на пирсе?… без билета?.. без каторги в прачечной… в самом начале книги? А… ну да… книги не было бы… Угу. Вот так и пишут эти «писатели». Ни хрена не знают жизни.

Макмилли попробовал представить, кто из его знакомых, утопился бы (или застрелился, или зарезался бы, или бросил себя под поезд, или отравил бы себя ядом цикуты), когда, пересчитывая бабло, дошёл бы до миллиона – а раньше за десять тысяч в счёте не переваливал. Ну ерунда же! Взять того же Золтона… в принципе, всеобщего любимчика, уважаемого чела… который спит и видит, что ему не надо больше рисковать и он может купить виллу, подцепить шлюх и проводить с ними время возле собственного бассейна с морской водой, попивая коктейли. И что же? Золтон убьётся, став миллионером? Да он попрёт как бизон добывать второй миллион! Он начнёт собирать коллекцию из миллионов… одинаковых, как патроны из одной партии.

Нет, если у тебя в руках большой куш, то и жизнь у тебя не такая, как у того, кто выбирает забегаловку или супермаркет подешевле. Возможности. Океан возможностей. Уже не судьба вертит тобой, а ты сам выбираешь судьбу.